Во дворе появился Барт, принес телефон:
Тебя, Андрей. Это была Москва.
Ты оставил мне номер, вот я и воспользовалась, сказала Елена. Как долетел?
Прекрасно, любимая. Барт встретил.
А настроение? Чем занимаешься?
Купаюсь, Растопчин подмигнул псу. И беседую с королем Артуром.
С кем?
Леонбергер, собачка такая, пояснил Растопчин.
Для своихАрти. Присматривает, чтоб я спьяну не утонул.
Тебе письмо сегодня пришло. Прости, но я распечатала, вдруг что-то важное. А там
Читай.
Там две строчки. «Будь по-твоему, прочитала Елена. Но то, что ты взял в поезделишнее. Верни». Все. И подписи нет. Странный какой-то текст.
На том свете достанут, проворчал Растопчин.
Они хотят, чтоб я отдал им тот хром, который обещал подарить тебе на свадьбу.
Господи! воскликнула Елена. Зачем нам он! Отдай, дорогой. От греха подальше.
Арти насторожился.
Сейчас же отдам, ударил по воде ладонью Растопчин. Вот только вылезу из джаккузи и побегу отдавать.
Накличешь на нас
Хватит, перебил Андрей. Как дети? Не думай, что я о вас позабыл. Собирался звонить несколько позже.
Они немного поболтали о том, о сем, и Андрей положил трубку в траву.
Барт протер мокрую трубку полотенцем и сообщил Андрею, что намерен ехать в кондитерскую за тортом.
Андрей и Арти составили ему компанию. На обратном пути Андрей спросил нельзя ли свернуть к мысу, а, может, и подняться на мыс? Хоть одним глазком взглянуть, какой сегодня океан?
Они свернули и поднялись. Оставили машину у бордюра, позволили Арти побегать вдоль тропки, а сами перемахнули через оградку: на краю обрыва чахла старая, метровая, слегка присыпанная песком и пылью трава. Мертвые стебли, совсем не то, что во владениях Пэм.
Мыс представлял собой слоеный пирог. Верхний слой, земляной, был темен и сочен. Время от времени земля осыпалась, обнажая корни исполинских деревьев. Эти корни, как черные когти хищной птицы, зависали над мелкими кустами, которые каким-то чудом росли на отвесной стене. Чуть ниже залегал мощный пласт блестя щей глины. Может, то была настоящая красная глина, а, может, обыкновенная просто отливала красным в час заката. И, словно кость из-под окровавленной плоти, выпирала из-под огненного пласта скальная порода.
Скала уходила далеко вниз и зарывалась в мокрый песок где-то в полосе прибоя. Волна усиливалась, океан медленно подступал к подножью скалы, к той гладкой, зеркальной воде, которую оставил на каменистом ложе, в щелях и выбоинах в тихую пору отлива. Камни были завалены жесткими водорослями, точно кто-то остриг здесь хвосты и гривы целому табуну лошадей. Солнце падало за горизонт. Небо над горизонтом стало золотисто-палевым, будто шерстка на боках у грустного умницы Арти. На камнях подремывали чайки. От скалы влево тянулся широкий, как десять евпаторийских, песчаный пляж. Вдоль кромки его и вдоль нижней дороги шла пальмовая роща, она исчезала в холодной тени другого мыса, вечно мрачного, на нем и летом не появлялось ни лепестка, ни травинки. Лишь на вершине холма, возле марганцевых стен замка, было высажено несколько хмурых сосен. По ту сторону холма лежала Большая долина, всю ее занимал богатый город. Сотни яхт покачивались у пирсов, прячась от зимних штормов за дамбой, на глыбах которой океан шлифовал гигантские изумруды мха. Когда-то и Растопчин крутил штурвал, ловил в чужие паруса свежий ветер. Теперь он стоял на мысу, подставив лицо последним лучам декабрьского заката, теперь он топтался на краю обрыва и думала свой парус никогда не поднять, и песок выскальзывал из-под его башмака и тонко струился по темной, по красной и, ближе к подножью мыса, по скалистой стене.
Шло время, приближалось Рождество, которое Пэм, Барт и Андрей намеревались встретить в Лас-Вегасе. Перед самым отъездом в Лас-Вегас Андрей решился таки навестить Сашу в «Эль Ролло». В восемь вечера он сел на крошечный самолетик в Галите и через полчаса был в Лос-Анжелесе. Такси доставило Растопчина в Монтебелло.
Он посмотрел программу с «русскими медведицами», дождался момента, когда Саша, переодевшись в черное платье, вернулась в зал, и пригласил ее за свой столик.
Если хочешь, поедем ко мне в гостиницу, предложила Саша. Я уже свободна.
А как же, Растопчин замялся, вторая твоя работа?
На сегодня все, сказала Саша. Хозяин предположил, что рано или поздно ты явишься сюда, и, кажется, распорядился: при тебетолько основная программа Как тебе она, кстати?
Не Лас-Вегас, поморщился Растопчин. Будешь дорабатывать до марта?
А есть другой вариант?
Но где гарантии того, что твой хозяин отпустит тебя в марте? Вдруг он возьмет и продаст тебя в какой-нибудь иной притон? спросил Растопчин.
Нет гарантии.
Официант принес два коктейля «Черный русский», водку с кофейным ликером и льдом.
Так получилось, я рисковал жизнью, чтобы вызволить тебя из «Эль Ролло». Долгая история, сейчас не стану рассказывать, Растопчин помешал в стакане лед пластмассовой трубочкой. Страху натерпелся.
Бедный, Саша погладила Растопчину руку.
Минут пятнадцать, а, может, и больше они держали меня голым на снегу. Потом чуть не выбросили из поезда, вспомнил Андрей. Выкрутился.
Выходит, зря ты рисковал. Сожалею. А когда ты собираешься назад? Я бы передала с тобой сыну кое-что.
Не знаю, пожал плечами Растопчин.
Как там Москва? спросила Саша. Стоит, старушка?
Мразь, вздохнул Растопчин. Одно название.
Оксана, вон, видишь та баба с негром в клетчатом пиджаке, Саша указала на Оксану, говорит, что в сорок первом Гитлер приказал затопить Москву. Наши не дали. И правильно, да? усмехнулась Саша.
Но то, что в конце восьмидесятых среди наших мужиков не нашлось ни одного нового Кутузова, это странно
Зачем тебе Кутузов?
Оксана говорит, был бы Кутузов, он бы опять сжег Москву. Смешно? От нее все беды.
Твои бедыот твоей глупости, нахмурился Растопчин. И от подлеца, который заправляет «Эль Ролло». Когда ты развяжешься с «Эль Ролло», мы засадим твоего босса в тюрьму.
Тише, испугалась Саша.
Но мы беседуем на русском, удивился Андрей.
Чего ты боишься?
Своих. Донесут. За стольник продадут. Расплатись.
Они спустились на второй этаж, в ресторан, провели там минут сорок, съели горку «чипе», макая хлебцы в острый соус, выпили кувшин светлого пива, послушали мексиканцев: «Хабландо Кларо», «Тодо Бонито» и тому подобное. Когда надоело, пошли вниз.
На автостоянке не было ни души. Тусклые лампы освещали пыльный бетон, жирную аляповатую разметку, указатели под низким потолком, десятка три машин.
Мотор неожиданно сорвавшегося с места «Форда» работал почти бесшумно Андрей среагировал на шелест шин за спиной, толкнул Сашу в плечо и прыгнул сам, точно в море с берега, в тень синего «Шевроле». Раздался Сашин крик, Андрей услышал, как глухо ударил обо что-то бампер «Форда» Взвизгнули тормоза, «Форд» вывернул влево и умчался с автостоянки. В наступившей тишине Андрей различил стук каблуков о бетон.
Боже, какое несчастье, какое несчастье, твердил негр, какая судьба! Такая молодая русская шлюшка, ей бы еще спать и спать!
Негр остановился над телом Саши. Поднимаясь, Андрей взглянул, снизу вверх, негру в лицо. Томми жевал резинку и улыбался: Андрей подался вперед лбом круша челюсть Томми, и уже до удара определяяглубокий нокаут.
В голове у Растопчина зазвенело, перед глазами поплыли фиолетовые круги.
Да, не пожалел ты его, донеслось до Растопчина.
Саша выползла из-под багажника «Шевроле», потерла ушибленное колено, потрясла рыжей копной волос.
Потом вдруг нагнулась над Томми, нашарила в кармане рубашки Томми связку ключей, пальцем коснулась губы:
Тихо, я сейчас И не давай ему придти в сознание!
Растопчин отволок негра в тень «Шевроле», пнул его ботинком в солнечное сплетение.
Негр даже не застонал.
Андрей закурил и, шаркая по желто-серому полу, побрел прочь от Томми. Под ногами поскрипывали крупинки песка. Вероятно, песок завезла на колесах одна из машин. Из ворот тянуло сыростью. В огромных крытых гаражах, полутемных и безлюдных, Растопчин и раньше чувствовал себя не очень-то уютно. Особенно по ночам. Теперь Растопчина охватил страх. Не следит ли кто за Андреем? Не держит ли под прицелом? И не сорвется ли, забеспокоился Андрей, и на него какая-нибудь бешеная машина-убийца? И ныло сердцеотчего нигде нет покоя? Отчего дома-то не сидится? Оттого ли, что дома, в старом смысле этого слова, у Растопчина нет и, видно, никогда не будет? Растопчин вспомнил Москву, в которой родился, в которой рос, и другуюв плевках, кучах хлама и пятнах блевотины, дикую, жуткую, пьяную от спирта и крови, молящуюся на доллар, исповедующую рынок и, собственно, рынком уже ставшуючерным, конечно. Мальчики метят в мародеры, мародерыв теневики, теневикив правительство и парламент. Чудный мир! Черный рынок, черные души, беспросветные подземные переходы Если уж Москву прошел, подбодрил себя Растопчин, чего тебе бояться? Он вернулся к Томми. Всех одолеем, всех переплюнем, сплюнул Растопчин на брюки негра. В тихом провале ворот стояла зимняя калифорнийская ночь. Без огней и звезд. Приближалось Рождество. Гулко колотился пульс в горячих висках.
Томми зашевелился. Андрей прищурился и ударил негра ногой в печень. Извини, друг, нельзя тебе сейчас очухиваться, вздохнул Растопчин. Саша не велела. Андрей ударил парня еще раз, и вдруг Растопчина осенило, какой должна быть заключительная глава книги о русском загородном доме. Архитектура будущей России. Кошмар. Растопчин задумался и вздрогнул, когда появился женский силуэт на лестнице. Ах, Саша В руках у нее была записная книжка.
«Рабочий журнал» Томми, пояснила Саша.
Кто, когда, за какую цену. Переснимем и фото пошлем мистеру Бассету, она вернула ключи в нагрудный карман Томми.
Пошлем в качестве рождественского подарка, сказал Растопчин.
А он мне сделает ответный подарок, усмехнулась Саша. У него в сейфе есть отличный подарок для меня.
Советую тебе немедленно поменять гостиницу, прошептал Растопчин.
Ты поможешь мне перевезти вещи? спросила Саша. А потом я угощу тебя чашечкой кофе. Или, ну, чем ты захочешь.
Помчались, кивнул Андрей. Ибо времени у меня в обрез, только до утра. Завтра мы с Бартом катим в Лас-Вегас.
В «Ривьеру»? Саша попыталась улыбнуться.
А куда же еще, ответил Растопчин. Только в нее, родимую.
Томми ничего не понял из их разговора. Разобрал всего два слова «Лас-Вегас» и «Ривьера».
Андрей и Саша уже подходили к воротам, когда Томми, на четвереньках, выбрался из тени «Шевроле» на свет. Зрачки его были немного расширены да вдобавок их увеличивали слезы. Как увеличительные стекла.
Томми глядел уходящим русским вослед и, безумея от ненависти и боли, мурлыкал слова молитвы, которую в детстве пела ему над стаканом молока теплая грустная мать.
Виталий ЗабиркоПарниша, открой дверь!
Лысый, громадного роста толстяк навзничь лежал на цементном полу широко раскинув руки. На его животе восседал красномордый верзила и; мертвой хваткой сжав горло толстяка, методично стучал его головой об пол. Толстяк хрипел, екал при каждом ударе, но концы не отдавал.
Э! Я похлопал по плечу верзилы. Прикурить не найдется?
Чего?
Верзила недоуменно повернул ко мне голову. От его распаленной от натуги физиономии вполне можно было прикурить, если бы не градом катившиеся по щекам капли пота.
Спички, говорю, есть? Я показал верзиле незажженную сигарету. Верзила оставил свое занятие и растерянно похлопал себя по карманам.
Не, я ж не курю! наконец сообразил он. И тебе не советую. Здоровье дороже. Возьми лучше это.
Он протянул мне грязный одноразовый шприц и пару ампул.
Здесь, парень, криво усмехнулся я, мы с тобой расходимся во взглядах и увлечениях. Толстяк на полу зашевелился, заперхал.
Погоди, прохрипел он, зашарил по карманам и достал зажигалку. На.
Я щелкнул зажигалкой, прикурил. Зажигалка была золотой «ронсон». Лимонов на десять потянет.
Спасибочки. Как я понимаю, обратился я к толстяку, она тебе уже не понадобится?
Отдай, строго сказал толстяк. Это вещественное доказательство. Я вернул зажигалку.
Может, помочь?
Не мешай, буркнул толстяк и вновь раскинул на полу руки. Верзила тут же вцепился ему в горло.
Вот, всегда так. Я окинул взглядом помещение. Обшарпанный конторский стол, колченогий стул, да развороченный автогеном сейф, до отказа забитый пачками сторублевок образда шестьдесят первого года. И все.
Похоже на заводскую кассу социалистического реализма.
Переступив через дергающиеся ноги толстяка я выглянул в окно на божий свет. Божьего света не было. Был светящийся туман.
Пора сматываться. Опять мне не повезло. И почему тогда так любили непременно сторублевки? Макулатура. Но сколько экспрессии из-за нее!
Я нарисовал грифелем на стене дверь, открыл ее и шагнул в светящийся туман.
Угр сидел посреди пещеры у огромного кострища и поигрывал в руках бивнем мамонта. Вдоль стен пещеры настороженно затаились соплеменники и смотрели на вождя во все глаза.
Ры гх ам-м? сказал Угр.
«Так кого мы будем сегодня есть?» понял я.
За каменной глыбой, закрывавшей вход в пещеру, вселенским потопом бесновалась гроза. Оттуда же доносился рев пещерного льва, в пароксизме голода раскачивавшего глыбу. Ни на грозу, ни на льва никто не обращал внимания.
Я понял, что попал на первое в истории человечества заседание Верховного Совета. В стране во всю бушует экологическая катастрофа, национальные распри достигли своего апогея, мяса нет, посевы смыло водой, но многомудрые вожди спокойно и уверенно в тиши пещеры решают продовольственную программу.
Гм р-р-р? повысил голос Угр.
«Какие будут предложения?» перевел я. Одним из чересчур сообразительных троглодитов осторожно коснулся моей руки.
M-м! восхищенно сказал он.
«Пухленький!»
Другой не в меру умненький предок уже более грубо схватил меня за ногу.
Угум-м подтвердил он. «Жирненький!»
Ho-Ho! Я вырвался и на всякий случай отступил вглубь пещеры. Меня еще нет. Погодите с сотню тыщ лет!
Гр-р Бхар трам-пам! рявкнул Угр. Трам-тара-рам!
Во, завернул! «Депутат Бхар, не отклоняйтесь от регламента! Говорите по существу вопроса и не надейтесь на иностранные инвестиции, иначе я лишу вас слова!»
На мгновение в пещере повисла тягостная тишина.
Затем из левого угла донеслось осторожное:
Ба
Чуть погодя фразу продолжили из правого:
Бу
И уже нестройный хор хриплых голосов обеих фракций закончил:
Бы-ы!
Грм-м?.. с сомнением протянул Угр.
«На голодный желудок?»
Ам! неожиданно подвел итог дискуссии беззубый старик.
Я тихонько ретировался вглубь пещеры. Здесь тоже делать было нечего. И когда я только научусь ориентироваться?
Пока высокое собрание решало, какую из женщин они будут сегодня «ам», я нарисовал на стене пещеры люк со штурвалом и наборным замком. Не знаю, так ли выглядят бронированные двери в форте Нокс, но я очень на это надеялся.
Но попал я в рубку космического корабля. Корабль стоял на неизвестной планете, и в рубке никого не было. Сквозь огромный иллюминатор из простого стекла открывался вид на равнину, поросшую голубой травой. С ослепительно желтого неба сияли три солнца; зеленое, черное и рентгеновское. Когда фиолетовые облака закрывали черное, на равнине становилось светлее. В высокой густой траве, маясь мукой мученской, бродили несуразные животные о семнадцати ногах и огромных головах на тонюсеньких шеях. Пасти животных щерились такими чудовищными зубами, что становилось непонятно, как сквозь них проходит пища. По траве от животных расходилось по три тени: светлаяот черного, обыкновеннаяот зеленого, угольнаяот рентгеновского. Судя по последней, животные состояли сплошь из свинца. В общем, жить при такой конституции не полагалось. Просто язык не поворачивался назвать их божьими созданиями. Но они жили. И даже питались. Как я понял, исключительно космонавтами, потому что ни друг на друга, ни на сочную голубую траву они не обращали внимания. Зато на космонавтов, шествовавших по равнине походным строем, они нападали с исключительной методичностью, не давая тем перевести дух.
Что же здесь делали космонавты, было загадкой. То ли они прибыли на планету, как научная экспедиция, изучающая инопланетную фауну, то ли в качестве простых заготовителей мяса, решающих в будущем наболевшую еще со времен Угра продовольственную программу Земли. Вероятнее второе, так как крушили они бластерами нападавших животных с редким остервенением.
Рубка космического корабляэто, конечно, не форт Нокс с золотым запасом Америки, но поживиться здесь можно. Я пошарил по ящикам под пультом управления, но все они оказались пустыми. Лишь аптечка была доверху забита таблетками антирада. Прилагавшаяся инструкция, гласила, что «одна таблетка в течение минуты снимает все последствия радиационного облучения». Я покосился на рентгеновское солнце и на всякий случай проглотил одну. И чуть не подавился. Горькой таблетка оказалась до невозможности. Через минуту кожа по всему телу стала нестерпимо зудеть, но зато моя тень от рентгеновского солнца приобрела угольный свет.
Почесываясь, я бросил в рюкзак пригоршню таблеток и вышел из рубки. Каюты на корабле, трюм и даже машинный зал отсутствовалиих заменяла огромная кают-компания. По креслам и диванчикам вдоль стен были в беспорядке разбросаны скафандры, бластеры, одежда и личные вещи космонавтов. На огромном столе посреди кают-компании высилась аккуратная пирамидка из кубиков желеобразной синтет-пищи. А за столом в окаменевших позах героев космоса сидели Он и Она.