За ним понеслись пятеро полуголых красноармейцев. Это были знаменитые экскурсанты. Они прошли пешком три тысячи километров, утопили в таежной реке все свои вещи и были найдены Шотманом накануне смерти.
Из бани донесся дикий вопль и грянуло «ура».
Ну, значит, осень, сказала Олимпиада. Раз Соломон Оскарович вышел из тайги, значит, всему конец. Значит, и гостей больше нечего ждать.
Убрав самовар, она помчалась в баню.
Рыбоведы Звягина и геологи Барсова капитулировали перед Шотманом, и шел спор о почетных условиях сдачи. Побежденные требовали за героическую защиту оставить им предбанник и получили его вместе с толпой одиночек-нефтяников и растениеводов.
Уплотниться до крайности, распорядился Шотман, но в его приказе не было никакой необходимости.
Из Кэрби? спрашивал один другого.
Из Чумигана. На юг?
На юг.
Ложимся вместе.
У кого проблема кормов? Прошу к моей свечке.
Ленинградцы, сюда! Газеты двухнедельного засола!
Вот шеелиты свежие. Проблемка на-ять!
В литературе не указано ни одного типа трещинной жилы
Выполненной шеелитом? Сколько угодно-с. Могу сделать сообщеньице хоть в академию. Прошу к моей свечке.
Вдруг в шум этих криков ворвался пронзительный свист. Человек стал на ящик, подняв вверх руку.
Не видел ли кто из вас Женю Тарасенкову? громко спросил он.
Женю Тарасенкову? Как же! Еще бы! раздались голоса.
Так нету у нас Жени Тарасенковой, печально провозгласил человек. Все выяснено. На прошлой декаде приземлился у их села летчик Френкель, осоавиахимовец. Через день, как он вылетел, исчезла и Женя. Человек на ящике погрозил рукой в воздухе. Плохо тебе будет, Френкель! мрачно сказал он. Кто увидит этого Френкеля, так и скажите ему: плохо тебе будет, Френкель!
*
Олимпиада собрала девушек из всех экспедиций и устроила их в бане, за печкой. При свете пятилинейной лампы все осмотрели друг друга, знакомясь. Ольга никого не знала из женщин и, лежа на полатях, за печкой, сонно прислушивалась к разговорам на мужской половине. В бане было тепло, Ольга скинула платье и завернулась в пыльное и колючее от набившихся соломинок одеяло.
Девушки отгородились от мужчин старой, дырявой ширмой.
Шотман разговаривал с Вержбицким и Звягиным о геологии.
Для нас, геологов, не хватает наличного человечества. Мы работаем на историю. Я один нашел золота лет на сто вперед. Мне надо полмиллиона человек, чтобы его разработать. Где их взять? Я открываю, исследую и записываю, а добывать некому.
Звягин, завидуя перспективам золота и стыдясь за свои непрактичные водоросли, возражал.
Бред! Ерунда! кричал в ответ Шотман. Что такое? Ваши подводные огородывеликая, батенька, вещь. Корм. Еда. Сотни тысяч тонн корма. Вы еще при жизни увидите торжество ваших водорослей. Это же прелестьувидеть при жизни! Станете добывать под и какие-нибудь важнецкие витамины, агар-агар и альгин, научитесь прессовать кирпичи из водорослевых отбросов или пережигать их на удобрение. Или, может быть, топливо из них нам дадите, или, наконец, научите нас есть морскую капусту вместо привозных помидоров.
Шотман, молчавший полгода, говорил, не слушая возражений и реплик. Тут было все: молодость и упущенные романы, кое-что из теории и холостяцкая бродячая жизнь.
Мыхолостяки по профессии, говорил он. Да, да, чёрт его Мы бродяги. Мы не успеваем жить настоящим. Настоящеечто такое? Как только закончится настоящееоно расползается, как амеба, на прошлое и будущее. Стоит вырасти настоящему, как его уже нет. Вместе с ним часть тебя разделилась надвое, отпочковалась туда и сюда Часть меня хранится в папках, и для меня найденное золото есть прошлое, а с другой стороны, оно будущее чистой воды. Двенадцать лет назад я нашел золото на Верхней Оби. Оно лежит в папках, о нем вспомнят лет через тридцать, как о забытом романе. Я нашел золото у Чумигана, в Чумигане заговорят о нем через сорок лет. Я открыл Золото в Кэрби, в Кэрби помянут меня добрым словом лет через семьдесят. Я помру, а меня все еще будут находить десятилетиями. Не горсть пыли останется от меня, а хорошая горсть золота, честное слово. Будете раскапывать меня и сорок, и пятьдесят лет спустя и говорить: это Шотман, это тоже он, подлец Шотманское золото Я еще найду себе дела лет на полтораста. Найду все золото, запишу на себя и помру. Разрабатывайте, будьте любезны.
Он все еще продолжал говорить, но его мало кто слушал. Одна за другой гасли свечки и фонари, храп раздавался из всех углов. Ольги еще не спала. Дрожащий шотманский голос разбудил ее воображение, и она, как в бреду, не могла справиться с мыслями и отправить их на покой.
«Хорошо, думала она, потягиваясь, здорово говорил Шотман о нас. Был бы он вместо этого Звягина»
Особенно было приятно Ольге, что Шотман упомянул об альгине.
Океанография оказалась наукой смелой и трудоемкой. Спокойно забиралась она на территории соседних наук и, с виду сухая, отвлеченная, вызывала к жизни промысла, кажущиеся фантастическими, но реальные во всех отношениях, вроде подводного луговодства. Скромной и тихой океанографии требовались подводные лодки и водолазы, химики, бетонщики-экспериментаторы и художники-повара, чтобы руководить жизнью морского дна, испытывать в лабораториях добытые продукты и смело подготовлять их для практической жизни. Варвара строила на Посьете завод, повар Гришукин, рискуя своим положением в кулинарии, изобретал «подводные» салаты из водорослей, а профессор Звягин ходил заниматься в школу водолазов и, встречаясь с командующим флотом, настойчиво выпрашивал у него какую-нибудь старенькую подводную лодчонку для научной работы. Сейчас Ольга, улыбаясь, думала о заводе.
На мужской половине инженер Лубенцов полушёпотом кому-то рассказывал о своих семейных делах. Дела эти были запутанно-грязны, неряшливы, хоть он и старался придать повествованию характер комический.
Красноармеец в трусах долго слушал Лубенцова, потом вышел из бани, накинув одеяло на плечи.
Беда эдак жить-то! произнес он, шагая через спящих. Эх
Шотман поднял голову, взглянул на красноармейца и, словно узнав в нем старинного знакомого, закивал головой.
Красноармеец этот, прошедший тысячу километров, два раза тонувший и проголодавший семь суток в тайге, был очень знакомой Шотману фигурой.
Люди этого типа стали складываться года четыре или пять назад. Они сразу сложились тысячами, будто их одним махом породил общий ветер.
В душе этого красноармейца, не знавшей старых чувств, революция значилась счастьем и радостью. Он так понимал ее и ни разу еще не ошибся.
Рассказ Лубенцова привел его в ярость. У него была своя мораль, своя честь, и он дорожил ими, как дорожил революцией.
Красноармеец вышел в предбанник и не вернулся.
В бане все уже спали. Стала засыпать и Ольга.
Тсс извиняюсь, услышала она тонкий шёпот у своего лица. Комсомолка будете?
Да.
На собрание. Тихо.
Ольга завернулась в одеяло и пошла за голосом, ни о чем не спрашивая.
В предбаннике местный прокурор из старых комсомольцев пил чаш и тревожно поглядывал на выходящих из бани ребят. Женщина-геолог с грудным ребенком села у печки.
Красноармеец в трусах привел Ольгу и шепнул:
Все!
Прокурор сказал, допивая чай:
Ерунда происходит, уважаемые ребята. На зиму без всякой науки и техники остаемся. Как вы на это смотрите?
Все молчали.
Конечно, сказал прокурор, разводя руками, официально я предложить не могу, но обращаюсь к комсомольскому сознанию. Районы у нас обезлюдели окончательно. Учителей мало. Инженеров недохватка процентов на восемьдесят. Я официально ничего предложить не могу, но Он сел на колени по-азиатски и произнес шёпотом:Клянусь партийным билетом, сами должны придумать выход
Красноармеец перебил его:
От отпусков надо отказаться, сказал он твердо. Я не научный работник, но совесть же надо иметь. Шотман завтра поутру обсуждать отпуска и премии хочет. Надо вам, ребята, остаться в тайге на зиму, вот что.
Сезонники! мрачно произнес прокурор. Летом от вас проходу нет, а зимой человек от человека пятьсот километров, а планы-то нам на зиму не снижают, а темпы и зимой, как летом. Предлагаю, ребята, на совесть Ну, профессора вы, ну, инженеры, ну, чёрт с вами а зиму пробудьте.
Геолог с ребенком сказала:
На шестнадцатом прииске ужасно как плохо работа идет.
Ну да, ну да, обрадованно зашептал прокурор. И на четвертом и на тридцать девятомвезде, друг, плохо, я тоже самое говорю. Вы только, ребята, поймите на совесть Я за лето объездил пять тысяч километров, а я чтопрофессор Визе, что ли? Я прокурор. А я лес рубил, я дороги вел, я рыбу ловил. Жену посадил в Угольцево. Брат приехал в гости, арестовал я его, в Кэрби послал, в кооперацию. Сестра обещала приехать, да испугалась. В крайком пожаловалась. А жена в Угольцеве за лесничего замуж вышла Он закурил. Матрос тут один в прошлом году отстал от парохода, я его восьмой месяц держу инструктором. Молит, просит: семья, говорит, во Владивостоке. Жаловался Шлегелю. Шлегельприказ: немедленно отправить домой. А я разве могу отправить? Хоть он меня расстреляй завтра, я не могу его отправить. Зверь он у меня на работу. Полторы тысячи в месяц платим.
И прокурор медленно обвел глазами присутствующих.
Ребята смотрели на него не дыша.
За такие дела меня судить надо, сказал он мрачно.
Да, прошептал красноармеец. Плохое твое положение.
Мое положение совершенно плохое.
Геолог с ребенком встала, отбросила на спину распущенные волосы:
Чёрт знает что! Придется остаться.
Ольга хотела сказать что-то и не могла: слезы сжимали речь.
Ты чего? спросил ее красноармеец-турист. Согласна, что ли?
Ольга закивала головой.
Завтра выступи перед своими, внеси предложениевсем остаться, поняла? Трястись тут нечего. Завтра выйди вперед, смело скажи: я, мол, девушка, и то остаюсь. Поняла? Чтобы парням вышло обиднее. Я, мол, одинокая девушка, и то остаюсь А мы поддержим.
Вдруг геолог схватила ребенка и, спотыкаясь, бросилась в темный угол. Все оглянулись. У дверей стоял растерянный Шотман в одном белье.
Чёрт вас знает, расселись на дороге, сказал он нарочито грубым голосом и, будто ничего не заметив, вернулся в баню.
В ту ночь, за час до пробуждения, увидела Ольга сон. Он был необычен. Ей снились мысли. Они шли одна за другой, как бы по страницам книги, незримо лежавшей перед ее сознанием. Не она их произносила, не она их рождала. Они шли, как идут облака над морем, когда, не глядя на небо, видишь по теням на синей волне их белый, тронутый солнцем густой караван.
Мысли шли одна за другой, и Ольга видела их. Они были похожи на Михаила Семеновича, на Шлегеля или Янкова, на геолога с ребёнком или на саму Ольгу.
Мысли как бы осматривали Ольгу со стороны, а она стояла перед ними, как на врачебной комиссии, смущенная и растерянная.
Ольга проснулась в слезах, взволнованная и ясная. Душа ее была полна отваги, и, сознавая, что она никогда не сумеет выполнить всего того великого, что ей, как счастье, приснилось, она радостно думала, что все равно, чем бы это ни окончилось, чем бы это ни стало, она возьмет себе в жизни только самое тяжелое и понесет его легко. Только так хотелось ей жить.
*
Утром, в час слета научных групп, прилетел Михаил Семенович. Из бани неслись крики «ура» и аплодисменты. Не дослушав повествования Лузы, Михаил Семенович направился к бане и стал у дверей, за толпой любопытных.
Мать-геолог тихо стирала детские рубашонки, прислушиваясь к тому, что говорилось.
Местный прокурор безразлично сидел на перевернутой вверх дном шайке, борясь со сном.
Кто-то произнес хорошую, дельную речь, и все шептались:
Молодец, здорово!..
Михаил Семенович раздвинул толпу, ища Шотмана. Вдруг чьи-то руки сжали его лицо, губы, соленые от слез, коснулись его щеки.
Ольга!
Мы остаемся в тайге, шепнула она.
Шотман встал, и за ним поднялись все. Пронеслось «ура». Мы остаемся! крикнул Шотман. Видел ты таких пацанов? Это же удивительно, что за народ! Геолог, стиравшая белье, подняла мокрую, красную руку.
Я имею предложение, сказала она устало и, подняв глаза И Михаила Семеновича, добавила:Некоторых придется отправить в отпуск, например Лубенцова.
Ставлю на голосование! Формулируйте! крикнул Шотман.
Отправить в отпуск ввиду того, что у него слабый характер. И геолог вернулась в предбанник.
Все подняли руки, не ожидая председательского сигнала.
В чем дело? спросил Михаил Семенович.
Бабник он у нас, раздался голос. Пусть едет на сладкие воды. Так и запишите ему: освобожден от зимовки за бабство.
Лубенцов вышел на середину. Лицо его было бледно, он улыбался.
Постойте, постойте! кричал он тихим, глухим голосом.
Домой! Домой! Валяй к своим бабам.
Ему не дали говорить, и, раздраженно протолкавшись сквозь толпу, он вышел во двор. Его передергивало.
Любопытствующие старухи потянулись за ним. Луза глядел издали.
Слышали, какое дело? спросил Лубенцов.
Луза кивнул головой.
Ну, что делать? Застрелиться?
Луза пожал плечами.
Нет, вы скажите, что мне делать?
Подошел Зуев, крякнул, сказал:
Мало тебя, дурака, стукнули. Бери бумагу и поезжай в Кисловодск.
Из бани доносилось громкое, беспорядочное пение «Партизанской дальневосточной».
Пока распределяли всех по местам, развлекались, как могли: ставили концерт за концертом, спектакль за спектаклем. Никогда так не работала почта, как в эти дни. Сотни писем шли на дальний запад и юг, в Москву, в Киев, и все говорили об одномне ждать в этом году.
II
Мурусима вернулся домой затемно. Ему не хотелось отвечать на письмо, не продумав всей совокупности тем, требовавших объяснения. Проходчик Шарапов, не раздеваясь, в грядных сапогах, лежал на печи. Мурусима ударил рукой по его ноге.
Бросьте, Матвей Матвеевич, пробормотал тот, я ж устал, как собака.
Вставайте, расскажите, что в Харбине.
Матвей Матвеевич, нельзя отложить на завтра? Лихорадит меня.
Не выйдет! Слезайте. В Харбине видели Накаду?
Видел и даже говорил с ним, сказал Шарапов, слезая с печи. Пренеприятное впечатление!
Стоит нашему азиату быть умницей, как европейцам он тотчас кажется подлецом, засмеялся Мурусима. Рассказывайте подробнее.
Да все чепуха какая-то. Никто ничего не знает, но все, кому не лень, руководят.
Обычная история, когда имеешь дело с русскими, заметил Мурусима, кладя перед собой чистый лист бумаги. Рассказывайте по порядку. Были у Якуямы?
Был, ответил Шарапов. И, чтобы вы не говорили мне больше о подлецах и умницах, скажу вам, что этот ваш Якуяма, на мой взгляд, и умница тройная и совсем не подлец.
Мурусима серьезно кивнул головой в знак согласия, так как совершенно был убежден в обратном и Якуяму давно считал законченным подлецом.
Шарапов стал рассказывать о собрании особой группы резидентов, созванном по инициативе сверху. Оно должно было наметить линию работы с русскими белыми.
Собрались в Харбине, в ресторане «Фантазия», на Китайской улице. От японцев был капитан разведки Якуяма. Были барон Торнау, Шарапов и Вревский от «Братства русской правды», казачий офицер Самойличенко и некто Шпильман от кооперации.
Он будто бы из тех садовников Шпильманов, которых привезла с собой Анна Иоанновна из Голштинии. Врет, по-моему, сказал Шарапов. Никогда я о таких царских садовниках не слыхал. Жулик по запаху.
Он стал рассказывать о собрании, выбирая наиболее важное и подсмеиваясь над тем, о чем он умалчивал.
Ну, в общем, мне ясно, что произошло, перебил его вскоре Мурусима. Охарактеризуйте мне этого Шельмана, или, как его, Шпильмана, который там был. Кто он?
Чёрт его знает, ответил Шарапов. Говорит, что из царских садовников Года до двадцать шестого жил в Сибири, у красных. Напился здорово. Бросьте, говорит, эти крендели-бандели. Хотите с большевиками воевать, а у самих душа от страха в носок завернута. Клади говорит, душу на стол, показывай морских чертей.
Мгм странное поведение. Не провокатор? с интересом спросил Мурусима.
Не думаю.
Ну, ну, дальше! Это было, я теперь вижу, интересное собрание. Этот Шпильман в особенности
Дался вам Шпильман! Мы собрались о другом потолковать, недовольно заметил Шарапов. А капитан Якуяма тоже, как на грех, этим Шпильманом занялся не ко времени.