Поосторожнее с солнцем, говорит Мелинда. Да, я знаю, такой климат, но вы обгораете очень уж легко.
Эй, шепчет она. Лоси резко поднимают головы. Привет, ребята
Лосиха-мать встает между машиной и детенышем. Позади нее малыш и вторая самка уходят с проселочной дороги вдоль канавы, в заросли. Мать ждет, а потом, убедившись, что машина и пассажирки не представляют угрозы, рысью убегает к деревьям.
Каждый год в это время они спускаются с горы. Чувствуют, что там, наверху, начинается осень. Иногда они проходят мимо дома; такие ручные, что можно оставить яблоки на перилах крыльца, и они их съедят, пока ты будешь сидеть в кресле и наблюдать.
Она поднимает оконное стекло. Автомобиль трогается с места. Дорогачереда внезапных поворотов под прямым углом, очерчивающих границы старых полей и ферм. Ферм давно нет, лес год за годом отвоевывает их территории. В грунтовой дороге появляются колеи, а потом она превращается в полосу зелени. За новым поворотомпроседающий деревянный мост, и подвеска автомобиля стучит достаточно громко, чтобы Мелинда отвлеклась от соцсетей, а потом они проезжают через рощу близко растущих деревьев, которую все дети называют Городом Призраков. На ветвях ветшает дюжина разновидностей духовных исканий: сломанные обручи ловцов сновидений, обрывки старых молитвенных флагов из горных буддистских храмов, потрепанный ветроуказатель в виде рыбы. Она слышит глухой стук бамбуковых ветряных колокольчиков. На ветках мало иголок. Неторопливая засуха не дает деревьям передышки. Машина в последний раз поворачивает под прямым угломи появляется дом, притаившийся среди хозяйственных построек и сараев на широком основании, с видом на долину и перевалы высоко в горах.
А вот и собаки. Одну она не знает: псина выбегает навстречу машине, захлебываясь возбужденным лаем. Старый Ханаан ковыляет на негнущихся лапах, запрокинув голову, тявкает. И дом, ее дом, будто прячется, робея, за своими верандами, пристройками и насупленной крышей. Дождемер на фронтоне с дымовой трубой; самая высокая отметкав верхней части окна ее бывшей спальни. Мох и расколотая серая черепица. Флюгер в форме касатки.
По пути от трассы 101 она в глубине души надеялась на знамена, желтые ленты и родных, которые выйдут навстречу рука об руку. Собаки сопровождают машину мимо качелей, откуда открывается лучший вид в двух мирах: от верхней части долины до горных пиков. Здесь они качались с Кесси, а лоси осторожно пробирались к реке, и вечерний свет озарял снега. Снега больше нет. Его уже много лет нет. Машина подъезжает к крыльцу, и она вздрагивает от взрывов. Клубы дыма, резкие звуки. Уи-и-и, тыдыщ. Фейерверк: эпическая встреча.
Кажется, кто-то выбегает из-за угла верандычеловек, запустивший фейерверки, а потом двери распахиваются, и вот они все: Кесси и ее дочери, Оушен и Уивир. Скайлер едет из Джакарты. Мамы не видно. Они спешат вниз по ступенькам, окружают машину, машут; к звукам их голосов примешивается возбужденный лай собак.
Двери автомобиля открываются. Мелинда вытаскивает инвалидное кресло из багажного отделения и раскладывает его. Дюжина рук соревнуется за ручки, чтобы провезти ее в кресле по пандусу. Она когда-то сама заказала этот пандус для мамы.
Оно электрическое! кричит она, но они лишь галдят громче и катят ее вверх, на веранду. Пахнет горячей древесиной, старым пачули, травкой и чесноком. Все кричат, машут руками и спрашивают, нужно ли ей что-нибудь; все говорят или пытаются ей что-то показать.
Даже Мелинда улыбается.
Эй, эй! Она вскидывает руки. Жезл оратора не у вас. Он у меня! Я вернулась с Луны!
Марине и в голову не приходило, что блаженство может ее убить. Неловкий шаг в условиях суровой гравитации, увеличение сердца, разрыв сосуда, какая-нибудь земная болезнь, превращающая легкие в слизь, все это могло бы стать ее концомно не чистейший экстаз от чашки кофе.
Два года, шепчет она. Два года.
Первый глотокмеч архангела, пронзающий язык, обоняние и слюнные железы, чувство места, времени и гармонии. Второй глотокобломанный обсидиановый стилет Сатаны. Кислота, горечь, кофеиновый удар под дых, дрожь по телу и смутная тень паранойи.
Боже, как я по тебе скучала.
Что вы там пили?
Марина и Оушен сидят на северной веранде, с той стороны дома, откуда открывается вид на горы. Ультразвуковой отпугиватель гонит прочь кусачих насекомых.
Чай, говорит Марина. Мятный чай.
Иисусе.
Марина ожидала увидеть дом, который станет больше и лучше, который отремонтируют и обновят; она ожидала увидеть какие-то свидетельства того, что деньги, присланные с Луны, потратили с пользой. Мох стал гуще, водосточные желоба окончательно забились, оконные ставни расшатались, крыша провисает ниже, чем в ее последних воспоминаниях. И сеть по-прежнему работает кое-как. Когда Оушен и Уивир повезли ее на экскурсию в инвалидном кресле, она ощутила горькую обиду. Дом вступил в ту фазу существования любого жилища, когда оно становится памятником самому себе. А потом Оушен открыла дверь в мамину комнатуи Марина поняла, куда ушли деньги.
Кровать с системой жизнеобеспечения, медицинские мониторы и терапевтические машины, тощий бот, грохочущий по отполированным ступнями доскам пола, все было лунного качества.
Вы не могли бы Оушен уловила намек, но десятилетняя Уивир не понимала взрослых тонкостей. Уивир, ты не могла бы оставить нас на минутку?
Марина, маневрируя, заехала в кресле в узкое пространство между кроватью и стеной. По другую сторону кровати стояла инвалидная коляска матери. Подлокотники и сиденья серебрились от пыли. Насосы системы жизнеобеспечения ритмично двигались, трубки изгибались.
Мама.
Марина подумала, что мать спит, повернувшись на правый бок, но изголовье кровати приподнялось. Ее мама перевернулась на спину и одним глазом посмотрела на Марину.
Малышка Май.
Марина надеялась, что переросла детское прозвище.
Мама
Ты в моем кресле. Почему ты в моем кресле?
Это мое кресло. Твое вон там.
А-а. Да. Почему ты в моем кресле?
Я вернулась, мама. Вернулась, чтобы остаться.
Ты училась в университете
Я потом уехала. На Луну, мама.
Мама смеется надтреснутым смехом, исходящим откуда-то из расплавленных легких, и поднимает руку, словно желая отогнать нелепую идею как надоедливое насекомое. В этой кровати она выглядит крошечной, словно кукла, сделанная из кожи. Трубки хуже всего. Марина не в силах второй раз взглянуть на места, где они впиваются в ее тело. «Руки» медицинских машин увешаны флажками, вышитыми китайскими амулетами и пучками сухого шалфея для окуривания, седыми от пыли. Пачули и ладан, ароматы полудюжины баночек с эфирными маслами.
Марина берет ее за руку. Та легкая и сухая, как осиное гнездо. Ее мать улыбается.
Но теперь я вернулась, мама. Я приехала, чтобы восстановить силы. Чтобы вернуться с Луны, нужно многое отдать. Я дошла до предела. Мне нельзя переусердствовать, нельзя напрягаться. Врачи говорят: я не должна вставать на ноги еще месяц. Но я говорюк черту все, хочу обнять маму.
Марина мысленно отрепетировала движение по дороге домой, в машине. Она напрягается, смещает свой вес, чтобы максимально облегчить трюк. Убирает ноги с подножки, опирается на них. Собрать все силы, какие есть. Двигаться корпусом. Встать. И Земля внезапным рывком тянет ее к себе. Руки дрожат, ноги подкашиваются. Она валится боком на кровать и ложится на спину рядом с матерью.
Не очень хорошо вышло
Она хватает ртом воздух. Собственный вес выдавливает его из легких. Марина с трудом переворачивается на бок. Что-то внутри нее рвется, смещается.
Привет, мама.
Привет, Май.
Мама улыбается. От ее зубов такой запах, словно она гниет изнутри.
Кажется, я застряла.
Кесси заглядывает в комнату, чтобы проверить, как ее подопечные, и поднимает тревогу. Руки родных возвращают Марину в кресло.
Кофе? предлагает Кесси.
О боже, нет, говорит Марина. Хватит одного. Я и так не буду спать целую неделю.
Вина?
У нас обычно пьют коктейли, говорит Марина.
Кесси приносит бутылку, открывает. Пробка: ностальгический скрип и негромкий хлопок. Звенят бокалы, красное вино быстро льется под действием земной силы тяжести.
Оканаган, читает Марина надпись на этикетке. Я и не знала, что так далеко на севере выращивают виноград.
Она смакует первый глоток, растягивает удовольствие, словно разматывая рулон превосходного шелка.
Еще одна вещь, которой нет у нас, на Луне.
А что у вас есть? спрашивает Кесси. Долину заполняют тени. Последние лучи солнца озаряют горные вершины на западе.
Твоя дочь об этом спросила. Мы пьем коктейли. Маме ведь не станет лучше, верно? говорит Марина.
Верно. Но хуже ей тоже не станет, пока мы в силах придерживаться протокола лечения. Цены на лекарства все время растут. Реагируют на состояние рынка.
Мне следовало остаться на Луне.
Нет, что ты
Мусор на полу скрипит под чьими-то ногами. Оушен высовывается наружу, повиснув на дверном косяке.
Марина, а можно расспросить тебя о Луне?
Можешь расспрашивать о чем угодно. Не факт, что я отвечу на все вопросы.
Оушен ставит рядом с Мариной складной стул.
Тебе больно? Ну, оттого, что ты снова здесь.
Охре Марина резко умолкает. Оушен четырнадцать лет, она сама не чурается ругательств, но рядом ее мать. Очень больно. Все болит, постоянно. Представь себе, что носишь на спине еще шесть девочек твоего веса, без передышки. Куда бы ни пошла. И сбросить этот груз не получится. Вот на что это похоже. Но потом мне станет лучше. Мои старые земные кости еще сильны. Мышцы привыкнут. У меня есть программа со всяким дерь ну, с упражнениями. Физиотерапия. Наверное, с этим делом мне понадобится помощь.
Я помогу. Марина, ты знаешь, что у тебя очень странный акцент?
Серьезно?
Ты говоришь похоже на нас, но через нос и со странными интонациями.
Марина колеблется.
У нас есть общий язык: он называется глобо. Это упрощенная версия английского, но на нем говорят особым образом, чтобы машины не путались из-за акцентов. На Луне очень много акцентов и языков. Я говорю на английском, глобо и немного на португальском.
Скажи что-нибудь по-португальски.
Você cresceu desde a última vez que vi você,говорит Марина.
Что это значит?
Погугли.
Оушен надувает губы, но ее любопытство слишком сильно, чтобы из-за этого утихнуть.
А там правда можно летать?
Можно, если очень хочется. Крылья сожрут здоровенный кусок углеродного бюджета, но тем, кто их печатает, на самом деле больше ничего и не нужно.
Если бы я умела летать, наверное, не стала бы делать ничего другого. Я бы в любую погоду парила над горами.
В том-то и загвоздка, говорит Марина. У тебя есть куда лететь, но ты не можешь летать. На Луне можно летать, но лететь некуда. От одного конца города к другому, вверх и вниз. Меридиан большой, но все равно, по сути, онклетка. Небо там похоже на настоящее, но, если с ним столкнуться, сломаешь крылья.
Сумерки достигли горных вершин, и Марина внезапно понимает, что на крыльце ей холодно.
Луна восходит, говорит Кесси. Если я достану телескоп, ты сможешь показать нам все места, где побывала.
Оставь. Мне сейчас надо внутрь. Я замерзла, и день выдался долгий.
Она не может смотреть на Луну. Она не может видеть огни наверху и не думать об оставшихся там людях, ею брошенных. Лунаэто глаз, который высматривает Марину и глядит укоризненно, с обидой, как бы она ни старалась спрятаться в самой глубокой долине национального парка «Олимпик». Ты сбежала, Марина Кальцаге.
Я тебе помогу, обещает Оушен.
Племянница катит Марину по скрипучим деревянным половицам в комнату. Она снова в своей старой комнате: глянцевый блеск медицинского вспомогательного аппарата плохо сочетается с выцветшими постерами, пыльным плюшем, рядами книг и комиксов. Ей снова пятнадцать. В каком бы возрасте ты ни вернулся в семейный дом, тебе всегда будет пятнадцать. Стеганое одеяло с изображением дугласии, покрывало в виде искусственной волчьей шкуры. Оушен наливает воду, чтобы запить горсть таблеток и фагов.
На раз-два-три, говорит Марина, и они вместе укладывают ее в постель.
Она лежит без сна среди машин. Она устала душой, устала до мозга костей, слишком истощена для сна. Она чувствует Луну там, наверху, чувствует ее жар и силу притяжения, будто прилив в крови. Она наконец дома. И до чего же это ужасно.
Глава пятая
Пацан опять вернулся. Третий день подряд. Робсон замечает его краем глаза и в этот миг отвлекается. Неуклюже обрывает тик-таки приземляется жестко.
Это не похоже на трехкилометровое падение с крыши Царицы Южной. В Теофиле невозможно упасть с высоты больше ста метров, и пространство здесь забито машинами и кабелями. Робсон крепко хватается за какой-то поручень.
Бросает взгляд в сторону, чтобы убедиться, что пацан еще наблюдает. Дасидит на перилах, раздвинув ноги, с видом «просто ничо интересного больше нету», и посасывает тюбик какой-то жижи. Странный малый.
Сегодня на Робсоне шорты цвета хаки с отворотами и сандалии. Рубашки нет, потому что здесь, среди машин, жарко, а модные рубашки мешают двигаться. На пацане типовая лунная одежда: леггинсы, толстовка, и то и другоебелое. Капюшон поднят, черные волосы прикрывают один глаз. Оболочка фамильярався из блестящих черных крыльев.
Третий день подряд незнакомец то ли наблюдает, то ли не наблюдает. Значит, трюк надо выполнить правильно. И все должно выглядеть непринужденно. Робсон размеренно дышит, унимая беспокойное сердцебиение, черпает энергию, собирает ее и вкладывает в движение. На этот раз тик-так получается правильно, и он в прыжке пересекает вентиляционную шахту, достигает перил служебной платформы, делает сальто назад и снова летит через шахту, огибая трубопровод, ударяется о стену точно там, где расположены опоры для рук и ног, а затем рывком кидается в путаницу труб. Сверхуснизувокругвнутрь.
Безупречно.
Он сидит на водопроводной трубе на высоте двадцати метров. Паркур-король Теофила. Смотрит вниз сквозь переплетение желобов и труб и ловит взгляд: тот глаз, что не прикрыт челкой, глядит на него. Робсон кивает. Пацан отворачивается.
Робсон эффектнонапоказ, как супергеройспрыгивает и приземляется.
Привет, говорит пацан.
Робсон останавливается, проводит пальцами по волосам.
Чего тебе?
Да так. Че делаешь?
Иду в баню. Мне, типа, помыться надо.
А-а, говорит пацан. Я, это, хотел выпить чаю и подумал, вдруг ты знаешь какое-нибудь хорошее место.
Недавно в Теофиле?
Пару дней.
В бане есть чайная, говорит Робсон. Если хочешь, идем. Мне надо привести себя в порядок.
Пацан соскальзывает с перил. Робсон приглядывается к новому знакомому. Кожа у него очень светлая, почти прозрачная. Глаза большие, темные. Волосы хорошиес такими можно делать всякие вещи.
Хайдер, говорит пацан. Наклоняет голову к своему фамильяру. Это Сольвейг.
Робсон, говорит Робсон. Моргает, указывая на собственного фамильяра. А это Джокер. Ну что, пошли?
Алексия слышит голоса за каменными дверями. Уполномоченная лунная администрация заседает в полном составе. Лукас крепче сжимает ручку трости. Алексия легонько берет его за локоть.
Я войду один, говорит он.
Она отпускает руку босса.
Но мое появление надо обставить должным образом. На его лице мелькает улыбка. Лукас Корта торгует улыбками, как ценным ресурсом, и когда он это делает, преображается. Он излучает радость, как солнце излучает свет.
Разумеется, сеньор Корта.
Алексия распахивает двойные двери Павильона Новой Луны и входит в амфитеатр. Ее походкауверенная, эффектная и хорошо отрепетированная. Один непродуманный шаг может подкинуть Джо Лунницу в воздух, и приземлится она, униженная, в полутора метрах от того места, где была. Землян на улицах Меридиана можно опознать по таким прыжкам и лицам, напряженным от стыда. Но с этой землянкой все иначе: двигаться правильно, двигаться по-лунномудля Алексии предмет гордости. Она окидывает взглядом лица на трибунах. Ей нравится запоминать каждое из них.
Почтеннейшие, объявляет Железная Рука. Орел прилунился.
Он выходит из двойных дверей, излучая силу, с высоко поднятой головой и прямой спинойчеловек-гора в доспехах из мышечной массы, которую нарастил, чтобы выжить на Земле, но Алексия знает: каждый его сустав, каждое сухожилие терзает боль. Земля слишком сильно его повредила. Его сердце остановилось во время старта с выходом на орбиту. Он был мертв восемь минут. Земля жестока. «Лунаеще более жестока», думает Алексия Корта.