Москва хирела день ото дня. Совершенно исчезли снегоочистители: то ли бензин кончился, то ли водилы к кооператорам подались, но на дорогах творилось черт-те что. Снег падал, таял, снова падал, укатывался, и трассы становились не трассами, а набором бугров и рытвин, кособоких застругов, выворачивающих колеса не только хлипким «жигулям», но и выносливым «уазикам». Так что для Дмитрия машина в кои-то веки стала просто средством передвижения, а не Полета.
Полета, начинающегося со скорости куда выше самого либерального ограничения, скорости, когда шум, и свист, и дребезг сливаются в один ровный гул, и изменяются все перспективы и очертания, и на чувстве обладания и власти (над чемКобцевич никогда не формулировал) в его подсознании, если надо, сами по себе рождались ответы Всегда ли правильные? Кобцевичу казалось, что да, но людям свойственно ошибаться
Ответ был нужен, очень хотелось дотянуться до решения, ну хотя бы просчитать на пару ходовчто же будет из сегодняшнего секретного решения, сработает ли привычная, а может быть, и единственно правильная логикаили он просто обязан сделать хоть немного, хоть что-то, чтобы предупредить. Предупредитьраз уже не в состоянии помешать. Никто не лучшени те, родные, привычные начальники, над которыми можно смеяться (негромко), и которым ничего особенного уже не надо, лишь бы сохранить, или новые, лезущие, выкручивающиеся наверх на чуть ли не единственном срабатывающем сейчас лозунгенациональной идее.
Но сейчас, по этой дряни вместо дорогразве разгонишься? Лучше всего сейчаспосоветоваться Не с Вадимом ли? Тоже ведь сволочь, депутат, лицо заинтересованное, хотя и умный мужик
Что-то изменилось в этом краю Вселенной. Три года назад, получи капитан Кобцевич такую вводнуюнадо сделать так-то, приструнить националистов, сепаратистов и прочих демократов, взял бы под козырек и как дуся отбарабанил бы положенное, а если и вспомнил бы о Вадиме, то лишь с желанием посмотреть на его морду, когда все закончится. А сейчас накатило состояние неопределенности На мир, конечно. Или на самого себя? Сколько лет думалнет безнадежных, есть только заблуждающиеся, и всем им без исключения можноа значит, и нужно втолковать, с какой стороны правда.
Не в мире беда. В нем самом. Нет сил ни выгнать Машку, ни даже показать ей, что он обо всем догадывается; нет сил оторвать от себя Лешкины ручонки, когда онч у ж о й, называет его папой Только и хватает решимости, что отваживать от дома Рубана, да и то аккуратно, без демонстраций.
Или все-таки перемены в мире? В самом воздухе? И нет уже сил отстаивать одну правду, свое, прежнее, присягой освященное, когда вокруг столько правд и твоя далеко не самая чистая
Впереди притормаживал и, чуть скользя по неровному накату, подруливал к остановке троллейбус.
Дмитрий еще сбавил газ и принял влево. «Нива», только неделю как переданная отряду, машинка верткая и резвая, подалась на свободную полосу.
Краем глаза Кобцевич разглядел знакомую дубленку; тут же узнал и хозяйку, хотел посигналитьно Татьяна, нервно оглянувшись, уже скрылась за троллейбусом.
Дмитрий притормозил, пропустил громоздкого «рогача» впереди тут же снова обогнал, поймав быстрым тренированным взглядом знакомое тонкое лицо за немытыми троллейбусными стеклами.
На следующей остановке Татьяна не вышла; третьяпросто жилые дома, здесь в основном загрузка в пересменку. Кобцевич, никак не называя себе свои действия, проскочил дальше, свернул за угол и поставил машину так, чтобы видеть обе остановки перпендикулярного маршрута.
Троллейбус подкатил через полторы минуты; еще несколько секунди знакомая дубленка пересекает проспект.
Дмитрий уже и мотор запустилподъехать и предложить подвезти, и уговорить на чашку кофе, и рассказать немного, чуть-чуть, чтобы не вычислила ничего лишнего но почувствовала его доверие и ощутила его значимость; но тут же понял, что выпадет пустышка, что наверняка Таня скажет, что им не по пути, и если даже согласится на чашечку кофе, то будет думать только об ускользающих минутах, злиться и презирать А если еще немного покататься за троллейбусом, то можно узнать
По-прежнему не называя своим именем то, что он делает, считая так, отсрочкой, развлечением, чтобы обдумать и взвесить свое, важное, Кобцевич провел Таню в троллейбусе, затем попетлял между домами, едва не теряя визуальный контакт, и подрулил вслед за явно настороженной Татьяной к первому подъезду неприметной девятиэтажки.
Еще из машины услышал, как сомкнулись створки и загудел лифт.
Секундомер не требовалсявысоту подъема стандартного лифта Дмитрий ловил безошибочно. Седьмой этаж (Дмитрий уже внизу, у лестницы, весьвнимание). Шесть гулких шагов по невидимой площадке, потом укороченный шаг и бряканье ключей. Значит, двадцать пятая или двадцать шестая квартиры. Открывает своим ключом. Очень интересно.
Указатель: Рощупкин В. С. и Айзенберг Н. Я.
Кобцевич подождал, пока там, наверху, хлопнет дверь, и вызвал лифт.
Обе дверив дешевом дерматине, обивка одной рукой. Халтурщиками. За обеими дверямимузыка, радиоточки, только программа разная. Но из двадцать шестой, от Айзенбергов, доносятся незнакомые голоса и запах жареной рыбы, а слеватолько музыка.
Счетчикина площадке; двадцать шестой молотит вовсю, на нем две восьмерки двенадцать. Левыйтоже кружится, только медленно (ватт сто, не больше), и показаниянеполных две сотни.
Кобцевич сошел на шестой, вызвал лифти вниз, в машину; захлопнул дверцу и достал радиотелефон.
Через неполных десять минут он уже знал, что В. С. Рощупкин загорает по геологоразведочным делам в Йемене, телефон в Москве такой-то и оплачен вперед, командирован Рощупкин на восемь месяцев, с семьей, женасотрудник ЦГАЛИ.
Дмитрий набрал номер; на четвертом гудке ответила Таня. Голос ждущий и радостный; Дмитрий, не отзываясь, отключил радиотелефон.
Все, пожалуй. Как положено профессионалу, он за полчаса вычислил, что Таня-Танечка, Рубановская змеюка, тайно хозяйничает в квартире гражданина Рощупкина Никогда не упоминалась фамилия И посещает не за тем, чтобы полить любимый хозяйский фикус: такого в Москве не допросишься, разве что от ближайших родственников. Свинство, конечно. Вот так выслеживатьсвинство. Пусть Рубан разбирается, кого и зачем ожидает его змеюка на тайной квартире. А он поедетда хоть к Вадику, не поговорят, так хоть напьются. Надо только4 вытащить Вадика из конуры и привезти к себеа то на хмельную голову за руль не стоит.
Кобцевич уже взялся за ключ зажиганиязапустить движок и погнать, но решил на всякий случай Вадиму перезвонить.
Перезвонить?
В принципе квартира его не на прослушивании Была. Но сейчас? Не пацан, ясно, что размах набирается большой, очень большой, и с прибалтамисамое начало, следующие звенья уже задействованы. Значит, могут и слушать, что там поделывает депутатская вольница. И светитьсяпусть даже самым невинным звонком, майору, командиру спецкоманды, накануне Деланет, это несерьезно.
Сволочизм.
Кобцевич завел мотор, включил ближний свет (смеркалось) и порулил по аллее, чуточку радуясь даже, что общение отменяется по технической невозможности. Тем более, нынче пятница, и Вадик вполне может еще сидеть в архиве
Стоп. ЦГАЛИ. Архив ЦГАЛИ. Вадикне последняя птица в архивном мире. Вполне мог пристроить жену заурядного нефтегеолога в ЦГАЛИ, куда просто так не очень-то попадешь. А в благодарность за такое можно доверить что угодно, ключи, например
Дмитрий притормозил, потом врубил демультипликатор и задом подал машину в заснеженный проезд. Вроде как припарковатьсяа на самом деле пропустить, оставаясь невидимым в темной машине, высокого, чуть неуклюжего прохожего в рыжей кролячьей шапке.
Вадима.
Вести его не было необходимости: с места видно, что нырнул он именно в первый подъезд, а спустя минут пять в третьем окне двадцать пятой квартиры погас верхний свет.
Глава 6
Торфяной луг упруго рокотал под копытами.
Дмитрий Алексеевич свернул коня на тропинку между ежевичными кустами, чуть придержал машистую рысь и, не доскакав пять сажен до излучины, осадил Гнедка и спешился.
Тонкий, полупрозрачный утренний туман поднимался над узкой полоской воды и таял.
Таял над леском и дымок из трубы над кровлей флигеля, под которой, даст Бог, еще доведется ему вкусить счастье и почти наверняка сомкнуть когда-нибудь глаза
А дальше, за красноствольной полосой сосняка, на взгорье, уже просматривался сквозь туман белокаменный раздольный дом Кобцевичей.
Дмитрий Алексеевич разнуздал Гнедка и пустил пастись; сам же быстро разделся и, зажав в зубах нательный крест, прыгнул с берега в парную рассветную воду. Три взмаха саженкамии он уже на средине плеса.
Запрокинул лобастую голову, набрал побольше воздуха и нырнул.
В коричневатой глуби серебрились листья водорослей; прошла стайка красноперок; а со дна, привлеченная движением, поднималась, плоско извиваясь, темнокоричневая лента голодной конской пиявки.
Дмитрий Алексеевич выбрался на берег, скатал с груди и ног крупные капли и, раскинув руки, повернулся к утреннему солнцу.
«Господи, прошептал старый рубака, благодарю Тебя, Господи».
Все было в этой немудреной благодарности Создателю. И то, что казачий полковник, не щадивший ни крови, ни живота своего в бою, выбрался живым и неизувеченным из Отечественной войны, и наградам Его Величества и европейских королей тесно на груди, на сукне парадного мундира. И то, что на исходе четвертого десятка лет тело осталось мускулистым и легким, а рубцы ноют только редкими ненастными вечерами. И то, что крестник боевой, граф Кобцевич, уговорил принять к выходу в отставку имение с флигелем в версте от своего родового гнезда, и во все дни, когда дела отпускают из Петербурга на родину, зовет его первым гостем разделить трапезу и вечера у камина, и псовую охоту, и партию в вист. И, главное, то, что семнадцатилетняя чернокосая красавица Мари Криницкая, единственная дочь славного артиллериста, искалеченного под Лейпцигом, рдея от смущения, прикоснулась девичьими устами к седым Рубановским усам и согласилась стать его женой.
Это было чудо или, если угодно, два чуда.
Первоето, что Дмитрий Алексеевич, по общему и своему убеждению старый вояка и давно уже не жених, к прекрасному полу достаточно равнодушный и уж во всяком случае не затейник немудреных коротких романов, неизбежно происходящих на любом продолжительном квартировании, влюбился.
А второечто Мари ответила
Господи, вот уж не знал, не ведали разумеется, не верил ни приятелям, ни французским романистам Рубан, что такое возможно.
В имение к Криницким, в десяти верстах по пути в Нежин, в старый, простовидный двухэтажный особняк занесла его непогода.
Возвращаясь из уездного Нежина, где требовалось выправить бумаги, попал Дмитрий Алексеевич в грозу.
Бывали грозы и пострашнеепомянуть Кавказ, хотя бы, когда с сотней терских казаков карабкались по тропке, и в вёдро не дюже-то покойной, и голубые ветвистые стрелы садили раз от разу в скалы, и ливень обваливался, как водопад, а сзади, снизу, подгоняя отстающих, ревела и клокотала жадная вода. Но тослужба, а мокнуть в седле (тарантас, подаренный вместе с флигелем, пылился пока в сарае) за просто так не хотелось.
И гроза случилась изряднаядве стены по небу накатывали, черные, продернутые седыми прядями, и еще издали грозно и сурово рокотали друг другу; а сблизясь, взволновали угодья и леса рваными, шалыми ветрами и ну разбрасываться ослепительными трескучими копьями!
Ледяным холодом потянулои не удивительно, просыпался град, некрупный, но густой. Страшно раскололось небоГнедко затанцевал от испуга, и жгучая, в руку толщиной, молния с маху рассадила и подожгла одинокую сосну в десятке сажень одесную от дороги.
Дмитрий Алексеевич перекрестился и, поправив дорожный картуз, свернул налево, туда, где меж дерев виднелся лазорево крашеный небольшой барский дом, доносились брех собак и рев скотины.
Ворота оказались заперты; рев и грохот, и плотный лепет ливня с градом конечно же заглушали топот коня; заглушили бы и стук. Тут из пушки, разве что, добитьсяно благо, светло еще.
Дмитрий Алексеевич встал на седло, ухватился за мокрую перекладину и одним броском перемахнул ворота. Отодвинул засов, ввел Гнедка, запер ворота вновь и, вскочив в седло, подлетел к самому крыльцу.
Только тут его заметила дворня. Приняли коня, заохаликак прикажете доложить, пане?
Дмитрий Алексеевич взбежал по ступеням, скинул мокрые перчатки и, привычно прищелкнув каблуками, бросил, ни к кому конкретно не обращаясь из полудюжины людей, уже собравшихся у входа в дом:Полковник Дмитрий Рубан, кавалер, в собственной надобности.
И, мгновенно выделив среди прочих молодую и необычно красивую панночку, стройную и гибкую, как черкесская сабля, улыбнулся ей и другим тоном добавил:Светопредставление во небеси. Приютите, красавица?
Сказали внутренне напрягся: понял, что едва не сфальшивил, что ясноглазая панночкане дальняя родственница, не приживалка, а наверняка хозяйка дома; и не по платью понялнарядить можно и дворовую, а по той трудно расчленяемой, но легко читаемой совокупности взглядов и жестов, возносящих над окружением.
Она посмотрела Дмитрию Алексеевичу в глазапоказалось, что во взгляде какое-то тревожное полудетское любопытство, и ответила на безукоризненном светском французском, разве что с интонацией, несколько иною, чем у натуральных французов:Добро пожаловать в Кринички, полковник. Рады случаю, приведшему Ваше Превосходительство под сей скромный кров. Мой отец, майор Василий Криницкий, и я будем благодарны, если Вы окажете нам честь разделить с нами вечернюю трапезу.
Рубан волей-неволей в три месяца, проведенные в Париже, усовершенствовал до беглости французскую скороговорку, не очень-то прежде необходимую в казацком стане, и ответил так же по-французски:Благодарю, мадмуазель, благодарю судьбу, указавшую путь к вашему прекрасному дому и предоставляющую возможность с благодарностью принять сие столь любезное приглашение.
И продолжил по-русски, любуясь таким прекрасным и необычным лицом юной шляхтянки:Надеюсь, Ваш батюшка в добром здравии, и я смогу, несколько оправясь с дороги, засвидетельствовать ему свое почтение.
Легкая тень пробежала по юному лицу, и в это самое время сверху раздался троекратный стук и немолодой раздраженный голос:Что там за шум? Мари, кто там пожаловал? Мари быстро ответила по-французски, повысив голос, чтобы можно было расслышать сквозь шум дождя:
Папа, к нам приехал полковник Рубан. Сейчас он переоденется и поднимется к тебе.
Какой Рубан? Казак, что ли? И в сипловатом голосе послышалось нечто знакомое.
Он самый, Дмитрий Рубан, ответил полковник и, сбросив мокрый редингот на руки дворне, шагнул вперед, к Мари; в поклон поцеловал тонкие пальчики и предложил:Давайте поднимемся?
Да, конечно Дмитрий
Алексеевич.
Рука об руку они вошли в кабинет. Василий Васильевич Криницкий, отставной майор и инвалид, с костылем и на деревяшке, в стеганом домашнем халате, уже стоял
Два года назад, в штабной палатке полевого лагеря, когда обсуждалось выдвижение войск и взаимодействие с артиллерией, капитан Криницкий, быстрый, крепкий, в ладном артиллерийском мундире, выглядел куда как лучше. Не только ногу он оставил под Аустерлицем: внутренний огонь жизни. А еще только слепой мог не заметить, что вино, и не из одного штофа, переползло на Криницкого, подкрасив его щеки и нос нездоровым румянцем и отяжелив подглазья.
Пьяныйне пьяный, но Криницкий сразу же признал Рубана, хотя дороги войны сводили их всего на пару часов, а встреча на переправе была вообще Бог весть, когда.
Неизбежные объятия и восклицания; заздравные бокалы; трубки; а внизу, после коротких распоряжений Мари, беготня челяди, спешно накрывающей стол.
Разговор не требовал усилий, и Дмитрий Алексеевич заметил и небогатую обстановку в доме, и несвежий воздух в кабинете, но главноенедовольный, раздраженно-взыскательный взгляд, бросаемый хозяином на дочь; и ее собственную стесненность, появляющуюся, едва только Мари приходится обращаться к отцу.
Многое читалось безошибочно и сразу
Ужин, как несложно предположить, оказался прост, хотя и обилен; правда, сервировка удовлетворила бы взыскательный вкус.