Что я делал? Шел. Что надеялся найти? Ничего. Куда я шел? Смотреть. Не считайте меня трусом или неудачником, уходящим от правды, которую не смог принять. Меня насквозь пронзило открытие, что я устарел. Я не будущее, я тупик, генетический застой. То была естественная реакция привилегированного существа на свою абсолютную ненужность. Я ведь сопляк, не забывайте. Избалованный маменькин сынок. Той самой ночью, когда я вернулся и выложил сногсшибательное известие насчет своей репродуктивностичто у матери никогда не будет в потомках династии блистательных брахманов, как она мечтала, я пробудился от сна. Был тот неясный час, когда действительность становится шаткой и джинны обретают свободу. Меня разбудил звук. Похожий на вздох и на рев, на шум моторов и шорох кондиционеров, на далекий отчаянный крик и гудение неона и электропроводов. Это была вибрация поездов метро и автофургонов, музыка из фильмов и отдельные песни, накладывающиеся друг на друга. Я услышал дыхание Великого Дели, погруженного в некрепкий сон, и мне хотелось выйти на балкон и закричать во всю силу своей одиннадцатилетней глотки: «Проснитесь! Проснитесь!» Может, будущее Шива и неизбежно, вписано в геометрию пространства-времени сущностями, находящимися вне нашего мира, но я не позволю нам брести туда вслепую. Мой мозг бурлил. Прежде я никогда не испытывал ничего подобного. Я соображал с бешеной скоростью, образы, воспоминания и идеи сталкивались, разбивались, смешивались. Нагромождения мыслей, огромные, как горы, рушились вокруг меня. Путьконкретный и очевидныйлежал передо мной. Он определился за две секунды, полностью и целиком. Я должен удалиться от политики и общества Дели, отвлекающих внимание. Мои замыслы простирались намного дальше, мне нужно стать безымянным на время, молчать, смотреть и слушать. Впереди ждала война, и это была война мифологий.
Лакшми поцеловала меня, и я ушел. Я скитался девять месяцев, сначала шел на юг, через границу в Раджастан, затем обратно в Бхарат и к северу, где дышат Гималаи, к прохладным зеленым холмам, где я проводил свой медовый месяц с Лакшми. К озеру Дал и Шринагару, к Леху и высокогорью. Я так и не сумел отрастить подобающую садху бороду, зато приобрел худобу и долговязость подлинного аскета. Юноши-евнухи вырастают высокими и худыми. И дреды. О да. С ними удобно жить, но неприятно отращивать. Еще я обзавелся прозвищем: Безбородый Садху. В придачу к нему я получил мускулы и загар, выносливость, чтобы шагать целый день, довольствуясь лишь чашкой риса и кружкой воды. Каким же слабым, неприспособленным юнцом я был! Я нищенствовал и показывал небольшие фокусы, связанные со счетом и запоминанием, за еду и кров. Повсюду я выискивал «третий глаз» у мужчин и женщин. Я видел то, чего не увидел бы никогда с верхушки Рамачандра Тауэр или из Президентского дворца. Я видел жажду и засуху. Видел достойных деревенских лидеров и старательных местных чиновников, приходящих в отчаяние от бюрократов из правительства. Видел, как умная женщина превращает несколько сот рупий, полученных от микрофинансовых организаций, в успешный бизнес. Видел хороших учителей, пытающихся вырвать поколения из безысходности и западни кастовых отношений, и торопливый средний класс Авадха, спешащий поднять за собой лестницу социальной мобильности. Я помогал с уборкой урожая, и ездил на тракторе, и слышал, как фермеры клянут бесконечно растущие цены на стерильные генно-модифицированные семена. Я гонялся с посохом за крысами и размахивал руками, отпугивая от полей целые стаи воробьев. Я сидел в общинном доме и смотрел крикет на огромном плазменном экране, получающем питание от накопленной солнечной энергии. О, я был самым необычным садху. Я заслужил еще одно прозвище вдобавок к Безбородому Садху: Садху-Крикетист. Я видел деревенские свадьбы и праздники, видел похороны. Я видел смерть. Это случилось неожиданно, в маленьком городке неподалеку от Агры. Наступил Холи, и улицы заполнились летающим цветом, струями краски, облаками пудры, испачканными сари и погубленными белыми рубашками, которые не спасти никакой стиркой, и повсюду смеющиеся лица в пятнах краски, белозубые, с горящими глазами, и все кричат: «Холи хай! Холи хай!»выплескивая новые потоки краски в воздух. Я, такой же пестрый, как и все, пробирался сквозь этот разноцветный цирк. В тук-тук набилась куча народу, с дюжину раскрашенных молодых людей цеплялись за всевозможные стойки и выступы. С вытаращенными от марихуаны глазами, они громогласно хохотали и горстями швыряли краску в прохожих. Они были прямо передо мной. Переднее колесо угодило в рытвину, и после ничтожной заминки перегруженная конструкция перекувырнулась, опрокинулась на крышу, которая треснула, будто яйцо. Люди разлетелись во все стороны, причем многие были настолько расслабленными после марихуаны, что, не переставая смеяться, вскакивали и бежали дальше. Один не шевелился. Его зажало под разломанным пластиковым корпусом. Он лежал на спине, странно вывернув руки. Лицо его покрывали сине-зелено-розовые пятна, казалось, он улыбается, но мои органы чувств не лгали: он мертв. Прежде я никогда не видел смерти. Это было так просто и странно, здесь, неопровержимо, передо мной, и все же настолько неуловимо, мгновенная трансформация, противоположная всему что является жизнью. Я бормотал молитвы, которых от меня ждали, но в душе начинал постигать глубочайшую из всех человеческих истин. Я двадцатишестилетний мужчина, хотя и в странном тринадцатилетнем теле, срок моей жизни измеряется столетиями, но однажды я тоже лягу, как он, и перестану двигаться, и мыслить, и чувствовать, и навсегда стану ничем. Я увидел смерть и начал понимать.
От деревни к деревне, от города к городу, от храма к храму, от огромных сооружений величиной с город до придорожных молелен с белеными стенами. Потом однажды под стенами торгового центра, в иссушенном засухой, пыльном пригороде Джайпура, когда явились охранники, чтобы вежливо (ибо каждый должен всегда быть почтителен с садху) просить меня идти дальше, пожалуйста, я увидел то, что искал. Мужчина обернулся взглянуть на эту маленькую суматоху, и, когда я мельком бросил на него взгляд, увидел Глаз Шивы, а в нем кишмя кишели биотехнологии.
Я отправился в общественный центр и написал свою первую статью. Я отправил ее Сурешу Гупте, редактору «Всячины», самого бесстыдно-популистского из всех делийских журналов, который печатал фотографии моего рождения и свадьбы, а теперь, сам того не зная, будет печатать мои пророчества насчет наступающей эпохи Кали. Он отверг статью, не раздумывая. На следующий день я написал другую. Она вернулась обратно с пометкой: «Тема интересная, но малодоступная для наших читателей». Это было уже что-то. Я вернулся и написал снова, долго сидя над блокнотом в ночи. Уверен, что заслужил еще одно прозвище: Садху-Бумагомаратель. Суреш Гупта принял эту третью статью и все последующие. О чем я писал? Обо всем, что пророчил Шив. О том, что это может означать для трех индийских семейВора, Дешмук и Хирандани: деревня, небольшой городок и крупный город. Я создал персонажей: матерей, отцов, сыновей и дочерей, и сумасшедших тетушек и дядюшек с их темными секретами, и давно потерянных и вдруг объявившихся родственникови рассказывал об их жизни, неделя за неделей, год за годом, и о переменах, к лучшему или к худшему, под жестокими ударами технологической революции, непрерывно обрушивающимися на них. Я создал собственную еженедельную мыльную оперу; я даже осмелился назвать ее «Город и деревня». Она имела большой успех. Она продавалась. Суреш Гупта обнаружил, что его тиражи выросли на тридцать процентов благодаря той части делийской интеллигенции, которая прежде видела «Всячину» только в парикмахерских и салонах красоты. Всех интересовало, кто же пишет под псевдонимом «Шакьямуни». Мы хотим взять у него интервью, мы хотим напечатать его биографию, мы хотим пригласить его в «Авадх сегодня», мы хотим заказать ему статью, мы хотим сделать его консультантом этого проекта, этого мозгового центра, мы хотим, чтобы он открыл супермаркет. Суреш Гупта отбивался от всех этих домогательств с легкостью профессионального боксера. Были и другие вопросы, невольно подслушанные мною на вокзалах и на маршрутах тук-туков, в очередях супермаркетов и на базарах, в компаниях и на семейных встречах: «Что это означает для нас?»
Я продолжал странствовать, продолжал ходить, погружаясь в жизнь деревень и небольших городков. Я продолжал писать свою маленькую мыльную оперу о будущем, отправляя статьи то через селлпойнт, то через сельский нетлинк. Я высматривал глаз Шивы. Между первым и вторым случаем, в бизнес-парке Мадхья-Прадеш, прошло несколько месяцев. После этого я видел их постоянно, но никогда этих знаков не было много; потом, на рубеже 2049 и 2050 годов, словно пустыня расцвела после дождя, и они уже были везде.
Я шел по унылой равнине южнее непальской границы в направлении Варанаси, развивая свои идеи насчет эволюции, дарвинистской и постдарвинистской, и принципиальной непознаваемости сингулярности, когда пришло сообщение от Сарасвати, первое за те две недели, что я слонялся от деревни к деревне. Я тут же автостопом отправился в Варанаси и купил билет до Дели на ближайший поезд. Мои спутанные дреды, длинные ногти, грязь и священная пыль долгих странствий полетели в мусорный бак в зале ожидания первого класса. К моменту, когда «Вишванатх-экспресс» втянулся в наноалмазный кокон Нью-Дели Центрального, я был одет с иголочки, энергичный, самоуверенный юный делиец, в высшей степени положительный тинейджер. Сарасвати подвезла меня на своем грузовике. Это был старенький побитый белый «Тата», без автопилота, бортового компьютера и даже без работающего кондиционера. «Женский приют Нью-Дели»гласила синяя надпись на борту. Странствуя по стране, я следил за карьеройили, точнее, карьерамисестры. Ее привлекало чувство собственной полезности; будь она западным человеком, а не делийской девушкой, я назвал бы это чувством вины за привилегии по праву рождения. Театральный менеджер здесь, городской сельхозкооператив там, ослиный приют сям, протестное движение против плотины где-нибудь еще. Она высмеивала меня: реальная работа ведется среди простых людей, в массах, там, так сказать, где корни. Люди работают. А кто обеспечит водой эти корни? Могу сказать, что согласиться с ее философией мне помогло лишь предвидение Шива насчет окончания эпохи Кали.
Сестра выглядела старше, чем должна была бы, учитывая годы моих странствий, словно время моей обманчиво долгой юности каким-то образом добавлялось к ее возрасту вследствие некой кармы. Она вела машину как террористка. Или, может, я просто не ездил на машине, на дряхлом пикапе «Тата», по городу, по Дели Нет, все-таки она водила как террористка.
Ты должна была сказать мне раньше.
Он не хотел. Он хочет сам держать все под контролем.
Что с ним?
Болезнь Хантингдона.
Можно что-нибудь сделать?
Раньше нельзя было. И теперь тоже.
Ревя клаксоном, Сарасвати пробивалась сквозь сутолоку машин на кольцевой развязке у Парламент-стрит. Шиваиты все еще защищали свой храм, трезубцы в руках, истинный тилак Шивытри белые горизонтальные полосына лбу. На улице почти у всех мужчин и женщин можно было видеть на лице эту особую отметину. Лицо Сарасвати было чистым.
Он должен был узнать, когда проходил генетическую проверку перед моим зачатием, сказал я. Он никогда не говорил.
Может, ему было достаточно знать, что у тебя этого никогда не будет.
За отцом смотрели две сиделки, и они были очень добры, он называл их Нимки и Папади. Молодые непалки, очень скромные и воспитанные, тихие и миловидные, они присматривали за ним, и давали ему кислород, и чистили калоприемник, и переворачивали отца в постели во избежание пролежней, и устраняли инфильтраты и струпья вокруг множества трубок, уходящих в его тело. Я чувствовал, что они по-своему любят его.
Сарасвати ждала снаружи, в саду. Она не хотела видеть отца таким, но думаю, ее отвращение было более глубоким: не просто к тому, чем он стал, а к тому, чем он становился.
Всегда тучный, Тушар Нариман еще разжирел, когда на него обрушилась неподвижность. Комната находилась на первом этаже, и из нее открывался вид на выжженные солнцем лужайки. Деревья со сгоревшими коричневыми листьями защищали от вульгарности улицы. Испытание если не для тела, то для души. Неврологическая дегенерация зашла дальше, чем я предполагал.
Мой отец был большим, опухшим и бледным, но машина затмевала его. Она напоминала мне богомола, со всеми этими руками, зондами и манипуляторами, запустившего в него свои крючки сквозь множество разрезов и клапанов. Помнится, Ганди полагал всю хирургию насилием над телом. Машина наблюдала за отцом через сенсорные иглы, которыми было утыкано его тело, как при радикальной акупунктуре, и, я не сомневался в этом, через красный глаз Шивы у него на лбу. Она позволяла ему моргать и сглатывать, позволяла дышать, и, когда отец разговаривал, она говорила за него. Его губы не двигались. Голос доносился из динамиков на стене, и это делало его до странного неземным. Попадись я тоже на крючок с этим третьим глазом, слова отца звучали бы прямо у меня в голове, как при телепатии.
Ты хорошо выглядишь.
Я много хожу.
Мне не хватало тебя в новостях. Мне нравилось, как ты двигаешься и пожимаешь руки. Для этого мы тебя и сделали.
Вы сделали меня слишком умным. Суперуспехэто не жизнь. Он никогда не дал бы мне счастья. Пусть Шив завоевывает мир и преобразует общество; высший разум всегда предпочтет тихую жизнь.
Так чем же ты занимался, сын, оставив правительство?
Я же сказал: ходил. Инвестировал в людей. Рассказывал истории.
Я поссорился бы с тобой, назвал бы тебя неблагодарным мальчишкой, если бы Нимки и Папади не утверждали, что это убьет меня. Но ты и есть неблагодарный мальчишка. Мы дали тебе всевсе, а ты просто выбросил все это на обочину. Он дважды вздохнул. Каждый вдох давался ему с великим трудом. Ну, что ты думаешь? Глупости, верно?
Похоже, за тобой хорошо ухаживают.
Отец закатил глаза. Казалось, он уже где-то по другую сторону боли. Он продолжал жить благодаря одной лишь силе воли. Продолжал ради чего-то, непонятного мне.
Ты не представляешь, как я от всего этого устал.
Не говори так.
Пораженчество, да? Твоего сверхчеловеческого ума не нужно, чтобы понять: ничем хорошим это не кончится.
Я развернул стул и уселся на него верхом, сложив руки на спинке и уперев в них подбородок.
Что ты еще должен сделать?
Два смешка, один из динамика, второйвлажное бульканье в натруженном горле.
Скажи мне, ты веришь в реинкарнацию?
Разве все мы не верим? Мы же индийцы, мы на этом стоим.
Нет, на самом деле. В переселение души?
Что именно ты делаешь? Задавая вопрос, я уже знал ужасный ответ. Глаз Шивы?
Ты так это называешь? Хорошее имя. Поддерживать мое существованиелишь малая часть того, что делает эта машина. В основном она обрабатывает данные и запоминает. Маленькая частица меня каждую секунду перемещается в нее.
Разум, загруженный в компьютер, иллюзия бессмертия, бесконечная реинкарнация в образе чистой информации. Тусклое, бесплотное богословие постчеловечества. Я писал об этом в своих статьях в «Нации», заставлял свои мыльные семейства столкнуться с этим и понять всю фальшивость этих посулов. Теперь будущее было здесь, во плоти, в моей личной реальной мыльной опере, в моем собственном отце.
Ты все равно умрешь, сказал я.
Это умрет.
Этои есть ты.
Той физической части меня, что была десять лет назад, сегодня нет. Каждый атом во мне иной, но я продолжаю думать, что яэто я. Я терплю. Я помню, как был тем, другим физическим телом. Это непрерывность. Решив копировать себя, будто папку с файлами, я, конечно же, уйду в эту темную долину, из которой нет возврата. Но, быть может, быть может, если я продолжу себя, если смогу переместить себямало-помалу, воспоминание за воспоминанием, может, смерть тогда ничем не будет отличаться от стрижки ногтей.
В помещении, наполненном таким количеством разных медицинских звуков, не может быть абсолютной тишины, но слов больше не было.
Зачем ты позвал меня сюда?
Чтобы ты знал. Чтобы ты мог благословить меня. Поцеловать меня, потому что мне страшно, сын, мне так страшно. Никто никогда еще не делал этого. Выстрел наугад. Что, если я совершил ошибку, если сам себя одурачил? О, пожалуйста, поцелуй меня и скажи, что все будет хорошо.
Я подошел к постели. Я осторожно пробрался между трубочками и проводками. Я крепко прижал к себе гору изголодавшейся по солнцу плоти. Я поцеловал своего отца в губы и, целуя, беззвучно, одними губами произнес: «Я враг Шиву теперь и буду им всегда, но, если какая-то частица тебя еще осталась здесь, если ты способен что-нибудь понять по вибрации моих губ на твоих, дай мне знак».