Ив. МорскойАНАРХИСТЫ БУДУЩЕГО(Москва через 20 лет)Фантастический роман
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
IЧерез 20 лет
Был вечер 20 ноября 1927 года. Залитая волнами электрического света Москва казалась особенно оживленной. Вагоны метрополитена, вагоны трамваев, экипажи и автомобили пересекали во всех направлениях ее улицы. Тротуары были полны пешеходами; мальчишки-газетчики сновали между ними и громко выкрикивали сенсационные заголовки телеграмм:
«Победа анархистов в Риме»
«Бегство социалистов из Америки»
«Покушение на Бебеля в Берлине!..»
И в этом особенном нервном оживлении снующей толпы и в звонких выкриках газетчиков чувствовалось странное беспокойство, что-то тревожное и обманчивое.
А в витринах магазинов и на столбах красовались огромные афиши-плакаты, объявляющие о первом представлении на сцене Национального театра пьесы Леонида Андреева «Конец мира».
Драматическое искусство, опережая саму жизнь, вступало в новую эру, и в произведениях новых драматургов все сильнее и сильнее отражалось беспокойное ожидание неизвестного будущего. Художественный театр, свершив свое призвание для русской сцены, мирно сошел на нет, и теперь его место заняли два национальных театра.
О пьесе говорили давно; говорили вместе с тем, что на представлении вожаки крайних партий хотят устроить демонстрацию, что один из видных деятелей социал-демократии Максим Горький, о котором уже забыли, как о писателе, произнесет речь из ложи, что ему будут отвечать анархисты и что в театр назначен усиленный наряд полиции.
Может быть, будет брошена бомба.
Последнее обстоятельство привлекало любопытство публики столько же, сколько и пьеса. Оно придавало любопытству некоторую жгучесть, тем более, что бомбу бросить ничего не стоило. Появились особенные бомбы, маленькие, величиной в орех или пуговицу, но разрушительное действие которых было ужасно. Главной составной частью в них был радий и еще одно вновь открытое вещество. Эти бомбы были бы совершенно незаметны, если бы не появилось изобретение, помогающее их открывать, основанное на сродстве радия с другим веществом. Уже за десять шагов этот аппарат показывал присутствие бомбы. Он был похож по форме на часы, и потому часто открывавшего на улице часы всегда принимали за сыщика.
Кроме того, пьеса появилась в очень тревожный момент конфликта десятой Государственной Думы с правительством, снова начавшим стремиться ввести ее к роли законосовещательного собрания. Кабинет из общественных деятелей с кадетом во главе, казалось, готовился принять решительные меры, до угрозы оружием включительно, а в Думе председатель Думы Аладьин, лидер партии социалистов дедушка Горький и новой партии социалистов-христиан священник Петров громили кабинет своими речами.
Уже в газетах появились объявления разных предпринимателей из Гельсингфорса и Выборга, предлагавших для распущенной Думы различные помещения, а один из них предлагал еще кроме того типографию, литографию, фотографию и морской пароход для поездки в Англию.
Разрыв Думы с правительством был близок, и его боялись потому, что к моменту этого разрыва анархисты решили приурочить свое активное выступление в России. Последователей анархизма считали сотнями тысяч, и они, борясь против власти, сами уже представляли собой силу, т. е. ту же власть.
В воздухе висело ожидание новых, неизведанных еще событий. Ждали революции в Германии, где за власть боролись две партии: социалистов и анархистов, шли волнения во Франции, где недавно постоянная армия была заменена в виде опыта милицией, и в Австро-Венгрии, и в Турции, и даже в Швейцарии.
Старая Европа трещала по швам. Близилось время полного общественного переворота, и от него спасались в Америку и Англию те, кто не ждал от этого переворота ничего хорошего.
В такой тревожный момент пьеса «Конец мира» была как раз вовремя.
Александр Васильевич Цветков, молодой человек лет двадцати семи, вышел из вагона воздушной железной дороги на станции «Театральная площадь» и не спеша спустился вниз по ажурной чугунной лестнице. Площадь была занята стоявшими и двигавшимися экипажами, а прямо против него Национальный театр сверкал электрическими огнями; на темном, почти черном зимнем небе горели светлые буквы, отпечатанные прожекторомволшебным фонарем:
«Национальный театр. Конец мира. Леонид Андреев».
И вы в театр? остановил Цветкова господин в цилиндре у ступенек с колоннами. Здравствуйте!
Это был знакомый Цветкова, Сергей Петрович Пронский, сотрудник газеты «Республиканский дозор».
Да, я приглашен в ложу, ответил, здороваясь, Александр Васильевич.
Интересный момент, продолжал тот. С часу на час ждем телеграммы о роспуске Думы, а настроение такое, как будто бы действительно конец мира
Он красивым, немного театральным жестом указал вверх на светлые буквы на черном небе:
Мани, текел, фарес
Однако, не слышно еще трубного звука ангелов, пошутил Александр Васильевич.
Да, но мертвые пробуждаются Посмотрите, кого теперь не вынесет наверх волна общественного движения оттуда, откуда мы и не ждали никакого звука, никакой жизни Мы накануне удивительных событий. Сегодня анархисты выпустили манифест, что они приготовились к решительной борьбе
Они проиграют ее, помолчав, сказал Александр Васильевич.
Почему?
Потому, что убеждения не навязываются путем силы и давления, а свобода не завоевывается кровью и террором
Ну, мой друг, это не ново Вы так и остались беспартийным, умеренным прогрессистом. Теперь не такое время, теперь даже нас революционеров, анархисты зовут мальчиками, а над богами социализма открыто посмеиваются. Это и понятно, раз сам Бебель на всемирном конгрессе социалистов в Женеве объявил, что социализм нужно подмолодить
А мне кажется, господа, что я лучше вас всех понимаю свободу, возразил Александр Васильевич, это уже потому, что у меня нет партийной непримиримости, которая кладет на все известный штемпель. Анархистам кажется, что венец человеческой свободыэто их учение, социалистамсоциал-демократическая республика и социализация земли, вамреспублика иных форм, а, по-моему, важнее всего освобождение человеческого духа и внутреннее совершенствование
Вы последователь Толстого?
Вам непременно нужен авторитет?
В это время громовой голос раздался как будто бы с неба, заставив вздрогнуть от неожиданности разговаривавших и покрыв своими раскатами шум и звон оживленной площади:
Конец мира. Пьеса Андреева. Представление скоро начнется!
Это граммофон, улыбнулся Александр Васильевич, никак не могу привыкнуть к этим громоподобным голосам
Да, теперь, с помощью повышенного давления воздуха на пластинку, человеческий голос можно усилить в сто раз. Недавно на Театральной площади был митинг, на котором фонограф говорил речь петербургского оратора. Я был на Лубянской площади и слышал ее от слова и до слова! Видите, и технические усовершенствования ведут к ломке существующего строя и окончательному разрыву с прошлым. Конечно, будущее еще весьма загадочно. Но предвестники уже налицо.
Они вошли в театр.
IIКонец мира
Ярко освещенный электричеством зрительный зал был полон. Занавес, с изображенной на нем белой статуей Свободы, чуть заметно колыхался. Партер, ложи, галереи верхнего ярусавсе было усеяно человеческими головами, лицами, плечами и спинами; на фоне ярких и цветных пятен дамских платьев скромно чернели сюртуки мужчин. Не было ни военных, ни полицейских форм. Представители и тех и других носили вне службы штатское платье, а порядок в театре поддерживался самой публикой и служителями театра. Полиция присутствовала, переодетая в штатское, и только на площади спешился отряд жандармов и стояли двое городовых в английских касках и с тростями, которые заменили прежние шашки.
Александр Васильевич вошел в ложу бельэтажа. Молодая девушка, сидевшая у барьера, блондинка с серьезным лицом и задумчивыми глазами, улыбнулась ему навстречу; рядом с нею сидела пожилая дама, вся в черном, а в глубине ложитолстый, откормленный господин без бороды и усов, с брезгливым выражением на рыхлом лице.
Все трое составляли семью Синицыных.
Дисконтер когда-то, во времена молодости, Андрей Владимирович Синицын, учившийся в университете, сам называл себя хищником. Начавшееся освободительное движение заставило его перекочевать за границу, где он прожил несколько лет. Крупный собственник, он смотрел на новые общественные волнения с плохо скрытым презрением, которое выразилось и на его лице. И анархистов, и революционеров, и социал-демократов, и даже конституционалистов он называл общим именем революционной банды.
Все это банда, говорил он и собирался ехать в Англию, страну, которая давала приют как бежавшему от грядущих неприятностей из своей родины буржуа, так и спасавшемуся от администрации политическому преступнику и охранявшую собственное спокойствие и благополучие.
Его жена, Дарья Антоновна или Долли, как он ее называл, была ленивое и безразличное существо, не обращавшее внимания даже на собственную дочь. Анна Андреевна принадлежала к одной из фракций анархистов. Мечтательная и увлекающаяся, она верила, что только анархизм способен дать и обеспечить людям в полной мере свободу и счастье. Отец знал только, что Аняреволюционерка. Но он не придавал этому особенного значения, твердо веря, что у Ани крепок «здравый смысл» и что она никогда не пойдет на крайний разрыв с семьей и обеспеченностью положения. Принадлежность же к партиям ответственности не влекла.
Александр Васильевич со всеми поздоровался.
Пугают все, небрежно заметил ему Синицын, намекая на пьесу. Конец мира Неизвестно, кто кому будет петь панихиду. На наших устоях мир просуществовал несколько тысяч лет
Ничто не вечно, Андрей Владимирович! улыбнулся хорошо знавший его Цветков.
Этот граммофон на крыше Зачем они его заводят? слабо проговорила Дарья Антоновна. Я думала, не бомба ли уж?
Никакой бомбы не будет, нахмурилась Аня.
Вы знаете, обратилась она к Александру Васильевичу, эти общественные басни и слухи могут создать своего рода психоз, который может подействовать на человека со слабой волей. Он возьмет, да и бросит бомбу.
А я бы этого слабовольного на виселицу, заметил, но все-таки понизив голос, Андрей Владимирович. Не слабовольничай. Жаль, что смертную казнь уничтожили.
Аня вспыхнула и отвернулась. Последнее время она особенно как-то не могла равнодушно слышать слов отца, которые он произносил этим спокойно-презрительным тоном.
«Говорит так, точно честь этим делает, хоть и бранит все», думала Аня.
Вон Андреев, смотрите, указала она Цветкову на сидевшего на противоположной стороне в глубине ложи бенуара писателя. А Горького нет?
Он в Думе. Не может же он бросить свой пост! ответил Александр Васильевич.
А может быть, уже в Выборг уехал? сострил Синицын.
Я слышала, пьесу хотят освистать, заметила Дарья Антоновна. Будто бы, против нее духовенство
Может быть, известного направления, ответил Александр Васильевич. Видите, сколько и в ложах и в партере ряс?
А им прежде нельзя было посещать театры? спросила Аня.
Нельзя. Это всего несколько лет. Вон видите, в той ложе, это викарный архиерей При полной свободе совести всякие запрещения теряют смысл.
Слушайте, правда, что в Москве существуют демонисты? Тайная секта демонистов? спросила Аня.
Сумасшедшие время такое, брезгливо процедил Синицын.
Существуют. Полуофициально. Им не разрешают только построить храм, как, например, воздвигнут храм Чистому Разуму. В одном из переулков на Арбате у них тоже есть храм. В подвале. Их девиз, или символ веры: «Чем хуже, тем лучше». Очищение мира посредством зла.
Вы меня сводите в этот храм? что-то промелькнуло в лице Ани.
Нужно устроить через знакомых.
Хоть демонисткой-то не делайся, шутливо, но все с той же брезгливостью бросил папаша. Довольно с тебя и революции.
В этот момент прозвучал звонок. Электричество потухло. Наступила тишина.
И в этой тишине, откуда-то издали, из глубины закрытой еще сцены, раздался еще слабый, но становящийся все слышнее и слышнее гул, похожий на стон. В нем были и свистки машин, и крики боли, и стон непосильного труда, и рыдания горя, и безумный хохотвсе это сливалось вместе, образуя этот и неясный и понятный гул.
Под этот гул раздвинулся занавес.
Огромный город, облитый красным светом потухающей зари. На него глядит свинцовое, холодное небо; море, такое же безжизненное, как и небо, у его ног; бесконечная пустота и вверху и внизу. В этой пустыне цепенеет мысль. А в городе огни. В нем жизнь. Работают фабрики, в домах не спят еще люди. Все они придавлены беспощадной, тяжелой, бессмысленной жизнью, в которой каждый кричит от своих страданий и вместе с тем наносит страдания другому. Рядом кладбище. На нем тяжелый угрюмый сумрак.
И над всем этим стоит многотысячелетняя скорбь мира. Людская скорбь. И страшно, и неизъяснимо печально ее лицо, и тянутся к небу изможденные, исхудалые руки, требуя ответа на страстные мольбы.
Одна только теперь мольба на устах скорби:
«Довольно!»
Артисты-люди ходили, говорили, садились и опять уходили, но над всем действием нерушимо и преобладающе стоял его смысл, в котором была главная цель автора.
И когда занавес медленно закрыл от глаз зрителей мрачную картину Молоха-города и вспыхнуло снова электричество, в театре сначала была полная тишина.
Масон! бросил из средних лож чей-то старческий сердитый голос.
И, словно ожидавший какого-нибудь внешнего толчка, театр разразился рукоплесканиями.
Театр наполовину опустел. Зрители разбрелись по фойе, коридорам и лестницам. Наступил тот антрактный шум и движение, которые сменяют тишину действия на сцене.
В ложу Синицыных вошли два господина. Один из них был знаком Александру Васильевичуэто был граф Дюлер, потомок французских выходцев, но с традициями доброго старого крепостника, непостижимо живущими в российском воздухе. Шестьдесят пять лет тому назад пало крепостное право, у графа не было ни клочка земли, десять лет, как миновала реформа нового крестьянского землеустройства, и граф по-прежнему брызгал слюной на всех деятелей и на все акты освободительного движения, начиная с 1861 года, и упрекал в измене традициям России самого Александра II. Двадцать лет тому назад имя его красовалось в центре черносотенных организаций, теперь он был член монархической партии, весьма слабо проявлявшей свое существование и неспособной к влиянию на выборах.
Теперь на лице его сияла торжествующая улыбка.
Увидал вас в ложе, Андрей Владимирович, и счел долгом зайти, проговорил он. Ведь конец мира. Когда теперь увидишься? скаламбурил он. Вы не знакомы? Позвольте вам представить моего спутника. Будущий наш пророк. Делаем его редактором газеты
Комиссаров, отрекомендовался тот.
Пойдемте, толкнула слегка Александра Васильевича Аня.
Она поднялась и вышла, кивнув головой на поклон графа. Александр Васильевич вышел за нею.
Вот она, нетерпимость-то, заметил он ей, улыбаясь. От людей крайних правых сейчас и скок.
Нет, не то, слегка нахмурила она брови. Конечно, нужно уважать чужие убеждения, но этого графа я выносить не могу. А о том я что-то читала в историческом журнале. Нехорошее Надо будет справиться.
Сделать розыск?
Она смешалась.
Вот вы всегда так! Помните, теперь время военное; идеалы свободы еще впереди, и нельзя относиться безучастно к врагам.
Но ведь и меня тогда можно причислить к вашим врагам. Я беспартийный
Она улыбнулась.
Вы дикий, но я не теряю надежды сделать из вас анархиста. В вас много для этого задатков.
Ему была приятна эта мгновенно проявившаяся в ней женственность, ее улыбка и даже то, что она считает его почти «своим» по убеждениям.
«Она мне нравится», подумал он. Но из чувства мужской осторожности постарался сейчас же заглушить эту мысль и спросил:
Какие же задатки, Анна Андреевна?
Прямота, самостоятельность, любовь к свободе и еще все, кажется, ответила она, слегка смешавшись. Еще то, что вы даже партийной дисциплины не хотите признавать.
Он засмеялся.