Тезис Чернышевского прекрасное есть жизнь Ефремов подтверждает такой системой подробностей, которая обновляет представление о жизни. Его концепция красоты побуждает видеть жизнь прежде всего в противоречивом процессе возрастания целесообразности. Чернышевский не применял диалектику как логику познания. Ефремов исходит из того, что прекрасное есть жизнь не только как проявление материи, но прежде всего как движениеот низших форм к высшим, от неживого к живому, от индивидуально-биологического совершенства к общественно-разумному.
Напомним, Ф. Энгельс считал взгляд на мир как на совокупность текучих процессов (а не законченных предметов) и связей, соединяющих процессы природы в одно великое движение, важнейшим отличием естествознания XIX века и вместе с тем величайшим завоеванием гегелевской диалектики.
Такое понимание целесообразно прекрасного по-новому освещает древнюю мифологическую модель: человек как мир, мир как человек. Облик человека, единственного мыслящего существа на Земле, как никакой другой, говорит Ефремов, отвечает наибольшей разносторонности жизни. Это означает высшую приспособляемость человека к противоречивым требованиям среды. Переход к общественной жизни, добавляет писатель, определил еще большую многогранность. Красота человекаэто, кроме совершенства, еще и универсальность назначения, усиленная и отточенная умственной деятельностью, духовным воспитанием. Мыслящее существо другого мира, если оно достигло космоса (подобно человеку Земли, А.Б.), также высокосовершенно, универсально, то есть прекрасно! Никаких мыслящих рогатых и хвостатых чудовищ, человекогрибов, людей-осьминогов не должно быть. Вселенная едина в своих законах; и целесообразностьодин из самых фундаментальных из них, по мысли Ефремова.
На космической аргументации стоит задержать внимание. Ефремов исходит из нее и как мыслитель-эстетик, и как естествоиспытатель, и как художник-фантаст. Между враждебными жизни силами Космоса, поясняет он, например, в повести Звездные корабли,есть лишь узкие коридоры, которые использует жизнь, и эти коридоры строго определяют ее облик (2,441). И если бы внеземная жизнь зародилась на сходной биохимической основе, в сходных с нашей планетой условиях, то она в силу этого неизбежно привела бы в конце концов к гуманоидным формам.
Скажем, на планете со сходной силой тяжести разумное существо подобно человеку тоже не могло бы формироваться чересчур большим или чересчур маленьким. Слишком миниатюрное не обладало бы достаточными энергетическими запасами, зависело б от пустяковых случайностей на поверхности планеты. Гигантское оказалось бы связанным непрестанным поиском пищи. Оптимальная масса и универсальное питание обеспечивают определенную независимость от средыважное условие становления разума. С другой стороны, те же факторы делают ненужными, скажем, рога или клыки. Эти атрибуты травоядных и хищных, целесообразные для них, перетяжелили бы череп, предназначенный нести огромную нагрузку мозга.
Но одного объема мыслящей субстанции недостаточно. Чтобы развился разум, животное должно иметь сложные конечности, специализированные для выполнения работы, ибо только через работу, через трудовые навыки происходит осмысление окружающего мира (2, с. 440). Наконец любое разумное существо должно обладать хорошо развитыми органами чувств, расположенными притом не в удалении от мозгадля экономии в передаче раздражения, особенно зрительными органами: зрение дает существу, поднявшемуся на задние конечности (чтобы освободить для труда передние), наибольший объем особенно ценной информации.
У разумного животного другого мира зрительные рецепторы могли бы воспринимать волновую энергию, скажем, вплоть до инфракрасной части спектра. Инопланетянка в романе Г.Мартынова Гианея видит и тепловые лучи. Тем не менее зрение повсюду в природе, предполагает Ефремов, должно использовать проницающую атмосферу часть электромагнитных колебаний и, следовательно, должно быть почти одинаково во всей вселенной (3 II, с. 44).
Создавая облик своего космического пришельца сперва чисто логическими выкладками, Ефремов совсем не случайно переходит на язык образов, когда описывает его громадные выпуклые глаза: Они были как озера вечной тайны мироздания, пронизанные умом и напряженной волей В этих глазах был свет безмерного мужества разума, сознающего беспощадные законы Вселенной, бьющегося в муках и радости познания (2, с. 450). Подобное выражение энтазиса, то есть духовной собранности, старались придать своим богам и героям древнегреческие художники.
Чернышевский, полагая источник прекрасного в жизни, замечал между прочим, что средоточие жизнижизнь ума и сердца отпечатывается в выражении лица, всего яснее в глазах и часто бывает, что человек кажется нам прекрасен только потому, что у него прекрасные, выразительные глаза.
Это житейское суждение и физиологически истинно. Большие глаза и притом широко расставленные, поясняет Ефремов, не слишком выпуклые и не чересчур впалые (верный признак здорового равновесия) безусловно красивы, вне всяких наслоений индивдуальных вкусов, культуры или исключительно расовых отклонений, потому что чем больше глаза, тем больше поверхность сетчатки, тем лучше зрение. Чем шире расставлены глаза, тем больше стереоскопичность зрения, глубина планов. Насколько ценилась испокон веков широкая расстановка глаз, показывает очень древний миф о красавице, дочери финикийского царя Европе. Ее имя по-древнегречески означает или широколицая (широковзорая) или широкоглазая (3, 1, с. 108).
В романе Таис Афинская Ефремов поистине стереоскопично совмещает прямое и переносное значения древней метафоры. Широкоглазие Таисвнутренняя портретная доминанта, как бы выхваченная из букета галантных похвал (среброногая, круглобедрая, дерзкогрудая), которыми осыпают поэты блистательную гетеру. Умные и проницательные глаза выдающейся женщины широковзорно вобрали картину эпохи, в которую столь много значило преклонение перед калокагатиейгармонией физического и духовного совершенства.
Ефремовская трактовка красоты как всесторонне понятой, универсально мыслимой целесообразности служит ключом к примечательному феминизму его творчества. В романах писателя, обладающего мужским темпераментом бойца, прославляющего героические профессии и подвиги, царит тем не менее женщина. Центральный образ Таис окружен созвездием прекрасных подруг. На женские образы Великой Дуги, Туманности Андромеды, Лезвия бритвы приходится чрезвычайно высокая и в чем-то сходная идейно-эстетическая нагрузка. Фай Родис, кажется, единственная в мировой фантастике женщина, которой автор доверил представлять человечество в сложной и деликатной миссии на чужой планете.
Ведущие партии своей художественно-философской прозы Ефремов по меньшей мере равноправно распределяет между противоположными полами не только потому, что разделяет эллинское преклонение перед слабой половиной людского рода как художник и великодушный представитель другой половины. Он сознает как ученый, что женское естество, физическое и духовное, по его словам, самое прекрасное создание природы, оттачивалось в особо узких коридорах целесообразности, нередко неся двойные социально-. биологические нагрузки.
Глубокая природная противоположность Мужской и женской красоты, по убеждению Ефремова, непреложный закон искусства. Это хорошо сознавали мастера любой древней культуры в период ее расцвета, когда человеческий тип наиболее полно отвечал равновесию с матерью-природой. В бесчисленных поколениях трудного (но не чрезмерно тяжкого) бытия, подчеркивает писатель, выковался поистине общечеловеческий канон. Расовые различия, если они отвечают анатомической целесообразности, не кажутся нам чуждыми и вызывают в общем те же эстетические ассоциации. Все дело в том, напоминает Ефремов, что мы, люди вида сапиенс, безусловные сестры и братья по самому настоящему родству. Всего пятьдесят тысячелетий назад нас была лишь горсточка, и эта горсточка породила все великое разнообразие народов, племен, языков, иногда воображавших себя единственными, избранными представителями рода человеческого (3 I, с. 117).
Но потому-то заложенное в нас анатомическое чутье очень тонко различает противоположные черты полов, и мы никогда не ошибаемся, какому что нужно. Выпуклые, сильно выступающие под кожей мышцы красивы для мужчины, но для женщины мы это не считаем достоинством. Почему? Да потому, что нормально сложенная здоровая женщина всегда имеет более развитый жировой слой, чем мужчина. Это хорошо известно, но так ли уж всем понятно, что это не более как резервный месячный запас пищи на случай внезапного голода, когда женщина вынашивает или кормит ребенка?.. (31, с. 108109). Этот резервный слой одновременно служит тепловой и противоударной изоляцией для носимого в чреве плода, и вместе с тем создает прославленные искусством мягкие линии женского тела.
Стройная длинная шея, продолжает Ефремов, немало прибавляет к красоте женщины, но у мужчины она воспринимается почти как нечто болезненное. А дело в том, что женщина по своей древней природестраж ее длинная шея дает большую гибкость, быстроту движений головы, снова эстетическое чувство совпадает с целесообразностью (3 I, с. 109). Подобным образом, говорит Ефремов, идеальные фигуры мужчины и женщины целесообразно контрастны во всем. Например, увеличение мозга человеческого детеныша требовало расширения таза матери, а вертикальная походкасужения таза (31, с. III). Природа разрешила противоположные требования, в частности, тонкой талией; она красива, потому что компенсирует гибкость, подвижность широкобедрого стана. Мужчине же, бойцу и пахарю, с его мощным мышечным поясом, такая талия противопоказана и поэтому у него некрасива.
Чтобы стала ясна диалектика подобных компромиссов природы, должно было изжить себя метафизическое мировоззрение. Гельмгольц полагал, что господь бог проявил себя плохим оптиком, устроив человеческий глаз недостаточно совершенным в отдельных функциях. Однако по сочетанию противоположных требований к зрению наш несовершенный орган, говорит Ефремов, отличается замечательным равновесием и полнотой возможностей. Нервные и химические системы нашей биологической машины, напоминает он, тоже работают в очень узких пределах, и всю жизнь мы как бы балансируем на лезвии бритвы (3 I, с. 75: курсив мой, А.Б.)
Этой метафорой не зря озаглавлен роман о красоте. Красота, подытоживает Ефремов, это правильная линия в единстве и борьбе противоположностей, та самая середина между двумя сторонами всякого явления, всякой вещи, которую видели еще древние греки и называли аристоннаилучшим, считая синонимом этого слова меру (метрон) (3 I, с. 65). Чувство меры во всем, воспитываемое искусством, Ефремов вообще считает основой культуры. В новое время диалектический материализм естествознания позволил обосновать меру и дать ее точную характеристику как гармонического разрешения, казалось бы, губительных противоречий. Единственно совершенную возможность Ефремов называет второй (после анатомической целесообразности) и главной ступенью красоты.
Писатель демонстрирует эту грань прекрасного на примере различного понимания женской красоты. В романе Лезвие бритвы оппоненты доктора Гирина доказывают, будто в современном искусстве образ женщины, чистый и светлый, должен быть лишен подчеркнутых особенностей ее пола, избавлен от ненужной силы эроса: Зачем это в век машин? (3 I, с. 63). По их мнению, женщина в новой жизни якобы будет похожей на мужчину, тонкой, стройной, как юноша, чтобы повсюду быть товарищем и спутником мужчины (3 I, с. 61). Женский идеалв виде юноши, да еще непременно ведомого мужчиной Между тем у женщины, считает Ефремов, есть свое, чисто женское лидерство, отвечающее ее собственной, немужской, красоте.
В истории человечества, напоминает он, повторялись периоды, когда здоровый идеал красоты временно отодвигался болезненным. В Европе в средние века художники, впервые изображавшие обнаженное тело, писали женщин-рахитичек (3 I, с. 109). Их модели, запертые в феодальных городах, лишены были солнца и физического труда. Искусство XX века (Ефремов называет имена Мюнха, Матисса, Пикассо, Ван-Донгена) отчасти возвращается к средневековому канону удлиненного тела хрупкого склада, с небольшим запасом жизненных сил. Безусловно, появление множества женщин городского, нетренированного облика, не делавших никогда долгой и трудной физической работы (это не значит изнуряющей, напоминает Ефремов), должна оказать влияние на вкусы нашего времени. Разве их можно назвать неправильными для настоящего момента? Однако они будут неправильны с точки зрения наибольшего здоровья, мощи и энергии, на какую, так сказать, рассчитан человек (3 I, с. 111) (курсив мой, А.Б.).
О том же писал еще Чернышевский, ссылаясь на стихийно верный эстетический идеал фольклора: в народных песнях не найдется ни одного признака красоты, который не был бы признаком цветущего здоровья и равновесия сил в организме, всегдашнего следствия жизни в довольстве при постоянной и нешуточной, но не чрезмерной работе (что и Ефремов особо выделяет как источник физической красоты, А.Б.) увлечение бледною, болезненною красотойпризнак искусственной испорченности вкуса. Это не умаляет искусства, воплощающее такое понимание красоты. Но вовсе не исключает и критической оценки идеала. Я говорю о том, подчеркивал Чернышевский, что прекрасно по своей сущности, а не потому только, что прекрасно изображено искусством.
С такой точки зрения нет ничего ошибочней выводить идеал будущего (!) человека из нынешней моды и субъективных суждений о якобы равных возможностях мужчины и женщины. Оппоненты доктора Гирина объясняют канон целомудренными рассуждениями будто женский облик в искусстве нисколько не теряет, если неприличные места прикрыты лифчиком и трусиками (3 I, с. 61). Нам думается, подобные мотивыпережиток ущербной морали, побуждавшей, например, первохристианских фанатиков калечить богов и титанов на фризах Пергамского алтаря. Помните, говорит в своей лекции Гирин, если вы, глядя на красоту нагой женщины, видите прежде всего неприличные места и их надо от вас закрыть, вы еще не человек в этом отношении (3 I, с. 61).
Такая мораль поощряет ремесленников от искусства добиваться в изображении обнаженного тела лишь элементарного выражения (например, гнева, порыва, усилия) ценой нарушения пропорций, стирания микрофактуры, без чего не может быть ни подлинной физической красоты, ни многозначных душевных состояний. Ефремов принципиальный сторонник древнегреческих мастеров потому, что отличающая их манеру диалектика обобщения и детализации проложила дорогу всестороннему, то есть истинно человечному, воплощению красоты. Такое искусство, по справедливому суждению одного из героев, практически недоступно ремесленничеству, и в этом главная причина его мнимой устарелости (3 I, с. 60).
Античная классика тем не менее не равноценна для Ефремова в понимании объективной меры целесообразно прекрасного. Некоторые древнегреческие художники культивировали, говорит он, образ рослой мужественной красавицы, другие, наоборот, идеализировали женщину, похожую на мальчика. (Канон тонкой, стройной, как юноша жены сложился, как видим, вовсе не в век машин!). В романе Таис Афинская ученик великого Лисиппа говорит, что скульпторы, влюбленные в юношей-эфебов, старались в жене найти тот же образ мальчика (с. 336). Герой не выберет ни ту, ни другую, мужеподобную, согласился учитель: Герою нужна жена, полная женственной силы, способная быть ему подругой и могучее потомство вырастить (с. 338).
Лисипп указал на Таис, избранную им моделью богини, воплощающей женственность: Вот древнейший облик женыкрепкая, невысокая, широкобедренная, круглолицая, широкоглазая, разве она не прекрасна? (с. 336). Этот канон, отмечает Ефремов, выработан простой и суровой жизнью древних племен. Писатель считает его интернациональным. Сходные условия существования неизбежно приводят жизненно важные признаки через расовые различия к общему знаменателю Так объясняет Лисипп поразительное физическое сходство дочерей разных народов, меднокожей крито-эллинки Таис и ее африканской подруги Эрис.
Быть может, у искусствоведа сложилось бы другое объяснение. Тем не менее древнегреческое искусство, прославленное культурой тела, дает глубокие аргументы в пользу понимания красоты как целесообразности. Природа, по мысли Ефремова, не игрой случая именно у человека выработала контрастность эстетического восприятия противоположного пола. Для homo sapiens как мы помним, Ефремов считает особенно жизненно важным зрительное ощущение формы. Бинокулярное зрение, остро воспринимающее глубину пространства, предметность мира возмещает у нас недостаточность (по сравнению с некоторыми животными) остальных чувств. А чем выше интеллект, тем более сильные средства надо применить, чтобы заставить особи разных полов подчиниться требованиям природы (3 I, с. 104).