Я улыбнулся мальчику и полетел дальше.
Голенастый, нескладный, весь из вредности и комплексов подросток сует в щель автомата с газводой кусок проволоки вместо монеты и воровато озирается, готовый тяпнуть любую занесенную над ним руку. Вечером он будет подписывать Открытку девочке из параллельного класса: «Что пожелать тебе не знаю, ты только начинаешь жить. От всей души тебе желаю с хорошим юношей дружить». Потом будет долго давить прыщи перед зеркалом в ванной, а уже пред сном положит в портфель колоду порнографических карт, чтобы пустить их по классу, когда седая русачка, млея от избытка обожания, будет говорить о чистейших образах тургеневских девушек.
Я ухмыльнулся и полетел дальше.
Юный щеголь, вчера абитуриент, а сегодня уже студент, одетый в теснейшие джинсы и батник на кнопках, сидит с первой своей девушкой на скамейке позади колхозного клуба и в руках у него первая в жизни бутылка вина, а в зубахпервая сигарета.
Вино налито, оно должно быть выпито, цедит он, изо всех сил сдерживая кашель.
А штопор ты захватил? деловито осведомляется девушка.
Он молча поворачивает бутылку горлышком от себя и сильно бьет по горлышку ладонью. Уверенно бьет. Пробка вылетает.
Ого! говорит девушка без удивления.
Они пьют вино по очереди из горлышка, а когда кончается вино и слова, он, чтобы заполнить паузу, судорожно привлекает девушку к себе и начинает целовать. Он потеет от желания и страха, непослушными пальцами возится с какими-то крючками и застежками, а в голове вертится и зудит фраза из Сэлинджера: «так я битый час возился, пока не стащил с нее этот проклятый лифчик. А когда, наконец, стащил, она мне готова была плюнуть в глаза».
Помоги же!
Девушка в темноте улыбается и качает головой. Она старше щеголя.
Наконец он справился и впервые увидел ждущее его тело. Но времени прошло много, он успел лишь коснуться его и закричал от злости и стыда и ударил кулаком о землю.
Бедный мальчик, сказала девушка.
Все прошло. Он услышал звуки музыки из клуба, где-то в стороне назревала крикливая драка между студентами и аборигенами, и ночной ветерок холодил кожу.
Я покраснел и полетел дальше.
Трое сидят на кроватях в общежитии и ведут содержательную беседу под пиво и вяленую корюшку.
При рождении каждый оказывается на вершине горы и начинает скатываться или скользить. У кого больше коэффициент трения, тот и остановится ближе к вершине, а мимо него будут скользить другие и падать в пропасть.
Человечествоэто одноатомный газ в баллоне. Частицы сталкиваются друг с другом и со стенками, и каждая частица хочет найти в баллоне дырочку, чтобы вылететь и лететь с постоянной скоростью в бесконечность.
Они подолгу молчат, смакуя только что изреченную мудрость и придумывая следующую, а потом один задумчиво говорит:
Ба.
Бу, говорит другой.
Бы, присоединяется третий.
Потом мне еще часто приходилось краснеть и отворачиваться.
А потом я смотрел во все глаза, но летел все быстрее и быстрее. Вэ равно нулю, вэ-нулевое плюс жэтэ. И хоть вэ-нулевое равно нулю, от жэтэ никуда не денешься.
Ему повезло. Ему отчаянно повезло. Ош первая подошла к нему и сказала: «Я люблю тебя».
Он не понял везения, не поверил. А потом поверил, но чем больше она доказывала, тем больше ему хотелось, чтобы она доказывала.
В конце концов она устала, небо затянулось низкими серыми тучами, и пошел мелкий дождь.
Воздух свистел в ушах, и глаза слезились. Передо мной мелькнула стиральная машина «Эврика-полуавтомат», кухонный гарнитур, скандал из-за потерянного кошелька, талоны на колбасу и масло с ползающим по ним тараканом, радуга над осенним полем, пыльная дорога меж холмов, черные крутобокие корабли, крепостные стены
Пролетел какой-то незнакомый старик, собачьими глазами глядящий из окна и констатирующий прохождение жизни, и я упал
19
на аккуратное дымчатое колечко. Я лежал на нем и покачивался как на автомобильной камере посреди озера. Фиолетовый ноготь уцепился в край колечка и подтащил меня к себе.
Ага-а-а, сказали пухлые губки. Ага-а-а.
Великолепно небрежным жестом она отослала великолепно попсовых мальчиков.
Я уже приглашена.
Кхм, сказали попсовые мальчики, отослались и быстро разобрали девчонок в ажурных колготках и юбчонках по самое ой-боже-ж-ты-мой!
Быдло, процедили им вслед пухлые губки и коснулись моего уха. Достаточно попробовать на вкус одного, чтобы понять, что все остальные тоже потухли.
Одна рука легла мне на затылок, другая на плечо. Скосив глаза, я видел фиолетовые кинжалы в опасной близости от своего горла.
За одного битого двух небитых дают, но я предпочитаю не разменивать. Ты тоже? А сердчишко-то колотиться! А если еще ближе?
Я был окружен ею с трех сторон и думал, что ближе уже некуда, но ошибался. Сердчишки в самом деле колотились, но вовсе не из-за этого. Хотя из-за этого тоже.
Я не танцевал десять тысяч лет. Когда мы шли танцевать, мы надевали джинсы в обтяжку, швы на этих джинсах были тщательно потерты хлебной коркой. Наши рубашки были донельзя приталены, а подтяжечная сбруя образовывала на спине узор посложнее лестницы святого Иакова или фигуры оймеджей.
Мы танцевали под «Кинг Кримсон» и «Тэн-си-си». Мы млели в темноте под лед-зеппелинскую «Лестницу в небо» и арию Марии Магдалины из «Христа». Мы скакали под «перплов», слейдов и пинков. Иногда мы снисходительно разминались под ABBA и никогда под демократов.
С тех пор мальчики изрядно поглупели, а девочки помолодели, постройнели и посимпатичнели. И все танцевали под Давида из Аукциона. И пел Давид по-русски:
Рыбка плавает в томате,
Рыбке в банке хорошо.
Что же я ядрена матерь,
В жизни места не нашел?
О-о-о-о-о-х-х!
Мы танцевали под музыку тогда, они танцуют под слова сейчас. Впрочем, этим разница и исчерпывалась, механика процесса и его физиологическая подоплека остались те же.
Попсовый мальчик говорит что-то на ухо колготочной девочке, а рука его будто невзначай соскальзывает с ее плеча на талию и еще ниже. Девочка запрокидывает голову, хохочет, эволюций руки решительно не замечая. Игра, правила которой известны всем.
A вот этого не на проговорил я и осекся, подумав: «Собственно, почему бы и нет?»
За пухлыми губками оказались острые зубки и шустрый язычок. Не скажу, что было неприятно. Смущали лишь фиолетовые кинжалы у горла на затылке. Сердчишко колотилось. Теперь не я танцевал, меня танцевали.
Вокруг одобрительно считали:
Десять, пятнадцать, двадцать
Триста Пятьсот Даешь рекорд!
Миллион!
Кто-то похлопал меня по плечу.
Слышь, мужик, остынь. Ажно взопрел весь. Слышь, че скажу! Твоя-то, кажись, тут где-то
Я дернулся, и кинжалы вонзились в затылок. Я рванулся и взвыл от боли. Я вырвался, посмотрел по сторонам и увидел то, чего не видел раньше.
Вероника. Десять, двадцать, тысячу раз тиражированное лицо. Вероника в вареной юбчонке, Вероника в бананах, Вероника, к кому-то льнущая, Вероника, от кого-то отбивающаяся, Вероника смеющаяся над кем-то и Вероника, над которой смеется кто-то.
Вика. Ника. Вера.
Я схватил за руку ближайшую Веронику, и она с готовностью повернула ко мне улыбающееся лицо, знакомое до затерявшейся в левой брови родинки.
Я шагнул к ней, но пухлые губки сложились в трубочку и втянули воздух. Вихрь подхватил меня и понес туда, откуда я только что вырвался. Фиолетовые ногти зажали сигарету, услужливо загромыхало кресало, глубокая затяжка, задержка дыхания, а потом меня выдохнули через нос вместе с аккуратным сизым колечком.
Вот теперь лети. Фу-у-у!
Я никуда не полетел. Мне некуда было лететь. Я стоял на месте, а моя голова делала семьсот семнадцать тысяч девятьсот шестьдесят четыре оборота в секунду. А вокруг стояли вероники.
Но я же знаю, что Вероника одна! Которая из этих?
А ты в сердце загляни. В нем ищи корень, посоветовали косоворотки.
20
Дождь начинается с капли.
Лучше бы они вообще не имели лица.
На улице:
Девушка, милая девушка, как вас зовут?
Вероника.
Вы позволите взглянуть на ваше сердце?
Отвали.
На скамейке в парке:
Девушка, вам не скучно?
Теперь скучно. Проходи, не засти.
Первая дюжина меня отшила, и я понял, что все делаю не так. Слишком спешу, слишком робею, и в глазах ясно читается, что именно мне нужно.
Первая удача стоила мне трех дней осады, двух коробок конфет, бутылки шампанского по ресторанной цене и пачки «Мальборо». Первая удача обернулась поражением. Я держал сердце на ладонях и чуть не выл от досады: не то. Еще три дня я пытался втолковать это Веронике, с ужасом ожидая, что шоколад кончится и опять начнутся слезы.
На третьей дюжине сформировался свод правил:
не спешить.
не медлить.
не молчать.
делать паузы.
говорить обо всем, кроме главного.
ничего не обещать словами.
обещать все, но не словами.
не просить.
брать, но так, словно делаешь одолжение.
Я разработал проникновенно-внимательный взгляд.
Я раздобыл всепонимающее-усталую усмешку.
Я сочинил пять гладких и пять колючих историй, которые проговаривал бархатистым обволакивающим голосом.
Я купил коробку иголок для проигрывателя и два ящика пластинок «Алан Парсонс проджект».
Началась работа. Скоро я очень удивлялся, если в середине Последней песни на второй стороне («Старый и мудрый») не видел протянутого мне сердца.
Совсем негодные я возвращал немедля. Если же замечал хоть одну дорогую мне черточку, оставлял.
Я отчаялся найти морс и хотел составить его из капель. Это титанический труд, сродни старательскому: из горы пустой породы вымыть несколько драгоценных пылинок. Попутно выяснилось, что Вероники совершенно лишены инстинкта самосохранения. Чем больше скапливалось у меня сердец, тем больше было желающих. Очередь выстраивалась на три квартала. Пришлось отказаться от музыки и историй. Соседи были очень недовольны шумом на лестничной площадке, но после трех минут общения со мной готовы были согласиться даже на установку парового копра у себя под дверьми. Зато очень довольны были таксисты: вероники не скупились и оплачивали дорогу в оба конца, частенько забывая сдачу.
Иногда у меня собирались друзья, и я отдыхал, уютно устроившись в глубоком мягком кресле. Мы курили, пили кофе, слушали музыку и говорили обо всем на свете от экзистенциализма до прогрессирующего в некоторых странах амбидекстризма. Приятно пообщаться с людьми, читавшими «Я и Оно», «Гиту» и «Миф о Сизифе».
Но однажды ввалился какой-то тип в расстроенных чувствах, с дрожащими губами и дергающейся щекой, вырвал меня из любимого кресла и заорал, брызгая горькой слюной:
Где она?
Я был спокоен. Я был само спокойствие, к подобным инцидентам я уже привык и спросил своим глубоким бархатным голосом:
Кто тебе нужен, друг мой?
Вероника!
Вероника или вероника?
Вероника! Моя Вероника!
Глупец, он думал, что Вероника может ему принадлежать!
Ее здесь нет.
Ее здесь в самом деле не было, но парня мне стало немного жаль, хоть он и забрызгал мне всю рубашку. Я отдал его на попечение случившимся здесь вероникам, сменил рубашку, подошел к зеркалу, чтобы повязать новый галстук. Я повязал галстук, проникновенно-внимательно посмотрел в зеркало и всепонимающе-устало усмехнулся. А из зеркала проникновенно-внимательно смотрел на меня и всепонимающе-устало усмехался Марк Клавдий Марцелл, я собственной персоной.
21
Итак, дело сделано.
Я видел занесенное копье, но не обернулся. Знал: не осмелится. Трус, размазня, тряпка. Не осмелится. И оказался прав.
Светофор после зеленого мигнул желтым и опять зажег зеленый.
Таксист не пикнул, выслушав невыгодный адрес, развернулся на перекрестке и погнал по осевой. На чай я ему ничего не дал.
Маленькая ладошка в моей руке была холодной, почти бесплотной. Я едва сдерживался, чтобы не сжать ее до хруста, до крика, до подтверждения: я здесь, я живая, я рядом.
Я привел Веронику домой. Замок с подхалимской готовностью щелкнул за нашими спинами. Вероника вздрогнула и тихонько вздохнула. Или всхлипнула?
Часы. Стоят, сказал я, чтобы хоть что-нибудь сказать. Заведи. Пожалуйста.
Она подошла к часам, подтянула гирьку, толкнула маятник. От громового тиканья мне заложило уши. Маятник раскачивался, но стрелки были недвижны. Без пяти пять.
Что-даль-ше? Что-даль-ше? Что-даль-ше?
Я не знал, что ответить часам, не знал, что дальше.
Я шел, чтобы дойти, бежал, чтобы добежать, летел, чтобы долететь, покрылся неуязвимой броней, чтобы победить. Ясно видел цель и сам стал средством ее достижения. Стер в кровь ноги, но дошел, обломал крылья, но долетел. Порвал ленточку, и приз был в руках.
Что-даль-ше? Что-даль-ше? Что-даль-ше?
У нас был свой язык, и на вопрос «чапить бум?» было принято отвечать «бум-бум».
Чапить бум?
Что?
Чай пить будем?
Да.
Индийский, грузинский, цейлонский, зеленый, английский, на розовых лепестках, китайский, с мятой, душицей, чабрецом?
Горячий.
Я метнулся на кухню, обхватил чайник ладонями, и он закипел. Достал из шкафчика наши праздничные чашки, а из холодильника двести сортов варенья, включая абрикосовое. Откупорил сто банок сгущенки и квадратнометровую коробку московских конфет.
Все было готово, и я позвал Веронику. Пока она сто тысяч лет шла из комнаты на кухню, еще раз осмотрелся и остался доволен. Едва ли там ее поили чаем вкуснее.
Вот только тараканы. У нас их никогда не было. Я знал, что это означает, но не хотел верить. От соседей набежали, думал я. Потравим. Я дунул на них, они ретировались за холодильник и опасливо зашевелили усиками.
Вероника села на свое любимое место у окна.
Варенья положить?
Нет, спасибо.
Сгущенку?
Нет, спасибо.
Конфеты, мед?
Я суетился, был назойлив и противен самому себе. Вероника смотрела в окно и пила чай мелкими глоточками. Без сахара.
Что-даль-ше? Что-даль-ше? Что-даль-ше?
За окном достраивался второй этаж универмага, и тощие краны тягали поддоны с раствором. Очень интересно.
Чашка хрупнула под моими пальцами и рассыпалась в пыль. Я вскочил и грохнул кулаком в стену. С потолка посыпалась штукатурка, соседи снизу постучали по батарее.
Проползла вечность, прежде чем Вероника оторвалась от окна и посмотрела на меня.
Извини, я не расслышала. Ты что-то сказал?
Нет!
Ну, извини.
Она опять повернулась к окну, а руки ее в это время собирали и складывали в мойку посуду, протирали стол, намыленным кусочком поролона до безнадежной чистоты отмывали чашку и блюдца.
Смотреть на это не было сил. Я вернулся в комнату. Без пяти пять.
Что-даль-ше? Что-даль-ше? Что-даль-ше?
Хочешь, посмотрим наши фотографии? Ну те, гагринские, и еще студенческие, и владивостокские, и где ты с яблоком под деревом, когда на шашлыки ходили с Сережкой, и где ты в черной куртке на трапе теплохода, и в каскетке на пляже, и у своей установки на работе. Хочешь?
Давай.
Я тащил из прошлого ниточки.
Но они были слишком тонкими, резали в кровь пальцы и рвались одна за одной.
Кстати, как у тебя на работе?
Нормально.
Хочешь, купим машину? Белые «Жигули», девятую модель. Хочешь?
Зачем?
Ездить. Будем ездить, тебя запишем на курсы, получишь права. Хочешь? Или куда-нибудь за бугор по турпутевке. У меня знакомые в «Спутнике». Хочешь?
Я говорил и говорил, а стены и потолок медленно сдвигались, давили на плечи, сжимали с боков. Я едва держал потолок, и мне было тяжело.
Пойдем погуляем! закричал я.
Куда?
Куда-нибудь!
Зачем?
Просто так!
Я выскочил в дверь вслед за Вероникой, и потолок рухнул.
22
Что приятнее, знать, что ты лучше, или что все остальные хуже?
Как-то раз я видел по телевизору олимпийского победителя в марафоне.
Он только что финишировал и на верхней ступеньке пьедестала все еще тяжело дышал.
На него было жалко смотреть, столько недоумения, обиды и растерянности было в его глазах, когда он разглядывал маленький желтый кружочек.
В конце концов он снял медаль и зажал в кулаке. Наивная уловка: так ему казалось, что ее нет.
Что-даль-ше? Что-даль-ше? Что-даль-ше?
Пусть исполняются заветные желания лишь у наших злейших врагов.