Непохоже.
Умом Татьяна понимала, что «похоже» быть и не должно, что если драгоценный Сашенька и приклеит к ней топтыжку то наверняка не вычисляемого ни с первого, ни со второго взгляда, не традиционноесерую личность с чуть более аккуратной, чем у прочих, стрижкой, неброско одетую и с профессионально-крепким телом. И все-таки старалась угадать, распознать, очень внимательно посмотрела на пересадке, кто последовал за нею через перекресток, вскочила в троллейбус последнейи вышла на остановку раньше. А тамдворами, цепко фиксируя номера машин, стоящих у подъездов и проезжающих между домами.
Подъезд; старушкиувы, все те же. Скоро, наверное, они начнут здороваться.
Лифт.
На площадкеникого.
Еще в кабинке лифта Татьяна выудила ключи и, преодолев пять метров гулкого бетона, двумя стремительными и безошибочными движениями открыла замки.
За дверью можно и посмотреть на часы. До прихода
Вадима, если все нормальноне меньше пятнадцати минут.
Выскользнула из платья и белья, мельком взглянула в зеркало на себянагую, гибкую, длинную, и набросила купальный халат.
Успела согреть чайник и стереть пыль, неистребимую пыль, скапливающуюся здесь, неподалеку от проспекта, котельной и автобазы, с неизменным постоянством, и еще раз вымыть руки.
Замок щелкнулпришел Вадик.
Прильнула всем телом, быстро-быстро прикасаясь губами к щекам, к переносице, хранящей вмятину от оправы, колючей короткой бороде, к губам, размягчающимся от поцелуев. Запах улицы и дареного ею самой одеколона, табака и тела, сложный и до визга родной запах Вадика.
Таня едва смогла дождаться, пока он примет душ и, замедляя движения, склонится к ней.
Так знакомо и так волнующеласка его губ, прикасающихся к шее, мочкам ушей, впадинкам у ключиц, губ, ощупывающих и вдруг почти болезненно захватывающих сосок, языка, скользящего по выпуклостям и изгибам тела, по животу и ногам, касания его рук к плечам, спине, попкедо тех пор, пока все ее тело не исчезает, не замещается страстью, каждое движение, каждое прикосновение, каждое проникновение растворяет реальность, и вот уже онане она, а стонущий ком наслаждения, и все горячее и ближе небо, и взрываются фейерверки, и нет никого, только сладкая бездна, и ледяные угли под босыми ступнями, и медленно струится в холодной истоме женственная лунная демонисса
А затем внутренним толчком восстанавливается резкость, и можно встать, в обнимку пойти в ванную и там ласкать-омывать драгоценное тело, омывать мягкой губкой, руками и губами, лучше губами, потому что горло еще перехвачено судорогою, и даже шепотом говорить трудно; родное, сладкое тело, совсем не героя-супермена, совсем не скульптурный рельеф тренированных мышц, не сухую безукоризненность кожи, кое-где меченой боевыми шрамами
А когда они вытирались (каждый своим полотенцем), Таня верила в приметы), прошептала:Хочу ребенка. От тебя, хочу, чтобы у нас Вадим улыбнулся чуть виновато и, скользнув пальцами по длинной выемке на ее спинке, прошептал в ответ:Похожего на меня? Может, сначала поженимся? Разведемсяи женимся?
Это была долгая и тягостная проблема. Татьяна, главный и, как она предполагала, единственный инициатор сохранения семей, сразу же пожалела, что сказала, что не сдержалась; но, разливая по чашечкам традиционный чай, продолжилабудто сложность только в этом, и нет огромных, а возможно, и непреодолимых трудностей в разрыве с Рубаном:Ну и что? У Кооцевичей пацанчиквылитый мой Сашка, прямо капелька в капельку, иничего.
Вадим, тоже в халате, прошлепал на кухню и, закурив, протянул:И что, Дмитрий Николаевич с его профессиональным взглядом ничего не заподозрили?
А что? Совершенно счастлив, Татьяна вползла в уютный уголок и пригубила темный чай, и Машка тоже.
Новый текст, признался Вадим, ты никогда не говорила, что у твоего Рубана так серьезно с Машею.
Не говорила, потому что нет ничего. Машкабожий человечек.
А ты-то откуда знаешь?
Машку? Да с детства. Она бы мне все рассказала.
Тебео том, что спит с твоим мужем? Ну-ну. Или это у вас норма отношений?
Татьяна чуть покраснелапараллель очевидна, и, тряхнув красивой головой, отрезала:Нет. Я бы почувствовала. Нет у них ничего. И не было. Или я вообще ничего на этом свете не понимаю
Потянулась к сигаретам, чуть неловко закурила и сощурилась от табачного дыма:А уж я ее знаю Да и Рубана, к сожалению, тоже. Под этой кроватью ведьму не поймаешь.
Татьяна подобрала под себя гладкие ножки, повспоминалаи закончила убежденно:Нет. Кто угодно, но не эти. Сашкаон однолинейный. А Маша вообще пять раз бы переплакала и все рассказала, прежде чем что
Вадим только хмыкнулблаженны, мол, верующие, и надкусил бутерброд.
Татьяна, как громадное большинство советских женщин, ненавидела кухню; но кормить Вадимаэто совсем другое дело, приятно было и готовить, представляя, как будет он уплетать ее маленькие шедевры, и накрывать, чтобы на миг замер, прежде чем попробовать
Однажды, правда, Вадим ее достал. Больно. Проговорился:Сашка тебя никогда не отпустит. Слишком хорошая.
Правдаи неправда. Пожалуй, Таня знала себе ценусовсем другую. Знала, что она змеюка и кусака, и может зацепитьи цепляет, просто так, так уж устроена. И в доме вкалывает вовсе не в охотку, а только потому, что это её дом, первый и, быть может, последний настоящий Во всяком случае, последний, где она будет безраздельной хозяйкойкрутой Сашка отдал ей все на откуп, ни во что не вмешиваясь.
Знала, что умея, ни черта она сама бы не готовила, ограничиваясь только чашкой кофе да ломтиком салями, а если бы и стирала, так потому только, что машина шесть минут мягко вздрагивает, как будто бы там протекает тайный секс, и белье перемешивается, перепутывается, изменяет цвет и запаха потом, высушенное и крахмальное до звона, наполняет дом острым и мгновенным чувством возрождения? Очищения? Пусть ненадолго
Знала, что ее хваленый вкус и художественные наклонности, признанные и ее бабской студии, явное преувеличение, сама она выделяется потому только, что у всех остальных теток глаза хватает разве что на подбор сочетания юбки и блузки, да и то лишь по цвету, но не по фасону, а Татьяна все же следует элементарным рекомендациям «Бурды».
И когда Вадим ею восхищалсяили, скажем точнее, отмечал в ней превосходящее, казалось Тане, что происходит ошибка, опасная и нелепая. И неизбежно наступит день, когда он, умник, очнется и поймет: всевыдумка, самообман, преувеличение. Иллюзия. Пыль в глаза. Проснется однаждыесли все получится, если удастся мирно уйти от Сашки, а ему от своей супружницы, взглянет на рыжую растрепанную голову рядом с собой на подушке и спросит:Кто это? И зачем?
Не может она, в самом деле, ни разу не засветиться, не проколоться, не дать понять, чего на самом деле стоит ее ум, ее вкус, воспитание и образование. Разве в чем-либо она самазначительное, если даже безумная сладость и раскованность телесной любвией разверзлась благодаря Вадиму и только с ним; а онс нею ли только? Разве мужчина может почувствовать полное самозабвение и бесконечную, безграничную преданность единственному своему?
Но где-то в самой глубине души, наверное, там, где помещается вера в чудо, теплился огонек надежды, что все настоящее и все хорошеесбудется.
Они уже перебрались опять в постель и, едва прикасаясь, будили друг в друге отзвуки пережитого блаженства, приближая блаженство грядущее. Чуть застонав, Татьяна прошептала:Я не верю, что все этосо мной, для меня. Твою женщину подменили мною
А настоящая, конечно, улыбнулся Вадим, поглаживая кончиками пальцев теплорозовые раковинки ушек, за тысячу верст и полтора столетия
И вдруг отодвинулся, сжал кулаки и сел. Помолчал с минуту, а потом протянул:Вот это штука и сюжет какой Хотя и не в современном духе. Как же я сразу не вспомнил!
Что? со страхом спросила Таня, встревоженная не словамитоном, явственным ощущением, что Вадим оторвался от нее, отодвинулся, воспарил бог весть куда.
А я же все знал. И ты, конечно, знаешьСашка рассказывал, что прадед у негоказачий полковник. Помнишь?
Да. Конечно
А портрет его видела?
Прадеда? Полковника Рубана? А что, есть портрет?
В Эрмитаже. В галерее героев Отечественной. Кажется, восьмой в третьем ряду Но это неважно.
О Господи, конечно с облегчением вздохнула Таня, почувствовав, что «воспарил» Вадим не слишком, еще можно дотянуться, заставить почувствовать его тепло и нежность, найти необходимое единение, помню, и еще свекровь рассказывала, что прадед в бою спас какого-то знаменитого генерала
Да. Генерала, графа Александра Николаевича Кобцевича. Командира полка кавалергардов, улыбаясь и возвращаясь, Вадим притянул любимую к себе.
Таня благодарно припала к его губами вдруг отстранилась:Кобцевича? Это чтооднофамильцы?
Вряд ли Когда я занимался двенадцатым годом, еще не знал твоего Сашу Кобцевич похожно не портретно. Или художник нет, впрочем, не художник. За поколения размазался. Второе же сходство просто поразительное.
Второе сходство?
Внешне твой муж отличается от графа Александра Николаевича только прической и покроем мундира.
Глава 4
Полковник Дмитрий Алексеевич Рубан обнажил русую, коротко стриженую голову и перекрестился. Потом тронул пегие от ранней седины усы, приподнялся в стременах и, крикнув: «С Богом, православные! Вперед!», послал гнедого навстречу французам.
Загрохотали копыта:лава стронулась и, набирая мах, вырвалась из перелеска на открытое пространство.
Острым, всеохватывающим взором старый рубака увидел врагастрогие линии штыков над редутами, строй пестросиних улан, теснящихся в лощине, дальние фигурки канониров, облепивших орудия полевых батарей, а справа своих. Близко. В ста шагах. Размеренно и мощно набирающих рысь кирасиров. Его сиятельство графвпереди на три крупа, и ослепительная полоска булата вращается в его деснице. А дальше, за кирасирами, за речушкой Случайной, еще не ведающей, что через краткий миг воды ее смешаются с кровью, на правом пологом склоне, за кустарником и мелколесьемвиннозеленые пятна мундиров и короткие блики на штыках и стволах ружей батальонов резерва.
Быстрее, быстрее, ветер засвистел в ушах, сзади сбоку визжали и улюлюкали казакиа там, впереди, над французскими батареями, вспухли голубоватые облака порохового дыма. И в тот самый миг, когда Рубан особым, невыразимым и острым военным чутьем уловил, чтонедолет, а до следующего залпа авангард успеет перемахнуть луг и врубиться во французский строй, нахлынуло, накатило ощущение счастья.
Этоне первое и, даст Бог, не последнее сражение, не генеральная баталия, а очередная арьергардная схватка, бой за выигрыш пары дней, чтобы оторваться от неприятеля измученной пехоте, чтобы успели построить редуты и ретраншементы усталые мужики, чтобы подвезли порох и ядра голодным пушкам. Но этоне безнадежная схватка под неисчислимыми жерлами пушек и ружей, когда только Божий промысел спасет православных, и лишь немногие, отирая сабли и успокаивая взмыленных коней, ощутят себя отмеченными судьбой и благодатью.
Этот бойпочти равный, а значиттот самый, где все решает выучка и храбрость; бой из тех, ради которых пройден весь путьот росных лугов и рубки лозы до суматошных бивуаков и даже безоглядных кутежей под недреманным оком портрета Его Величества на свежей стене офицерского Собрания. И счастье седоусого полковника, разменявшего в походах, кутежах и рубках пятый десятокто, что именно он, именно Дмитрий Алексеевич, пригодился по-настоящему Отечеству, что выпала ему честь доказать, что такоестарый солдат и что такое жизнь за Царя.
И было еще непередаваемое в словах ощущение красоты происходящего, красоты превыше крови и грязи, неизбежно и обильно разверзнущихся через несколько мгновений над невинной Случанкой
Дым, пламя и комья землинедолет; гнедой перемахнул через воронку, пронизал дыми Дмитрий Алексеевич, взметнув клинок, закричал гортанно и страстно, весь охваченный огнем боя и победы. Да, да, победыпо неуловимым неопытному взгляду признакам почувствовал полковник, что уланы не выдержат удара не смятых ядрами кирасир и казаков, дрогнут и подадутся, и проклятые редуты не спасутказаки не дадут мгновения отрыва, влетят в пехоту на спинах улани считай посеченных, Бонапартий!
Наседай на улан! И за нимина редуты! выкрикнул Рубан; и в это же мгновение, предпоследнее перед сечей, ряд французских ружей окутался пороховым дымом.
Сквозь грохот копыт, крик и свист резануло злое жужжание пульмимо, мимо, но в лаве есть выбитые; краем глаза направокирасиры ломят! но, боже мой, белоснежный Ладо Кобцевича принял пулю и, судорожно подогнув ноги, с маху врезается в траву!
Каким-то чудом граф успевает оттолкнуться и, чуть разворотясь в воздухе, катится по лугу.
Дмитрий Алексеевич еще успел почувствоватькак свое! как удары гасят сознание Кобцевича, а все его существо уже повернуло коня вправо, наискосок сверкающему строю кирасиров, не имеющих ни мгновения, ни пространства, ни права даже расступиться, разомкнуть строй, не то что замедлить мах.
Звуки исчезли, когда полковник молнией выбросился из седла и слитным точным движением накрыл собою тело юноши.
Разум не угас, и Рубан еще схватил накатывающее на французов смятение, предвестник победы малой русской кровью, и даже вдохнул не успев подумать, что вдохнаверняка последний
Когда копыто кирасирского аргамака, стиснутого с боков так, что вопреки инстинкту приходится наступать на лежачего, ударило в спину.
Безболезненный хруст костипоследнее, что промелькнуло уже позади Рубана, вдруг как бы вознесенного над лугом.
Да, это был еще луг, еще берега Случанки, но уже и как бы карта поля баталии сией и видел Рубан, что все идет как предугадано, кирасиры смяли и крошат передних улана задние еще летят и вязнут во все более плотной и беспомощной массе; и казаки рассекают вражеский фланг, отчленяют от массы островки синих мундиров и, поднимаясь на стременах, резко и беспощадно секут сверкающими дугами сабель.
Но все заволакивалось не то дымом, не то неким особенным светом, и вот уже картина боя не расчленялась, слилась так, что словно бы две массы столкнулись как два громадных вала, как два чудовищных щупальца, взметнувшиеся из непостижимой глубины. И бронзово-зеленое вначале медленно, а затем все неостановимее скручивало синекрасноеи вот уже открылось, что в изгибе есть некий предел; и еще усилиеи раздастся инфернальный вой неведомого раненого исполина.
Но туманный свет все сгущался и сворачивался восходящим небесным водоворотом, и Рубан уже чувствовал, что его втягивает в это тусклое свечение, в сонм скользящих в блистающее Нечто сущностейно не смог отдаться небесному движению. Крылатый и мягкосветящийся, название вдруг всплыло само, Даймон оказался между и остановил.
ТыАнгел? спросило православие в Дмитрии Алексеевиче.
Ты знаешь, кто Я. Но тебе надо вернуться. К страданию, но и доблести. Первый твой завет исполненно трижды скреплено да будет. Возвращайся. Афанасий уже сошел с коня.
Есаул Афанасий Шпонько кликнул на подмогу еще двух ближних казаков.
Полковник дышалслабо, неровно, со всхлипами, но дышал, и есаул сердцем чуялвыживет.
Когда переложили в двуколку полевого лазарета, подскакал его сиятельство: три вмятины на кирасе, две от пик, однаот сабли, левая рука на перевязи, голенище разорвано, в крови и грязигерой! Едва прошла лаваочнулся, сменил коня, догнали пятерых улан в капусту, и покомандовал, а казаков, сгоряча намерявшихся посечь пленных канониров за последнюю картечьостановил.
Дмитрий Алексеевич, прошептал Кобиевич, склоняясь к плывущему в беспамятстве спасителю своему, жив буду, отблагодарю, как отца родного, и детям своим накажу, чтобы чтили. Мой дом, мое сердце, моя рукавсе тебе навек, только позови.
Иотпрянул.
Показалось мальчишкеграфу, герою и гордецу, наследнику знатного рода и тысяч десятин черниговских черноземов, что прокатился над полем смерти и славы глумливый смех
Нет, почудилосьто внезапный ветер забился в парусиновом тенте.