Японские армии стояли, оборотись лицом внутрь страны. Манчжурия замерла перед их штыками. В декабре полки медленно возобновили прерванный путь на север, к границам Союза. Тотчас позади них обнаружились партизаны. Дивизии вновь обернулись к стране.
Тан полагал, что теперь Минами до осени не предпримет решительных действий, но Чэн не был согласен с ним и переубедил его без труда.
Потери антияпонского фронта велики, говорил он Тану, страна терроризирована, японцы, несомненно, используют передышку для удара по красным. Две-три новых победы на фронте восстановят их положение.
Чэн считал поэтому необходимым неустанно тревожить японскую армию, идя вслед за нею к северу, и писал товарищу Чу Шань-хао, командарму Корейской, чтобы тот не давал японцам отдыха на границах советского Приморья. Чу Шань-хао медлил с ответом, и теперь с твердыми директивами Тана ехал на север Луза В день его отъезда пришло известие из Шанхая от Меллера, что Осуда жив и отправлен домой в Японию как железнодорожник, пострадавший при исполнении долга. Это было хорошей вестью. Меллер писал еще, что в Шанхае больше всего встревожены действиями отрядов Ю Шаня, и страховые общества в панике.
«Война ставит перед вами очень сложные задачи, писал он. Штабом командующего армией должен быть плановый экономический отдел. Если создана диверсионная армия, она должна охватить все экономические базы противника, и чем эти базы дальше от фронта, тем они ближе к фронту. Диверсионная армия должна действовать на всех узловых пунктах, точно выбирая объекты своих действий. Пусть Ю Шань командует и шанхайским диверсионным узлом, а там, не сегодня-завтра, приберет к рукам и диверсионные узлы в самой Японии, и на Малайском архипелаге, и в Сиаме».
Прочитав письмо, Тан вздохнул:
По-видимому, старик Меллер прав, но мы не в силах сейчас взять в свои руки то, что само упадет в них завтра.
Луза и Чу Шань-хао встретились в лесах за Хайреном. Командарм Корейской вяло соглашался на доводы Лузы и план удара по японским пограничным кордонам принял без воодушевления.
Надо агитацию сначала вести, сказал он задумчиво. Лучше японцев агитировать, чем бить. Есть у них люди, которые к нам придут если позовем. А начнем битьиспугаем.
Кто у тебя есть? спросил Луза.
Один офицер есть. Большой человек. Вот увидишь. Если я его к себе переманю, все солдаты за ним перейдут.
Познакомь-ка меня с ним. попросил Луза, с тревогой слушая повествование корейского командарма.
Это можно. К рассвету я велел ему быть здесь.
Он знает о плане налета?
Да. Он имеет свое дополнение.
Глубокой ночью Луза проснулся от тоскливого беспокойства. За тонкой бумажной стеной, в комнатушке командарма, раздавались негромкие голоса. Видимо, японец уже приехал и докладывал. Луза прислушался. Голос его был очень знаком.
Коминтерн не одобрил восстания японцев в девятьсот двадцать шестом году, говорил японец. Энгельсслыхал? Энгельс говорил: шутить с восстанием нельзя, а Ленинты слышал, кто такой Ленин? подтвердил этот взгляд и развит его.
Луза прильнул глазом к щели в бумажной перегородке и увидел: капитан Якуяма сидел перед Чу Шань-хао, который с задумчивым видом слушал его сбивчивую речь и одобрительно кивал головой.
Приказ старшего товарища Тана, бормотал он иногда.
Не старший товарищ Тан отвечает за Корею, а мы, быстро ж вдохновенно отвечал японец. Может получиться печальное положение: нас разобьют, рассеют, и придет веселый товарищ Чэн, чужой человек, кантонец Русский спит? спросил он вскользь.
Чу Шань-хао кивнул головой.
Эти старшие товарищи имеют привычку торопиться, сказал японец, но мы
Луза отбросил легкую бумажную перегородку. Капитан Якуяма вскочил с циновки.
Знаю! крикнул он, улыбаясь и быстро вынимая револьвер. Знаю!
Оба выстрелили одновременно. Тотчас раздался шум да дверями, и пять или шесть человек ворвались в фанзу, стреляя направо и налево.
Лузе показалось, что все пули попадают в него. Глада застлал едкий дым. Он рванулся к окну, выскочил во двор и побежал, отстреливаясь, к реке. Вот все, что он мог вспомнить, лежа в госпитале, и воображение его никогда потом не находило в себе сил воссоздать картину происшедшего и объяснить, как оказался он на советской границе близким к смерти.
О том, что им убит командарм Корейской, он впервые услышал от Шуан Шена во Владивостоке. Такие слухи распространялись среди корейских партизан, но Луза чувствовал, что этого не было.
Он знал, что убил одного Якуяму.
Глава третьяДЕКАБРЬ
Стояли морозы в пятьдесят градусов, но четыреста самолетов шли на Восток.
I
В последние дни декабря Луза выехал домой, на границу. Голова его еще была забинтована, и он ходил, опираясь на плечо жены. Ехать он решил на машине до самого Ворошилова, но шоссе, которое только что пробили в уссурийских сопках. Но Полухрустов поймал его перед самым отъездом и три дня водил по городу и заводам. Сутки отнял Русский остров. Шли стрельбы, и на батареях толпилось много штабного народа.
О приключениях Лузы писалось в газетах, историю его мытарств перечитывали в кружках. Его портреты виднелись в стенновках. «Здравствуйте, товарищ Луза!» кричали ему неизвестные люди. «С благополучным возвращением, Василий Пименович», говорили ему знакомые.
Потом его повезли на «хутора», как запросто назывались здесь батареи, и напоили чаем с вареньем на Ворошиловском хуторе, а после чая заставили влезть в узкий ход, задвигаемый стальным щитом, и спустили на четыре или пять этажей под землю, в стальное и электрическое хозяйство, две недели могущее жить и бодрствовать, не вылезая наверх.
Повар в белом халате принес ему обеденную пробу, а радист быстро нашел в эфире шанхайскую румбу.
Здесь была своя электростанция, свое радио, свой химдегазатор, больничка, красный уголок и спальные комнаты.
За раз всего не рассмотришь, приеду в другой раз.
Приезжай, когда хочешь. Ты тут застанешь нас всегда, живыми или мертвыми.
В Ворошилов можно было выехать в ту же ночь, но Луза дождался рассвета. Город полз по краям шоссе в глубь Амурского залива. Из пришоссейной тайги выглядывали рабочие бараки, за дальними сопками посвистывали лесопилки. В Раздольном машину встретил комдив Голиков, и пришлось сутки прогостить у него, а при въезде в город Ворошилов, как именовался теперь Никольск-Уссурийский, молодой, веселый красноармеец вскочил на подножку и велел заворачивать к дому начальника гарнизона. На перекрестках улиц стояли красноармейцы с красными и синими флажками в руках.
Не то, все не то! Когда успели? бурчал Луза.
У Винокурова пробыли сутки. Часов в семь утра домработница его завела патефон, поставив пластинку с «Колонным маршем».
Побудка! крикнула она свирепым голосом.
Через минуту из спальни гигантским прыжком выскочил сам Винокуров. Он был без рубахи, в одних рейтузах и тапочках на босу ногу. Во дворе его ждали секретарь в таком же виде и начальник штаба в нижнем белье.
Втроем они побежали, прижав локти к бокам и посвистывая от холода, вокруг дома.
Луза с Надеждой успели напиться чаю, пока вернулся хозяин. Нислова не говоря, Винокуров прыгнул в четыре приема по узкой лестнице на второй этаж, в спальню, и, как цирковой престидижитатор, сейчас же вернулся, одетый в форму.
Пейте, ешьте, сказал он, а я на коня.
Вернулся он домой поздней ночью. С ним был комиссар Шершавин.
Ну, Фенимор Купер, выкладывай свои приключения! закричал он с порога.
После рассказа Лузы пошли расспросы.
Да что же ты там, батенька, делал? приговаривал Винокуров, когда, не умея ответить, Луза пожимал плечами. Такая, батенька, командировка у тебя была
Да как же командировка, когда украли меня
Что за разница? Накамура-то как? спросил Винокуров о командующем японской армией, что стояла напротив, за рубежом. Выздоравливает или нет? Что говорят? Печень у него не в порядке, объяснял он Лузе, должно быть, уйдет в отставку. Пора. Шестьдесят лет старику.
Жалеешь? спросил Луза.
Чего жалеть? Радуюсь. Осторожный генерал, опытный, с ним трудно будет. Ну, да если он уйдет, наверно, Хасегаву назначат. Знаю этого хорошоухарь, завирушка. В бою, что тетерев на току, ни черта не слышит, не понимает. Араки второго сорта.
Долго перебирал в памяти Винокуров генералов и полковников, расспрашивал Лузу о японских солдатах и записал имя Осуды себе в книжку.
Погиб? спросил он.
Жив. Фушун-то, знаешь, три недели держался. Вывезли его, а где пребываетне знаю.
Расскажи-ка о партизанах. Кто там у них выделяется? спросил Шершавин, и Луза рассказал о маленьком Ю, том самом, которого когда-то выпустили из рук японцы, на реке, перед его колхозом. Он рассказал о Чэне, и о Безухом, и о многих других, имен которых он не помнил.
Если все так, как рассказываешь, значит, началось, сказал Шершавин. Одних война убивает, из других людей делает. Мы опрокинем на их голову весь Китай и Кореюпусть попробуют, с чем это едят.
Дня через два Луза поехал к себе в колхоз.
Колхозы начинались за городом и шли цепью до самой Георгиевки. Шершавин, ехавший с Лузой, давал объяснения.
Вот там теперь два занятных колхоза, говорил он, а тут еще один, а там планируем нечто вроде совхоза, вон, за горой.
Колхозы быстро и ладно осели на границе. Коренастые силосные башни все время маячили на горизонте, справа и слева от шоссе. В полях, под навесами, стояли железные бочки из-под горючего и бетономешалки, какие-то глубокие громадные котлы, еще пахнувшие резким и, казалось, теплым запахом варева. Стога сена издалека напоминали ангары, так были они широки и длинны.
«Все не то, все не то», думал Луза, глядя вокруг с удивлением и неприязнью. Какими маленькими казались ему долины и как тесно теперь стало на переднем плане с его когда-то нежилой и дикой тишиной!
Нигде, сколько ни всматривался Луза, не оставались поля сами собою. То здесь, то там, как бодрый пастух, стоял на краю долины высокий ловкий дым электрической станции, мельницы или механической мастерской.
Над зимними полями, забытые с осени у полевых станов, голосисто пели радиорупоры. Страшно было слышать звуки скрипки или пение женщины в глухую ветреную ночь, когда воют голодные волки.
В Георгиевку Луза решил не заезжать, но комиссар настоял.
Сто рублей закладываю, сказал он, что не доберешься до переднего плана. Собак, брат, расплодили мы тут, колючки расставили, фотореле завели
Рано в мертвяки записываешь, ответил Луза.
Да мертвяку легче пройти, чем тебе.
К ночи, измученные дозорами, добрались до полей «25 Октября».
Хочешь поглядеть точку? спросил Шершавин. Ты ведь конца строительства не застал.
Вези.
Колхоз был где-то совсем рядом; голоса доносились до них ясно, почти разборчиво.
Тропой в кустарнике они прошли за шоссе, спустились в узенькую ложбинку и молча поднялись на взгорок.
Стой! Ложись! тихо сказала им ночь.
Они легли.
Часовой подполз к ним медленно и осторожно. За часовым, зевая от возбуждения, бесшумно полз пес.
Пропуск
Э, да то ж мой Банзай, сказал Луза. Вот стервец, смотри, пожалуйста!
II
Зевая от желания лаять, Банзай прижился к ноге Лузы и замер. Лапы ого дрожали, рот был оскален, но он не издал ни одного звука и бесшумно исчез вслед за часовым, не дав Лузе опомниться.
Узким, еле заметным входом проникли они внутрь горушки
Обратно возвращались молча и молча же воли в машину.
Когда показались дом правления, пожарный сараи, площадь, освещенная электричеством, и грянул оркестр трех соседних колхозов, Луза приблизил лицо к уху Шершавина и произнес о глубоким значением:
Этвас.
Что? не понял Шершавин.
Да я вот все спрашивал Зверичева: чего, мол, строить тут будете? Этвас, говорит, построим. Ну и верно, что этвас, очень специально.
Да, это, брат, этвас, рассмеялся Шершавин.
Вполне, брат, вполне, теперь уже довольно и весело ответил Луза, вставая, чтобы приветствовать свой колхоз, и по-стариковски оперся на худое плечо Шершавина.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 193
Хидееши, великий государственный человек из простых солдат, современник Филиппа III и Елизаветы Английской, узнав через иезуитов о намерении Европы завоевать Азию, испуган был за Японию.
«Пойду через море и, как циновку, унесу подмышкой Китай», сказал он.
Армада кораблей перевезла на материк его армию. Корея была покорена. Хидееши собирался на Пекин. Но буря уничтожила весь его флот.
«Как роса, падаю,
Как роса, исчезаю.
Даже крепость Осака
Сновидение в тяжелом сне»,
грустно писал он потом.
Глава перваяМАРТ
I
Великие исторические события, как и трагедии личной Жизни, приходят всегда неожиданно, хотя бы и предчувствовались давно. Они не приходятони обрушиваются.
Война 19141918 годов не была закончена, как о том объявили в Версале. Насильственно сведенная к миру, она неудержимо продолжалась в пограничных и таможенных спорах и межнациональных распрях. За ними вставали другие раздоры. Всякая война может, волею масс, превратиться в гражданскую, и война 19141918 годов превращалась в нее еще в окопах, а сведенная к мируушла в подпочву, проступая восстаниями в самых отдаленных углах земли. Октябрь 1917 года в России, ноябрьская революция 1918 года в Германии, революция в Финляндии, рисовые бунты в Японии, солдатские мятежи в Болгарии, восстания в Польше, Литве, Аргентине, и все это в течение одного года, последнего года официальной войны.
Походы Антанты на Советскую Россию, восстание в Латвии, Германии, Корее, Венгрии, Югославии, восстание французских военных моряков в Черном море, объявление Венгрии советской республикой и возникновение советов в Средней и Южной Италии, и это один лишь 1919 год, первый год мира после величайшей из войн, испытанных человечеством.
Затем идут годы так называемого плодотворного мира, с восстанием в Ирландии, революционными вспышками в Италии, Польше, Персии, опять в Италии, опять в Германии, еще раз в Германии и Италии, опять в Польше.
Война стучится в одни и те же двери из года в год.
В 1923 году восстание в Болгарии, опять в Германии, опять в Польше; через год в Румынии и Эстонии, в Марокко, Китае и Сирии, и снова в Германии, и снова в Польше; через год в Индонезии и Китае, еще раз в Китае, снова в Китае; через год в Австрии и еще рад в Китае; через два года «кровавый май» в Берлине, вооруженные вспышки в Румынии, Палестине, Индии и спустя полгода еще и еще раз в Германии. Война стучится в одни и те же двери.
Наступает 1930 годслава миру после долгой и, как говорят демократические лжецы, последней войны человечества! Слава, слава жизни мирной и деятельной!
В Китае ранено в гражданских боях 160 тысяч человек, убито 300 тысяч, приговорено к смертной казни 90 тысяч.
В Индии брошено в тюрьмы 30 тысяч, ранено 8 600, убито 6 тысяч человек.
В Индо-Китае арестовано 2 тысячи, ранено 1 тысяча, казнено 1 тысяча.
В Италии брошено в тюрьмы 63 тысячи, избито и ранено 6 тысяч, убито и казнено 40 тысяч.
В Германии брошено в тюрьмы 20 тысяч, раненых и избитых 110 тысяч.
Во Франции 4 тысячи в тюрьмах, 2 тысячи раненных в уличных мятежах.
Слава жизни мирной и деятельной!
Революция в Китае, восстание солдат в Индии, Индо-Китае, крестьянское восстание на Западной Украине, в Италии, и снова удар металлистов в Берлине, военные мятежи в Испании, снова восстание в Индии, в Чили, еще раз в Испании, еще раз в Китае, еще раз в Чили, забастовка в английском флоте, еще раз в Испании, в Соединенных штатах, еще раз в Испании, в Польше, в Чехословакии, в Бельгии, снова в Англии, даже в Швейцарии, в этой прихожей Европы, и опятькоторый рад! в Германии.
И это всего-навсего 1932 год
Если бы военные статистики подсчитали потери в классовых войнах со дня заключения мира в Версале, то оконченная война не оказалась бы ни величайшей, ни последней. Тридцать миллионов безработных, умирающих медленнее и дерущихся лучше, чем солдаты, стояли великой армией уже пришедшего на сцену полководца.
Начиналась война, необыкновеннейшая во всей предыдущей истории человечества. Ей предстояло стать школой жизни тех классов, которые исторически подготовили себя к роли победителя.
Целые государства умирали на глазах. Рассыпались и разваливались режимы, создававшиеся веками. Металась в агонии Англия, и молодые страны, ее батраки, стояли возле, разинув рты от счастья и радости. Вместе с Англией умирала эпоха в истории человечества. Если бы можно было очеловечить режимы, мы увидели бы дряхлого джентльмена, прикидывавшегося дипломатом и просветителем и оказавшегося после смерти всего-навсего старьевщиком и менялой. И, как всегда бывает в жизни людей, не успел умереть этот предприимчивый коммерсант, как появляется голодный чистильщик сапог и, на основе некоторого сходства биографий, объявляет себя историческим преемником усопшего.