Вася, по коням.
Холмы пологи и низки; картина полей напоминает Россию.
Люблю Бориса Винокурова, говорит Михаил Семенович, удобней усаживаясь в машину. Будущий командарм. На людях как держится, видел? Насквозь культурный командир. Молодец!
Луза не отвечает. Он спит, сморщась и втянув голову в плечи. Ноги у него замлели, голова гудит, но он не может ни открыть глаза, ни пошевелить туловищем.
Кажется, они никогда не приедут, так долог, так утомителен этот последний путь перед отдыхом. Но вот показываются полутемная станция и поезд, рычащий на первом пути.
В салон-вагоне бледный Черняев играет лениво на мандолине. Не то он учится, не то сочиняет мелодию. Михаил Семенович кричит ему из коридора:
Дай сюда мандолину! Разве так играют?
Он расстегивает шинель, садится на диван и ловко отхватывает какую-то песню или танец, глядя на Лузу полумертвыми от усталости глазами.
Вот как надо играть, говорит он, подмигивая.
Потом, становясь серьезным, отдает распоряжение на утро:
Самолет.
Сделано, Михаил Семенович.
Погода там какая?
Говорят, ничего.
Теплое надо Лузе что-нибудь. Не в гости едем.
Сквозь дрему Луза слышит этот разговор и спрашивает:
Куда еще это?
Да ерунда. Километров с тысячу сделаем, и все. На самолете, не пешком. Спи.
*
Призывники, прибывшие в дивизию дней пять или шесть назад, ходили в дивизионный клуб на концерт. В первом ряду сидели оба гостя: пограничный и областной. Командир дивизии прилепился на краешке стула в седьмом ряду, рядом с Ушаковым, и все оборачивался к нему, спрашивал, интересно ли.
Так точно больше ничего не мог выдавить тот от смущения.
Хотел было удалиться в задние ряды, но дивизионный похлопал по колену, шепнул:
Все так начинали, ерунда. Стесняться некого.
После концерта пограничный старик рассказал, как в 1920 году били японцев, а областной доложил о строительной пятилетке.
В казармы возвращались строем и пели. Потом новички собрались в красном уголке и, вздохнув, заговорили о домах.
Был бы я городским, вылез бы в люди, сказал Ушаков, а так ходу мне нет, не достигну.
В танк хорошо попасть, специальное дело, заметил Червяк, витебский. Полная профессия на все руки.
В пехоту загонят, тихо сказал Ушаков, качая головой. Грамоте не обучен, в комсомоле не был, в пехоту загонят
Ныне и из пехоты что делают, вступил в разговор Пестряков, тоже таежник, с Вилюя.
Из пехоты в политику много ребят идет, сам видел. Из танков этих, так и знай, дорога твоя по хозяйственной части, в совхоз там или на фабрику. Химикивот их чёрт не брал, про них ничего не могу сказать. Моряктот фабричный человек, конницаэто уж так и считай, что чекисты, а наш брат, пехота, по государственной, по гражданской части потом идет. В нашем сельсовете семь человек из пехоты. Одинорганизатор, другойпредседатель, третийбригадир, четыре инструктора.
Не достигнем, сказал Ушаков. Взять если меня на совесть, так кругом на черной доске. Грамотностьнуль, партийностьполный нуль, общественная работаопять нуль, пойди-ка пробейся, ни черта не пробьешься.
Кореец Цой ударил кулаком по столу и заскрипел зубами.
Давай рука, соревновать будем. Твоя-моя, не стесняй, тащить уперед, как сила есть. Если я назад дурак пришел, наша колхоза пропадай, никакой порядка нет, придсидатель не имеем. Я назад дурак не пришел. Когда я не придсидатель, колхоза пропадай. Мама скажииди назад, папа скажииди, иди, голова базара покупай.
Этот выбьется, с завистью сказал Червяк.
Жилист народ.
Учиться будешь? спросил Ушаков.
Усе время буду.
Давай руку!
*
А утром проснуться нет никаких сил. Летчик Френкель, одетый в теплое, уже с полчаса сидит в салоне. Лицо его в поту.
Тепло тут у вас, говорит он Черняеву. Прямо Сочи.
Михаил Семенович кричит из купе:
A-а, воздушный адмирал! Здорово. Как погода?
Что нам погода? Авиациясамый быстрый способ передвижения. Стало быть, нечего торопиться. Будет плохосядем, отдохнем.
Луза просыпается по-настоящему только в кабине самолета.
Губернатором, наверно, легче было быть кричит он на ухо Михаилу Семеновичу, медленно записывающему в книжечку имена людей, которых он заприметил сейчас на местах.
Не знаю. Не приходилось. Губернатором и ты был бы не плохим. Усы подходящие, отвечает Михаил Семенович, продолжая писать: «Стекольный завод перебросить в город. Взять на прицел Демидова, с заводом справится и Варвара. У Винокуровадесять человек трактористов»
Куда теперь рубанем? кричит в ухо Луза.
Отдохни у Зуева, потом нагонишь меня в тайге.
Пока они летят на север, радио находит Янкова, Плужникова, Охотникова, шотманских свободных ребят и бросает их всех на прорыв дороги.
Михаил Семенович летит и думает об этом прорыве.
Пока не будет новой дороги, пароходы из Балтики и Черного моря повезут вокруг света спички, колбасу, цемент, крупу и трикотаж.
До зарезу нужна дорога, шепчет он. На такой край шесть семь магистралейи то не много.
Что? спрашивает Луза сквозь грохот мотора.
Ничего, спи, отвечает Михаил Семенович. Вытянем, ни черта с нами не случится.
*
Дом Зуевых, названный в шутку «домом ученых», потому что в нем помещался, когда бывал в городе, Шотман, полон людьми, едущими на север или возвращающимися на юг.
С севера торопились на юг отпускники и областные уполномоченные, на север с юга спешили охотники, приисковые хозяйственники, инженеры, врачи и радисты.
Осень нагрянула ранняя, взбалмошная и все перепуталапароходы вышли из графика, конный путь исчез до снега.
Лектор по культуре, с радиопередатчиком в чемодане, двенадцатые сутки ожидал лошадей на прииски. Лектора более всего беспокоила мысль, что он выехал без теплых вещей, и он расспрашивал едущих с севера, можно ли и где купить шубу или доху.
Да ведь сентябрь на дворе, чудак ты, говорил ему Луза.
Не смотри, что сентябрь, соображай, что тайга, озабоченно отвечал лектор. Весь климат отсюда начинается. У вас, в уссурийских местах, все разграничено: веснатак весна, летотак лето, а у нас хаос явлений, пойми.
А я времена года расписал по маршруту, говорил пушной агент. Иначе, поверьте, хоть с катушек долой. Шуба и валенки у меня на Алдане, летнее на Селендже, выходное во Владивостоке, осеннее здесь. Так и верчусь.
Наконец, прислали верховых лошадей за лектором; выехал, надев осенний костюм, пушной агент; случайный пароход забрал отпускников, и Луза пошел договариваться с летчиком Севастьяновым, который собирался в тайгу с почтой.
Пришлось, однако, раньше говорить по радио со стройкой «ноль-ноль-один», и Севастьянов несколько раз просил какого-то Жорку обязательно что-то выяснить и позвонить ему.
Сегодня нам Жорка все скажет, обнадежил летчик. Может, юн даже Михаила Семеновича найдет, чёрт его знает. Он все может.
Ночью, когда Луза спал, зуевская племянница Олимпиада дважды просыпалась от озорного стука в окно. Курьер с почты кричал ей: «Вас Жорка зовет, быстро!» Дважды она выскакивала за ворота, накинув шаль на длинную кружевную сорочку, и никого не заставала на завалинке. Рассвирепев, спустила с цепи псов и завалилась спать, не откликаясь ни на какие стуки.
Утром выяснилось, что вызывал Лузу радист Жорка из «ноль-ноль-один», сообщить, что разрешение лететь с Севастьяновым для него получено.
Утром этот Жорка опять вызвал Лузу и попросил от имени семерых трудящихся захватить с собой банки четыре варенья из универмага, купить детских книг и два метра голубой резины для женских подвязок.
Давайте я вам все это куплю, миролюбиво сказала за обедом Олимпиада. Я всей тайге покупаю. На прошлой неделе костюм мерила за директоршу двадцатого прииска, очень к лицу.
Олимпиада действительно все и всем покупала, сама другой раз не зная, кому делает одолжение, и лишь глубокой осенью, когда таежники сходились в городе, узнавала она своих подшефных по курткам, платьям, чемоданам или галстукам.
Поутру Луза вылетел с Севастьяновым. Под самолетом повисло море, потом оно скрылось, и потянулась тайга, просвечивавшая реками, полубритыми сопками, налитыми желтой и голубой водой, редкими и низкими жилищами. Вдруг открывались города и вновь пропадали. К ним не вела ни одна тропа.
Как называется? кричал Луза. Вот это! Город? Как называется?
Нумеруем, безнадежно отвечал бортмеханик. Только, брат, и делаем, что нумеруем. Ум за разум заходит.
По дороге, возле нескольких домиков, огороженных проволокой, они сбросили парашют с почтой. Таежные птицы долго кружились черной стаей над местом его приземления.
Ведь как привыкли к науке и технике, прокричал Лузе бортмеханик, заметят парашютсейчас крр, крр, слетаются. Давеча бычью тушу спустили, так, я тебе скажу, тысяч десять этих гавриков налетело, драку затеяли, ну, думаю, унесут нашего быка вместе с парашютом А вот на почту не лезут, разбираются, значит
На аэродром «ноль-ноль-один» сели к вечеру. Светлозеленая лесная поляна, ровная, как озеро, окружена была высоким, стройным лесом. В его глубине светились маленькие огоньки, там было уже темно.
По краям поляны, в тени деревьев, стояли как бы широкие кусты, укутанные брезентом; за ними, еще глубже в лесу, светились палатки и бревенчатые домики. Сырой запах леса мешался с бензиновой гарью, звучала песня, и было очень странно и весело в этом ни на что не похожем мире.
Михаил Семенович сообщает, что вам нет смысла догонять его, сказал Лузе высокий худой человек в комбинезоне, как все тут, когда Луза и Севастьянов вошли в ближайший бревенчатый дом. Садитесь, отдохните. Сейчас поужинаем.
Лузе стало неловко.
Значит, обратно лететь? спросил он, почесывая голову.
Да, утром. Вы хорошо себя чувствуете? Тогда, стало быть, утром.
Ужинали сначала вчетвером: Севастьянов с бортмехаником, Луза и высокий. Но вскоре Севастьянов ушел, забрав варенье и подвязки. Бортмеханик тотчас завалился спать, а высокий, сидя у стола, внимательно читал толстую книгу.
И Луза тотчас бы лег спать, если б не эха книга. Что-то было обидное в чтении.
Он курил, сопел, харкал, выходил за дверь, ночь была полна утомительной тишины, и, наконец, промолвил в пространство:
Хорошее у вас место.
Да, ответил высокий, вежливо отрываясь от книги. Что, что, а место хорошее.
Вполне подходящее, сказал Луза, подмигивая.
Вполне, улыбнулся высокий, берясь за книгу.
Скучновато вот маленько, я думаю.
Не очень, с каким-то значением в голосе ответил высокий. Вы и ночью курите? спросил он, не давая Лузе заговорить.
Тоже ночь! небрежно заметил Луза. В колхозе теперь, знаете, как? Когда погодатак все тебе день и день, а пошел дождь, так вот тебе и ночь с самого утра.
Вот как! недоверчиво отозвался высокий из-за книги, и Луза понял, что следует подчиниться и лечь спать.
Утром Севастьянов передал Лузе привет и деньги за варенье от Жорки.
Ты, отец, нигде такую фигуру, Женю Тарасенкову, не встречал? спросил он. Ну, так нету у нас больше Жени Тарасенковой, печально и торжественно произнес он, и бортмеханик ударил себя по щеке ладонью.
Заарканили девушку? спросил он.
Луза не понял, о какой Жене идет речь, но и не стал добиваться.
Опять шли над вчерашней тайгой, но теперь она казалась Лузе иной, полной значения. Он ловил таинственные дымки, еле заметные тропы, лодчонки на маленьких реках, штабеля дров на безлюдных полянах, вороха цементных бочек и груды ящиков на гребнях сопокследы могучего строительного шторма.
Когда сели в Николаевске-на-Амуре, Севастьянов, прищурясь, сказал:
Ты в наших делах новый человекникого не видал, ничего не слыхал, понял? А вот если про Женю Тарасенкову узнаешь, любому скажипередайте Жорке, она там-то. Если б не Жорка, все мы перепутались бы в тайге. Всеобщий друг он.
У Зуева опять толпился народ, как в бане. Жильцы разместились в сараях, в заднем флигеле и в палатках на огороде. Народ прибывал ежечасно. Осень гнала людей из тайги толпами. Не успел Луза рассказать о своей неудачной поездке, как ввалилась георазведка Барсовастоличные ребята, мечтавшие о кафедрах, строгие, в роговых очках. Они собирались немедленно ставить спектакль, чтобы перезнакомиться с девушками, и гурьбой торчали у ворот. Они напевали из Блока:
Я помню нежность ваших плеч
Они застенчивы и чутки
и в вслух говорили о проходивших мимо женщинах мелкие слова, полные значения. К обеду с песнями, как новобранцы, пришли рыбоведы Вержбицкого и заняли баню, несмотря на протесты Олимпиады. Прошел слух, что Шотман выводит из тайги три золоторазведывательных отряда и сам будет завтра или через день, чтобы руководить их размещением на зимовку.
Зуев велел вынести во двор стол с самоваром, лавки, табуреты и свое любимое вертящееся кресло на одной ножке, добытое еще в гражданских боях на юге и с гордостью доставленное в тайгу.
Они сидели с Лузой у самовара и всех расспрашивали о новостях.
Неужто подняли? приговаривал Зуев. Или баламутят, вид только показывают?
Ты про что?
Да про север наш, про моря наши, про тайгу.
Подняли, отвечал Луза уверенно. У нас на переднем плане и то потише вашего.
Вы только народу нам не жалейте, отвечал Зуев, мы золотом закидаем, рыбой завалим, лесом загородим границу.
Олимпиада, накинув белую шаль на платье, от которого она отрезала рукава, ворот и добрую половину подола, вертелась у их стола, встречая знакомых.
Ах, вот и из отряда Стеклицкого! томно вскрикивала она, когда входил седой от пыли инженер-нефтяник. Ну, брюки впору? Садитесь к столу.
Какие брюки? лепетал тот, но, вспомнив, что действительно поручал кому-то купить штаны и получил покупку с запиской: «Носите себе на здоровье», благодарно тряс ее руку с азартом старинного знакомого.
Ваш неоплатный должник. Буду в Москве, бидон духов вам куплю.
Знаю я ваши посулы, горько, со значением произносила Олимпиада, щуря на гостя озабоченно-шальные глаза.
Молодежь подходила к столу, наливала чай, сообщала о новостях.
Чего понаходили? кричал Зуев, легко поворачиваясь во все стороны на своем одноногом кресле. Нефть есть, уголь есть?
Все нашли, говорил Барсов, всего до отказу, одного важнейшего элементу нетучеловека. Дайте мне пятьдесят тысяч душвсех возьму.
Пятьдесят тысяч! качал головой Зуев, поглядывая на Лузу. Где их возьмешь?
Старик Зуев все принимал близко к сердцу и страдал вместе с молодежью, если что-нибудь не удавалось.
Э, да тут надо хитро подходить, говорил он, чмокая языком и придумывая решительный метод. В первую очередь нужны, значит, тебе бабы. Баба на землю сядет, десятерых мужиков за собой поведет. Верно.
*
К ночи налетел с севера холодный ветер.
Прощай, тайга, до весны! кричала во дворе молодежь. Прощай до весны, море!
Спектакль, последний таежный спектакль! неслось из сада, и девчата толпой валили в сарай, где уже прибивали занавес из простыней и при свечах играли на гитарах.
А старик Зуев и Луза все сидели за столом, все пили чай, все расспрашивали, и было им весело и немножко беспокойно, как в молодости.
Только они стали подниматься из-за стола, звякнула калитка, и маленькими шажками, подпрыгивая, вбежал Шотман. За ним плелась измученная женщина с ребенком. Шотманская группа была самая знаменитая из всех. Его люди жили в тайге семьями, в тайге рожали детей и таскали их с собой с места на место, как цыгане.
Шотман.
Скоро вынужден буду школу-семилетку открыть при отряде, еще в середине лета смеялся Шотман, потом рабфак, потом вуз, а потом стану передавать должности по наследству, от отца к сыну. У меня кадры растут без отрыва от производства и семьи.
Года три тому назад на Колыме укрепилось за ним прозвище «Что такое». Расспрашиватьдействительно любимое занятие Шотмана. Для него нет скучных дел и скучных людей.
Зуев, закричал Шотман, принимай героиню. Комнату ей и тишину. Она родит двойню. Решено. Двойню. Не о чем разговаривать. Зачисляю в отряд сержантами. Решено. Кто у тебя? А в бане? Занята? Выбросить штыковой атакой. За мной!