В хвосте вагончика сидели трое бомжей и квасили самогон.
Брысь! мимоходом оповестил их о своем появлении хмыреныш, и бомжи испарились.
Хмыреныш поклал на сиденье воблу, поставил с десяток банок пива.
Угощайтесь.
Я сел, вскрыл банку пива, но, поймав на себе внимательный взгляд хмыреныша, протянул банку ему.
Отхлебни.
Да что вы, Игорь Викторович! попробовал возмутится хмыреныш, но пиво отхлебнул.
Достаточно, мрачно кивнул я, залпом опорожнил надпитую банку и протянул руку за второй.
Только тогда хмыреныш сел и тоже откупорил банку.
Игорь Викторович, а свистеть вы меня зачем заставляли? спросил он, как я понимаю, для завязки разговора.
Проверял, не педик ли ты. Говорят, они свистеть не умеют.
Хмыреныш конфузливо захихикал.
Воблой угощайтесь, предложил он, а сам достал коробку козинцов, открыл и так это аккуратно отправил один козинец за щеку.
Сам эту воблу жри, мрачно буркнул я, запустил в коробку пятерню и бросил горсть козинцов себе в рот. Козинцы с пивом хороши! Правда, некоторые утверждают, что с Коньяком, но где он, тот коньяк? Стал такой же мифической жидкостью, что и амброзия
Откуда меня знаешь? спросил я между четвертой и пятой банками. На дурняк пиво шло неслабо.
Читал ваши рассказы.
Вот те на! Я уж сам забыл, что когда-то пописывал и даже печатался. Когда бумага была. А сейчас и под воблу подстелить нечего
А я думаю, что пивом угощаешь? Понравилась моя писанина, что ли?
Ага. А «Про зайчишек» ваше класс!
Я стрельнул в него глазами. А мог бы и из бластера.
Но я добрый, особенно под хмельком. Была у меня повестушка с таким названием. Но об этом названии знали только я и мой редактор. Да еще, наверное, в КГБ.
Им тогда по рангу положено было все знать, особенно о бумагомараках. По каким-то политическим мотивам мое название было отклонено, и, не притерпев более ни одного изменения в тексте, повестушка увидела свет под другим. Так что знать ее первое название хмыреныш не мог. Разве что имел отношение к почившему в бозе КГБ.
Ладно. Я смял пальцами девятую банку. Пива я попил. Спасибо. Что нужно?
Хмыреныш заерзал.
Да что нужно Пивом вот просто хотел угостить, известного писателя
В животе у меня забурчало. То ли от наглой лести то ли пиво вступило противоречение с месячным эквивалентом синтет-пищи.
Тогда пакеда, махнул я рукой и встал. Хмыреныш засуетился. Просто так расставаться со мной явно не входило в его планы.
Игорь Викторович, заныл он у меня за спиной, а у вас ничего нового не написано? Почитать не дадите? Я резко повернулся. Лясы точить с хмыренышем было не с рукипиво окончательно рассорилось во мне с синтет-пищей.
Написано, написано! гаркнул я ему в рожу. И накакано! Вот тебе мое чтиво!
Я выдернул из-под мышки бластер и саданул из него в сумку хмыреныша. Полсумки как языком слизнуло.
Что вам, хмырям, от меня надо?! Я направил дуло бластера в лоб хмыреныша, и его морду будто кто враз оштукатурил. Чо меня пасете? Чо каминные часы скупаете, будто оглашенные?!
Так они затрясся хмыреныш, ходят
На то и часы! Дерьмом не торгую! взбеленился я и сделал вид, что собираюсь пальнуть. Хмыреныш обделался.
Так механизмов в них нет
Ели-пали! У меня даже в животе на мгновение бурчать перестало. Кажется, там установилось шаткое временное перемирие.
Пшел вон! гаркнул я, чувствую, что военные действия во мне вот-вот возобновятся.
И, пока хмыреныш во все лопатки улепетывал в сторону рынка, я галопом помчался к ближайшим развалинам.
Когда я просветленный и внутренне удовлетворенный вновь выбрался на улицу, то враз остолбенел. К развалинам приближалось пяток хмырей. Чапали они чуть ли не на цыпочках, рассыпавшись цепью, с пукалками наизготовку.
Мать их хмыриную! Я метнулся назад в развалины, и тотчас над головой, кроша штукатурку, прошлась автоматная очередь. Пугают, гады! Живьем хотят взять! Я наугад пальнул из бластера, но хмыри попались крутые, и их пукалки затявкали с методичностью отбойных молотков, заставив меня метнуться вглубь развалин. Чья-то тень шастнула от меня в сторону и исчезла под остатками лестничного пролета. Е-пэ-рэ-сэ-тэ! Живут они здесь. Совсем забыл, что развалины просто-таки кишат зомбирками! Днем они тихие, беззлобные, тише воды, ниже травы. Бродят себе по развалинам, как привидения, и шарахаются от любого звука. Зато ночью расходятся до без удержу, горланят блатные песни и пьют все, что течетот изопропилового спирта, до сырой крови.
На всякий случай я миновал вход в подвал и, крадучись, стал пробираться по лабиринту первого этажа.
Браток, позвал меня свистящий шепот из полумрака какой-то ниши. Браток, помоги
Я заглянул в нишу. На полу, скорчившись на штукатурочном крошеве, лежал зомбирка. Пальцами обеих рук он перебирал свои кишки, вывалившиеся из развороченного живота. Не повезло бедняге. Рикошет.
Браток, помоги, с надеждой прошептал зомбирка. Пристрели
Да что уж там сочувственно пробормотал я, пальнул в него из бластера и пошел дальше.
Спасибо, браток донеслось мне вслед.
К моему огорчению развалины оказались небольшими: пройдя еще шагов десять, я увидел пустые проемы окон, в которые просматривалась параллельная улица и еще одна группа хмырей. Обложили!
Игорь Викторович! мегафонным громом разнеслось по развалинам, так что штукатурка посыпалась похлеще, чем от автоматных очередей, а в подвале перепуганно заметались зомбирки. Сдавайтесь! Жизнь гарантируем!
«А вот вам, хмыкнул я, выкусите! Хрен вам меня поймать!»
И нарисовал на стене дверь.
Попал я в осенний городской сквер. Чистенький такой, ухоженный, с лавочками, урнами и усатым дворником в аккуратном фартуке с бляхой. Я плюхнулся на скамейку, взгромоздил рядом рюкзак, бросил на него фурагу и вытер пот. Взмок я, что мышь.
Дворник покосился на меня, но ничего не сказал, продолжая размеренно сметать метлой опавшие листья.
Сижу я, дух перевожу. Воздух в скверике свежий, чистый (не загаженный. Солнышко греет, сквозь листву Деревьев дома просматриваются. Серые такие, четырехэтажные, однотипные, но аккуратные. Ни тебе развалин, ни прочей рухляди. Хорошо мне стало, покойно.
Тут из кустов выныривает молодой парень в ковбойке, сверхузких клетчатых брюках с манжетами и остроносых, как корабли, туфлях и чапает в мою сторону такой это вихляющей походкой. Чапает, вихляет, а сам пялится на меня во все гляделки.
Что, спрашиваю, прожектора вылупил?
Он как засмущаетсячто мой Старикашка. Покраснел, глазки потупил, и так это бочком ко мне приближается. И куда это меня занесло, что молодежь здесь такая хлипкая. У нас бы мне сразу по хлебалу за такие слова заехали.
Вы извините, дедуля, говорит он и бросает мне в фурагу горсть медяков, что мало. Студент я. Но на обед в нашей столовке вам хватит
Тут он окончательно конфузится и хиляет дальше. А я сижу обалдело и слова не вымолвлю. Как пришиб меня кто-то. До деда я вроде бы еще не дорос, а милостыню мне вообще в первый раз подавали. Попробуй у нас сесть на улицу и просить милостынюсчитай, что ты кандидат номер один на обед мальчикам-каннибальчикам. Пока я оклемался, студента и след простыл.
Не стал я ерепениться, да материться, а взял медяки и пересчитал. Тридцать семь копеек. Батюшки светы, и куда ж меня занесло, если за эти гроши можно в столовой пообедать?
И тут на столбе зачихал, заперхал репродуктор.
Московское время: пятнад..сов. Передаетедние извес Сегод..дцатьсентября тыс шестьдесят перода. Тружен Ставрополья рапорто о досроч урож в закрома Род
«Вах!!! взвился я. Вот он мой Клондайк, Палестина моя, почище форта Нокс!» Был я здесь уже раз, в мечте моей золотой!
Я чуть не бросился бегом через кусты в первый попавшийся магазин, но вовремя взял себя в руки. Нельзя повторять свой первый визит сюда, когда я в гастрономе попытался расплатиться за колбасу российской тысячерублевкой. Еле ушелквартала два за мной чесал мент в синей шинели и верещал свистком, как недорезанный.
Трясущимися от нетерпения руками я перебрал все мелкие купюры, которые достались от хмыря. Эсэсэсэровских набралось шестьсот тридцать две. Для того и требовал их с хмыря, в светлой своей надежде. Живем, парниша!
И вот только тогда я и рванул в город.
Ребята, вы видели витрину гастронома шестьдесят первого года? Унылая, безвкусно оформленная, пыльная Да? Да! Но в ней стояли двухметровые пирамиды банок сгущенного молока!
А в гастрономе пусто. Я имею в виду людей. Раз, два ипшик! Зато на прилавках, на витринах за прилавками Глаза разбегаются.
Стал я в очередь в колбасный отдел. Вторым. Бабка впереди.
Сто пятьдесят одесской мне, просит бабка.
Продавщица режет, взвешивает.
Сто семьдесят, говорит продавщица.
Много, дочка, возражает старуха.
Продавщица отрезает от колбасы, оказывается меньше. Кладет довесок.
Нет, дочка, ты мне от этого куска довесок не клади, привередничает старуха. Вот от этого.
Продавщица молча соглашается. Я медленно закипаю.
И семьдесят масла.
Какого: вологодского, шоколадного? переспрашивает продавщица.
Вологодского.
Взвешивает. Семьдесят граммов! Ели-пали, они что, с ума здесь посходили по семьдесят граммов брать?!
Тут бабка заспорила, что ее обсчитали на две копейки, и я не выдержал.
На, бабуля, сунул ей червонец, и катись отсюда. Очередь не задерживай!
Бабуля как с цепи сорвалась. Мол, не нужны ей чужие червонцы, а за свои кровные две копейки, потом зятя заработанные, она насмерть стоять будет. Потому, как не потерпит она, чтобы ее, советского человека, обвешивали и обсчитывали. Не затем революцию делали! А если всякие проходимцы, вроде меня, будут вмешиваться и червонцы свои грязные совать, то она и до народного контроля дойдет и милицию вызовет.
В общем, потух я, вспомнив мента, который за мной чесал в прошлое посещение социалистического рая, и убрал свою десятку. А продавщица стала перевешивать, весы регулировать, да бумагу для равновеса перекладывать.
И права ведь бабка оказалась! Обманула таки ее продавщица. На копейку, стерва!
Забрала бабка копейку и, негодуя на весь магазин, пошла писать в книгу жалоб. Продавщица вся красная, в слезах, бросилась за ней, уговаривать ее, да где там!
Я чуть не взвилсяа кто меня обслуживать будет? как за прилавок становится другая продавщица и спрашивает:
Что вам?
Перевожу дух и говорю так это вежливенько:
Пятьмосковской летней и двеохотничьих, сосисок.
Пять чего? переспрашивает она, и глаза ее округляются. Килограммов?
Нет, отвечаю, палок. А сосисокдве связки. Тут продавщица роняет нож.
Вы серьезно?! с каким-то непонятным страхом спрашивает она.
«Уж не по талонам ли здесь?» мелькает мысль, но я ее отгоняю.
Куда уж нагло бурчу я и взгромождаю на прилавок, рюкзак. Чувствую, как внимание продавцов других отделов переключается с бабки на меня.
Дрожащими руками продавщица начинает обрезать с палок колбасы веревки и хвосты.
Да не дергайся, успокаиваю ее, вешай так.
Не положено, заикается она и с опаской поглядывает на меня. Читаю в ее глазах, что я либо из народного контроля, либо из желтого дома. По моему виду скорее последнее.
Дедуля, окликает меня смешливая продавщица из молочного отдела, а зубки есть? Колбаска-то выдержанная, каменная. Помягче бы взял.
А какая варенка есть? спрашиваю.
Вареная? переспрашивает моя продавщица из колбасного. Отдельная, любительская, маточная, докторская
Хорошо. Взвесишь один. Докторской.
Килограмм?
Батон.
Продавщица тянется за варенкой, в надежде, что сумасшедший забыл о копченой колбасе, но я ее останавливаю.
После того, говорю, как отпустишь то, что я заказал.
В общем, взвесила она мне все. Продавцы из соседних отделов поперевешивались через прилавки, глядят на меня во все глаза, перешушукиваются.
А окорок, спрашиваю, сырокопченый?
Сырокопченый.
Взвесь.
Весь? кажется начинает меня понимать продавщица.
Весь.
В соседних отделах стали прыскать в кулаки. «Ничо-ничо, думаю себе, погляжу на вас через сорок лет, как вы засмеетесь». Особенно та, смешливая, из молочного отдела. Уж больно она на бабку, торговавшую сегодня на рынке петуховской мутней, похожа.
Разновесов у продавщицы не хватало, и она сбегала к мяснику.
В общем, набил я в рюкзак килограммов тридцать. Аж на восемьдесят шесть рублей двадцать одну копейку. Бросил девять червонцев и пошел к молочному отделу.
А сдачу?! чуть не взвилась продавщица.
Хотел сказать: «Тебе на чай», но, увидел ее лицо, понялв морду швырнет. Пришлось вернуться и забрать все до копейки.
Сыру, сказал я в молочном. Швейцарского.
Круг? хихикает продавщица.
Круг.
Пришлось и этой сбегать к мяснику.
Купил еще здесь по пять банок сгущенки: просто сгущенки, сгущенки с кофе и сгущенки с какао. Подумал и приобрел, поллитровую банку сметаны. Хотел тут же выпить, но она, зараза, застыла в банке так, что пальцем еле провернул. Во, гады, жили! И чего им не хватало?
В винном глаза разбежались, но я их собрал вместе и взял три батла «Столичной». По три ноль семь. Взял бы еще винишка марочного, но в рюкзаке уже места не было. Впрочем, проходя мимо кондитерского, вспомнил о клапане и карманах рюкзака и заполнил их развесным шоколадом. Дорогим, зараза! По шесть шестьдесят за кэгэ.
Провожаемый глазами всего коллектива магазина, борющегося за звание ударника социалистического труда, я вышел из гастронома, сел на ступеньки и умял полбуханки ситного, выменянного у меня на рынке за зажигалку, банку сметаны за восемьдесят четыре копейки и полбатона докторской. Не знаю, то ли пиво хмыреныша вышибло из меня все калории синтет-пищи, то ли изобретатель наврал, но колбаса пошла за милую душу. Вообще-то хотелось копченки, но я здраво рассудил, что вначале нужно сожрать то, что может испортится. Умял бы еще, да под «Столичную», которую чуть было не распечатал, но тут увидел чапающего по улице мента и быстро ретировался.
В соседний универмаг.
Вот уж где я разгулялся! Купил себе майку, трусы (пять лет не одевал ни того, ни другого), десять пар носков (сколько можно на босу ногу ходить), две байковые рубахи, костюм в полоску, туфли на микропоре, габардиновый плащ, клетчатое кашне и, в довершение всего, шляпу. И все это удовольствие за сто шестьдесят три рэ ноль семь коп.
Переоделся в примерочной, глянул на себя в зеркало и выпал в осадок. Борода нечесана, лохматая, на голове копна замусоленных волосне зря меня здесь все дедом кличут.
Одним словом, поплелся я после универмага в парикмахерскую. Всего пару часов здесь, а достал меня вид людей, таких опрятных, ухоженных. Захотелось и мне быть похожим на них.
Зашел я в салон, грохнул рюкзак на пол рядом с креслом, сел. Подходит парикмахер и, вытаращив глаза, смотрит на меня.
Что делать будем? спрашивает.
Педикюр, ехидничаю.
У него и челюсть отпала. Не знает, что это. Едрена феня, никакой цивилизации!
А что можешь предложить? спрашиваю.
Постричь, побрить, подеколонить
Жалко мне бороду стало, но вспомнил хмырей и решился.
И то, и другое, и третье.
Стричься как будем: бокс, полубокс, полька?
А это как?
Парикмахер опять глаза выпучил.
Под боксэто, как я, говорит. Глянул на него. От макушки до лба латка волос коротким ежиком, а все остальноепод нулевку.
А полубоксэто только на макушку, или на лбу? спрашиваю.
Парикмахер совсем чумеет.
Это, говорит, как вашего соседа.
Смотрю, рядом клиента стригут. Под нулевку идет лишь у шеи, над ушами и виски. В общем, как под горшок, только покороче. Черт ее поймет, эту моду! Для меня всегда половина была в два раза меньше целого, а тут наоборот.
Давай, как соседа, говорю.
Взял он ножницы, резанул пару раз, и тут же их уронил.
Это что? спрашивает со страхом.
Гляжу, а из моих волос перхоть зеленая сыпется.
А дерматит, спокойно так отвечаю. Не боись, не заразный. На нервной почве.
Может, вы бы сначала домой сходили, да голову помыли? предлагает он шепотом.
А в тайге мой дом, леплю ему лепуху, экспедиция называется. Утром оттуда, а вечером опять туда.
И так это культурненько сую ему в карман халата червонец. Покраснел он, что рак вареный, и глазками по салону забегалне видел ли кто? Что мой Старикашкастеснительный такой брадобрей попался. Но от червонца не отказался. Во, когда она гниль наша перестроечная начиналась!