А не лезь куда не надо, не трогай чего не знаешь.
И, конечно, котика с собой бери. Парень-то, видать, совсем глупый былушел далеко от дома без котика. Глядишь, погладил бы его и сообразил руки не совать куда попало.
По обеим сторонам тракта стоял туман. Цвета он был неприятно-желтого, и плавали в нем волокна, похожие на жгутики от переваренного яйца.
Надо дожидаться рассвета.
Иван вернулся к стоянке, сунул руку в мешок, провел ладонью вслепую по пушистому и прислушался к себе. В душе что-то отозвалось одобрительно.
Все верно, значит. Пока сидим тут.
Еще древние учили: семь раз отмерь, один раз погладь кота. Что-то понимали, получается, хоть и не смогли свой мир сохранить. Может, мало гладили, подумал Иван Степанович. Или без должного почтения.
Хотя вот Венедикт твердит, что все это ерунда. Мол, не было у древних до Обвала никакой веры. Точнее, вера-то имелась, только не одна, а разные.
Хронист был до того ветхий старикашка, что все темечко у него плесень разъела, однако ж дух имел боевитый, злобный и вредный. Должно быть, потому и за жизнь держалсяиз вредности. Слишком много народу вокруг ждало, когда ж Венедикт, наконец, уйдет за мышами под землю. Богохульников никто не любит.
Не было никакого великого Котэ, твердил Венедикт, перепив отвара дербень-гриба. И вообще все начиналось как шутка. Шутка, собачьи вы подхвостья!
Ты хоть слышал, что такое Всемирная сеть, орал Венедикт Ивану Степановичу, бешено брызгая слюной и суча обрубками ног.
Ты хоть представляешь, каково это, когда все летит в тартарары?!
Иван торопливо придвигал к нему кружку, и старикашка, перекосившись от омерзения, одним махом вливал в себя вонючий бурый отвар.
Ведь за любую херню люди цеплялись, уже спокойнее говорил он, в такт словам постукивая днищем кружки по столу. Когда все рушится, внутри себя опору не найдешь, а снаружи одна опора за другой давала крен.
Религия, брезгливо выплевывал Венедикт.
Мораль, кривился Венедикт.
Нравственность, повышал голос Венедикт. Хер ли с них толку! Когда пыль после Обвала рассеялась, ничего этого не осталось.
Но человечишко такая жалкая тварь, что не может без костыля. А кто, кроме людей, остался в этом вашем дивном новом мире? За что неизменное можно было уцепиться, чтобы устоять?
Иван Степанович молчал. Зачем отвечать, когда и так все ясно.
Черт знает, что это за аномалия такая с котиками, бормотал Венедикт, стекленея взглядом.
Почему именно они, не собаки, не мыши, не тараканы. Ученые бы разобрались, если б из вас, придурков, могли вырасти ученые. Никого ж нет, один я среди мудил сижу, все не сдохну
Он замолкал, и лицо у него становилось такое, что Иван Степанович отодвигался от греха подальше.
Весь мир насилья мы разрушим до основанья, шептал Венедикт, раскачиваясь и безумным взором вперившись в стол. А затем! А затем в нем останутся только вырожденцы вроде васи коты. И какой же вывод сделает из этого мое одуревшее от потрясений человечество, всего треть века как выползшее из квазинеолита?
Дальше Иван Степанович уже совсем ничего не понимал. Он и из этих-то речей с трудом выцеживал капли смысла. Только улавливал, что Венедикт ставит под сомнение божественность Котэ и его дар людям.
Расскажи он об этом Совету, древнего хрыча спалили бы вместе с землянкой, даром что единственный хронист на все окрестности. На него и так недобро косились в монастыре, когда очередной котик переселялся. Один раз даже совещались, выдавать ли нового, но тут Иван Степанович встал на защиту: раскричался так, что самому потом было удивительно. Как это таккотика не выдать? На что же это вы хотите живого человека обречь? Как же так можно? Люди мы или крабья чешуя? Монахи поморщились, но котика дали.
Венедикт потом назвал Ивана непонятно, но красиво: идиот ты мой лучистый. Иван Степанович запомнил и время от времени про себя мечтательно повторял.
Когда начало светлеть, он собрал нехитрый скарб и медленно двинулся вдоль дороги. Туман таял, и понемногу открывалась привычная мертвенно-серая каменистая равнина. По левую руку темнели леса. По правую высились скалы, гладкие, как лезвие ножа.
Выбрав замшелый валун без всяких проплешин, Иван вскарабкался на него и обозрел окрестности. Дорога дальше забирала круто вправо и обрывалась, немного не доходя до черной расщелинывхода в ущелье.
Все верно. Так и на карте помечено.
Иван Степанович выбрался на дорогу и пошел, изредка озираясь. Пес его знает, кто здесь может встретиться. Ежели повезеттакие же паломники, как он сам, а не повезет, так обиралы.
Но до сих пор местность выглядела безлюдной и вполне безопасной. Даже и непонятно, что на Венедикта тогда нашло.
Узнав, кого выбрал Совет для похода к святой горе, хронист впал в безумство. У Ивана Степановича до сих пор перед глазами стояло перекошенное его лицо, белое, как перо спорынь-птицы.
«Не сметь! Запрещаю! Прокляну-у-у-у-у!»
Иван Степанович только руками разводил виновато и пятился. Как не пойти, когда Совет уже решение принял!
Венедикт затрясся так, что едва с лежанки не свалился.
«Дубина пустоголовая! Ты хоть знаешь, что тебя там ждет?»
И давай слова кричать непотребные: «Родиционный фон!» «Одоптацея!» Потом и вовсе распоясался: «Куда ты, орет, прешься, кретин, когда имеешь дело с непредсказуемой, сука, девергенцыей!»
Это Иван Степанович пресек мягко, но решительно. Сказал, что и сам о жене старосты мнения невысокого, но так порочить женщинуэто чересчур.
Тут-то хронист и поперхнулся на полуслове. Бороду свою схватил, в рот запихал и давай жевать. Жуети мычит, жуети жует.
Посмотрел Иван на это дело, вздохнул и повернулся, чтобы выходить. А сзади в голову ему полетел кувшин. Если б в последний миг не услышал свист и не уклонилсяваляться бы с разбитой башкой на полу.
Подвел бы Совет!
А Венедикт выплюнул бороду и эдак вкрадчиво, будто и не метал посуду, осведомляется: «А что ж староста сам к святой горе не пойдет? Раз уж так тревожно ему за беременную жену?»
Вот ведь хронист, а. Как дитя малое.
Случись что со старостойкто заменит? Сын свеженародившийся? Так ведь он когда еще подрастет!
А просить уже сейчас пора. Вот и отправляют того, от кого толку для общины немного.
Да и не в старосте дело. Дожди нужны, по всем приметам засуха грядет. А засухаэто верная смерть, и первым помрет Венедикт, потому как его, жабу вредную и бесполезную, хоть и многознающую, подкармливать сразу перестанут. Если только он собственным ядом не питается, как змей-тритон.
Про тритона Иван Степанович добавлять не стал. Поклонился хронисту, объяснил, что все это для блага общества, как сам же Венедикт неоднократно и говаривал (правда, всякий раз почему-то со злобным хохотом). Котика погладили к двери скорее.
Только на этот раз старикашка ему вслед ничего кидать не стал. Когда Иван уже одной ногой за порогом стоял, вслед ему тихо так попросил, жалобно: «Христом-богом Осторожнее там, Ванюша».
* * *
К полудню сразу два события случились: во-первых, тракт закончился, а во-вторых, Иван Степанович нашел воду.
Мутный ручей беззвучно пробивал себе тропу среди камней. Иван водички зачерпнул, процедил, через песок пропустил, часок прокипятил, отстоял, слил, еще раз процедили щепотку зверобоя подсыпал. Зверобой был свежий, ядреный, перед самым началом похода отловленный в лесу. Но Иван все равно еще раз вскипятил, чтобы уж наверняка. Потом и котика напоил, и сам напился.
Без кота и вода не святится.
Он приободрился. Восемь дней шел, все одно да одно. Уж начал грешным делом подозревать, что так и будет всегдадорога без конца и края. Ан нет, гляньте-ка: вот они скалы, вон оно ущелье.
Даст бог, к вечеру доберется. А там уж и до горы рукой подать.
Он потянулся на радостях и бездумно пропел во всю глотку:
Погладь кота, пока он живой! Люби его таким, какой он есть!
Ахнули в ужасе запечатал себе рот ладонью.
Хулу вслух произнес!
И откуда она только взялась?
Известно, впрочем, откуда. Скорняк давеча, надравшись грибного отвара, пошел гулять по селу, ножичком махать да богомерзкие песни орать. Вот одна Ивану и впиявилась в память.
Блажь напала на тихого скорняка потому, что община им с женой не разрешила заводить ребеночка. Сперва, говорят, докажи, что от младенца не будет ухудшения условий проживания коту. Порядок есть порядок.
Скорняк за свою гнусную ересь был усердно порот монахами. Ивана пороть было некому. Так что он сел на землю, котика вынул и чистосердечно покаялся.
Две заповеди сразу нарушил.
Котик, как всякому известно, не умирает, а только сбрасывает земную оболочку и переселяется в другое тело. Человек смертен, кот же вечен.
Во-вторых, вслух призвал проявить недозволенные чувства. Котика своего любить строжайше запрещено; восхищение и поклонение одни подобают человеку. Ущербное людское чувство распространять на котатяжкий грех.
Котик пел под ладонью, льнул, усы топорщил. А у Ивана Степановича на сердце было смурно.
От чужих утаиться можно, от себя не утаишься. Знал Иван, что грех на нем. Давно знал. Оттого и сидел мрачный, гладил мягкую шкурку, бормотал молитву.
К котику своему он привязался. До последнего не хотел признаваться, все восторг и преклонение выжимал из себя. Но однажды взял его на руки, лицом к макушке пушистой прижалсяи аж сердце зашлось, сперва от радости, потом от тоски.
Котик был беленький, мелкий, коротконогий и хромой на одну лапу. Венедикт про него выразилсянекондиционный (Иван не стал уточнять, что это значит). На белых щеках у котика черные точки, ну чисто веснушки, а из них усики коротенькие торчатсмешные! И над бровками тоже усики пучками.
Имен у котиков быть не может, именаони для человека даны. Но Иван Степанович иной раз срывался, называл его про себя: Антоша. Почему Антоша, откуда Антошапес его знает.
Ох, стыд-то какой. И не признаешься никому. Если на исповеди, так мигом кота изымут. Монахи богохульства терпеть не станут.
Чтобы успокоиться, Иван Степанович начал вспоминать наказы. Наказов много, на каждый жизненный случай, но запомнить их нетрудно.
Не знаешь бродапогладь кота.
Не плюй в колодец, погладь кота.
На бога надейся, а сам гладь кота.
У семи нянек погладь кота!
Проговоришь про себя дюжину наказовглядишь, и на душе легче.
Он поднялся, вскинул мешок на плечо и двинулся к расщелине.
* * *
Первый человек встретился ему вечером. Едва Иван вошел в ущелье, узкое, как куриный зоб, из-за ближайшего камня метнулась фигуратолько шорох осыпающегося гравия донесся. Иван проводил фигуру внимательным взглядом.
Разный народ ходит к горе.
Солнце садилось. Ущелье, сперва раскромсанное тенями, внезапно потемнело. Пес бы с ней, с темнотой, видел он и в темноте неплохо. Но дорога пошла резко вверх, Иван Степанович сам не заметил, как начал карабкаться вместо того, чтобы идти. Спохватился, когда началась одышка.
Делать было нечего: он свернул в сторону, отыскал подобие пещерки, а вернеедва здоровенных обломка, накрытые обвалившимся сверху третьим, и пристроился между ними.
Теперь, когда Иван засел в своем укрытии, почти слившись с камнями, ему стало ясно, что он ошибался, полагая ущелье безлюдным. Паломники шли крадучись, перетекали от стены к стене. За то время, что Иван Степанович бормотал про себя молитву, он насчитал троих и подозревал, что в действительности путников было больше. Просто они умели ходить так, чтобы случайный наблюдатель их не замечал.
И чего крадутся, недоумевал Иван. Должно быть, обиралы где-то поблизости. Но что им брать с поистрепавшихся к концу пути паломников? Неужели харчи и воду изымают, нелюди? И все этов двух шагах от святого места!
Он крепче прижал к себе мешок.
Про святую гору рассказывали разное. Гора высока, говорили одни, а на вершине ее сидит золотой кот, и если доберешься до его передней лапы и поцелуешь червлен коготь, дарует тебе, что пожелаешь.
Чушь, сердились другие. На горе стоит чудный храм, а внутри этого храмапортрет Котэ. Котэ огромен, волосат, собой дивно хорош, а взгляд его до самой души пробирает. Картина сохранилась еще с древних времен, называется сказочнореригвея! и сила в ней сокрыта великая. А написано внизу: «ПОГЛАДЬ КОТА. ПОГЛАДЬ КОТА, СУКА». Суров владыка к своей пастве! Прикоснешься к картинемолись, и исполнится.
Все не так, кричали третьи. Нет наверху ни храма, ни золотого кота, ни уж тем более реригвеи. А есть пух кошачий, клочьями покрывающий гору. Пух тот надо съесть и исторгнуть из себя, и тогда будет тебе счастье. А коли проглотишь и по жадности тела не исторгнешь, заведется у тебя внутри глист-червяк и будет ругаться матерно с утра до ночи.
Удивительнее всего Ивану Степановичу казалось то, что никто из спорщиков сам на святой горе не бывал. Те же редкие паломники, которые возвращались из этих мест, о пережитом никогда не рассказывали. А если и упоминали о походе, то скупо и неохотно, без подробностей.
Что же они там видели?
Только бы не глист-червяк, думал Иван Степанович в смятении чувств. Он ведь, несомненно, хвостом щекочется и ерзает внутри противно. Все что угодно, только не глист-червяк.
Он сам не заметил, как с этими тревожными мыслями провалился в сон.
Когда Иван проснулся рано утром, кота при нем не было. Вместо мешка под ладонью уютно пристроился ком засаленной ветоши.
Иван Степанович вскочил и заметался по ущелью. В голове ухало равномерно и гулко: украли! украли! украли!
Антоша! жалобно вскрикнул он в каком-то помутнении, но спохватился и замолчал.
Украли котика! Переселился, должно быть, у кого-то из путников свой собственный, вот и позарился недобрый человек на чужого.
Иван Степанович в ужасе опустился на холодный камень. «Не знаешь, что делать, погладь кота». Но как погладишь, когда нету его, нету?!
Он прижал руку к груди, пытаясь унять бешено колотящееся сердце. Пойти выследить отобрать Вряд ли вор успел далеко уйти.
А как найти сквернавца? Мешок у каждого встреченного не обшаришь: убьют или, чего хуже, ноги переломают и бросят тут помирать.
Домой вернуться? Опозоренным, не выполнившим повеления Совета? Забьют монахи, а не монахитак свои же сельчане. Как первый положенный дождь не пройдет, так и расправятся с Иваном.
Иван Степанович словно оцепенел. Мысли и образы теснились в голове, один страшнее другого.
Не родиться мальчику у старосты Помрет жена родами, как монахи и предрекали. И дождям не быть. Почернеет поле выжженное, высушенное, бесплодное, как утроба старухи. Летит спорынь-птица, завывая и плача, и белые перья ее вонзаются в землю, прорастают ледяными иглами, секут все живое. И повсюду голод, и смерть, и слезы.
Но главноекотик мой, котик хроменький, ножки коротенькие, на щечках крапинки! Где ты, маленький мой? Зову тебяа не откликаешься! Плачу по тебеа не слышишь! Где же ты, сердечко мое белое, пушистое, куда унесли тебя? Господи, верни мне котика моего, и больше ничего не попрошу.
Звон ударил в голове, и стало тихо, и холодно, и очень яснокак будто сдернули пелену мутного тумана.
Иван Степанович вскинул голову и медленно поднялся.
* * *
Он лежал за невысокой насыпью, по которой змеилась колючая плеть. В другое время Иван Степанович к такой гадости даже близко не подошел бы, но сейчас выбора не было. Когда очередной шип впивался в кожу, Иван только крепче стискивал зубы и терпел.
За насыпью расстилалась почти ровная площадка, обрывавшаяся в двадцати шагах. Залитый вечерним солнцем камень блестел как слюда.
Он и подумать не мог, что забрался так высоко.
Идти пришлось долго, почти целый день. В другое время Иван, не отличавшийся ни выносливостью, ни силой, не смог бы проделать такой путь. Несколько раз он думал, что сердце разорвется, не выдержит. Но вспоминал про котика и карабкался, рыча и плача, все выше и выше.
К счастью, фляга, которую он наполнил из ручья, оказалась прицеплена к поясу, а не осталась в украденном мешке. Без воды здесь делать нечего, хоть сразу ложись и помирай. Иван Степанович за день обогнал четверых путников, из которых один, похоже, стоял на пороге смерти: серый, исхудавший, со взглядом бессмысленным и диким. С губ его срывался неразборчивый клекот. Иван, безумцев с детства боявшийся до оторопи, этого обошел без лишних раздумий и двинулся дальше, только изредка оглядываясь, чтоб не подкрался и камнем не забил.
Нельзя было Ивану помирать здесь, никак нельзя.
Он шел к горе. Что бы ни ждало его тамхрам ли, или дивный зверь с червленым когтем, Иван Степанович знал, о чем попросит. Верни мне, скажет, котика моего. Если ты только одно желание исполняешь, то исполни это. Плевать мне на сына старосты. Плевать на засуху. Возвращусь, посажу Венедикта на закорки, и пойдем искать другие края: он с котикоми я с котиком, он умныйя дурак. А камнями попробуют забить, так я отобьюсь. Честное слово, отобьюсь. Только сделай, чтобы Антоша вернулся!