Я мурлыкал себе под нос арию из бессмертной оперы Гуно, ясным синеватым вечером направляясь от автобусной остановки к Колумбийскому университету. Я немного нервничал, все-таки не видел Инну почти двадцать лет, да и расстались мы не очень хорошо. По телефону мы с ней поговорили нормально. Она вроде даже и не удивилась моему звонку. Похоже, ее предупредили о возможности моего появления. Она сказала, что работает допоздна, но один вечерок для меня, так и быть, выкроит. Мы договорились встретиться у университета и пойти поужинать в ресторанчик по соседству, где и кормят неплохо, и ее знают. Там обычно тихо, так что поговорить никто не помешает.
Инну я узнал издали, по росту. С полминуты мы молча разглядывали друг друга. Она сильно изменилась, да и чему удивляться, ведь ей теперь сорок шесть. Можно было бы сказать, что она постарела, и это было бы правдой, но дело было не только в этом. Передо мной была уверенная в себе, явно успешная в своем деле, вполне американизированная леди, совершенно не похожая на бывшую не очень складную младшую научную сотрудницу.
Ты тоже сильно изменился. Ты стал не мальчик, но муж. Хотя мне больше нравился мальчик. Да что там нравился Ладно, об этом потом, если захочешь вспоминать старое. Про глаз вон не буду.
Она говорила без акцента, но с какими-то слабоуловимыми изменениями то ли тональности, то ли ритма русской речи. Это как-то мешало, мешало тем, что я не мог уловить, что именно не так.
Она истолковала мое молчание иначе.
Что, совсем старухой стала? Радуешься, что вовремя от меня сбежал?
Наверное, я покраснел, потому что она хмыкнула, взяла меня под руку, и мы двинулись по нелюдному тротуару. На каблуках она была выше меня сантиметров на десять. Другая бы старалась не подчеркивать свой рост, а эта как бы назло всем демонстрировала: да, я такая, ну и что?
7.2. В ресторанчике было и вправду довольно тихо и сносно уютно, хотя уют был американского образца. Трудно определить, в чем разница с Европой, но она точно есть.
Здесь очень приличный эспрессо, не то что бурда, которую обычно выдают за кофе в городе. Так о чем мы будем говорить?
О тебе, конечно.
О, как мило. Настоящий сердцеед. Кто это тебя обучилмоя кузина Светочка? Где она, кстати?
Про нее потом. Расскажи о себе для начала.
Про себя Ладно. С чего начинать?
Расскажи, что ты мне говорила тогда, когда меня кроль тяпнул. Я так напугался, что ничего не понял или не помню, кроме статьи про замороженного.
Ты и в самом деле ничего не помнишь? А я-то, дура, боялась, что ты проболтался, когда болел и, наверное, бредил. Думала, они меня поэтому так долго мурыжили и не выпускали, и всякие наводящие вопросы задавали. «А не могли вы, конечно, не намеренно, поделиться с кем-то какой-то информацией о вашей работе?» И все в таком роде. А ты, значит, ничего не помнишь Ладно, слушай, пока закуски не принесли. Если, конечно, я тебе аппетит не испорчу.
Инна говорила ясно, четко и не отвлекаясь на постороннее. Я сидел, откинувшись на стуле, и вид со стороны, наверное, имел глупейший. Обалдеть, что она мне рассказывала. Диктофоном или блокнотом я пользуюсь только для вида. После моей болезни двадцатилетней давности я запоминал абсолютно все и навсегда. Эта способность обнаружилась внезапно, вскоре после того, как я понял, что с легкостью осваиваю, как бы абсорбирую, новые языки без видимых усилий со своей стороны. Об этих способностях я никому не рассказывал, из суеверия, что ли, только Лене как-то обмолвился, но она восприняла это как должное: «Я всегда знала, что ты особенный».
7.3. Тело Ленина, как известно, после его кончины бальзамировали, но «мумия» требовала постоянного внимания, ухода и обновления, так что пришлось создать специальный институт, чтобы поддерживать останки в презентабельном состоянии. Сталин над всем этим посмеивался, называя «египетской хиромантией», и распорядился рассмотреть альтернативные варианты.
Криогеника тогда, в конце 20-хначале 30-х годов, была еще в младенчестве. Но в 1908 г. Каммерлинг Оннес в Лейдене уже достиг минимальной на то время температурывсего на градус выше абсолютного нуля. Стали пробовать замораживать предварительно уморенных мышек в сжиженных газах при низких температурах, например в жидком азоте, но для вождя это не годилось. Как такой «экспонат» показывать широкой публике.
Параллельно с этой работой начали подумывать о том, нельзя ли криогенно «законсервировать» еще живые организмы, с тем чтобы потом вывести их из анабиоза. Применения могли быть самые фантастическиеот использования в межпланетных полетах (к тому времени уже широко распространились идеи Циолковского, а Алексей Толстой уже написал «Аэлиту») до сохранения образцов современных животных с целью их предохранения от потенциального вымирания. Но главной была тайная надежда на то, что удастся сохранить тела больных руководителей до тех пор, пока в будущем не найдутся средства от их болезней, и тогда оживить их и вылечить на радость всему прогрессивному человечеству.
Постой, перебил ее я. А откуда ты все это знаешь? Про это вроде в учебниках не написано.
В учебниках много чего не написано. Не забывай, что я пришла туда работать сразу после университета, в 1963 году. У нас тогда было еще несколько из тех, кто начинал в тридцатые. Многие, конечно, погибли в 37-м, но кое-кто уцелел. Повезло тем, кто по каким-то причинам уехал подальше. Кто по своей воле, а кого перевели для укрепления науки в Сибирь, да там и забыли. Вот те уцелевшие и рассказывали историю, с датами, фактами, именами, причем какими именами!
Кстати, продолжала она, накручивая спагетти на вилку и водружая непослушные макаронины в ложку (искусство, которое я так и не смог освоить), в учебниках написано про турбодетандер для получения сжиженных газов одного нашего, вернее, вашего великого академика, будущего нобелевского лауреата, любимого ученика первооткрывателя атомных глубин. Наш академик в 30-е годы стал самым большим в мире специалистом по низким температурам, работал в Кембридже, время от времени ездил домой, а потом его однажды взяли да обратно в Англию и не выпустили. А он там только что, в 34-м году, сделал установку, на которой впервые в мире получил жидкий гелий. И его сразу после этого почему-то не выпустили, а установку целиком, не торгуясь, за валюту выкупили и в Москву привезли. И ему еще специальный институт по его собственному проекту построили, где он был полным хозяином. У него там даже отдела кадров не было, он сам всех набирал, и бухгалтер у него был один, который по совместительству лаборантом работал. Об этом у нас, у вас то есть, много всего уже написано. Соображаешь?
То есть ты хочешь сказать
Я хочу сказать, что в то время люди, близкие к «консервации», много это обсуждали. Некоторые связывали решение оставить его в Москве, а, говорят, решение принималось на самом высоком уровне, как раз с получением жидкого гелия, который, как тебе известно, имеет температуру всего на 4 градуса выше абсолютного нуля. Поговаривали, что «консерваторы» очень хотели поэкспериментировать при таких температурах, а из Англии жидкий гелий не очень-то довезешь. Так что проще было установку поближе поставить, ну и ее создателя тоже, благо он свой. Те, кто об этом много болтал, стали исчезать, начиная с 35 года. Такие дела.
Так. А вирусы тут причем? Пошто кролика мучили? Мне вдруг расхотелось есть, а ведь с утра кроме чашки бурды, которую в ООН называют «regular coffee», во мне ничего не было.
Про вирусы позже. Это отдельная и очень-очень грустная история. «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте». Так считал Вильям наш Шекспир и сильно ошибался. Послушай, Стас, я очень была тебе противна?
Да нет, вроде
Так да, нет или вроде? Типично русская манера выражаться. Одна моя знакомая, американская филологиня, специалистка по Чехову, вышла замуж за русского профессора, специалиста по Фолкнеру, так они друг друга дополняют, и ради экзотики пожелала пожить в Москве. Ну, про все ее впечатления рассказывать не буду, сам можешь догадаться, но одним замечанием она меня насмешила. Я-то раньше на это тоже никакого внимания не обращала, а теперь смешно. «Я, говорит, у него утром спрашиваю: кофе хочешь? А он отвечает: да нет, наверное. Вот и поймида, нет или наверное». Значит, была противна Вот они тебе Светку и подсунули.
8. Стасик. Город Х. 1967 год, декабрь
8.1. «Я совсем в норме, как ничего и не было. Ну повалялся пару месяцев в больнице, с кем не бывает. Зато на работе ждал сюрпризна октябрьские дали премию не в одну месячную зарплату, как всем, а в целых три. И из слесарей в старшие лаборанты перевели, с соответствующим повышением жалованья. Житуха!»
Так должен был бы рассуждать прежний Стасик, но я уже был не тот. Меня распирало от мыслей, идей, желаний, от полноты жизни. Я стал многое замечать. Настороженные косые взгляды, натянутые улыбки, неестественно подчеркнутое внимание, приторную вежливость. Стал читать газеты, и наши, и не наши. Свое внезапное знание языков я не афишировал, а иностранные газеты изредка покупал в университетском киоске. Там продавались газета английских пролетариев Morning Star и орган французских коммунистов LHumanite. Конечно, это не Time Magazine, который был в больничной библиотеке, но все-таки кое-что. Я стал читать и думать, думать и читать.
В университете дела тоже пошли гораздо лучше. Я почувствовал вкус к математике. Как-то вдруг почувствовал ее, скорее чем понял. Увидел как ведут себя производные, ощутил красоту интегралов, пришел в восторг от теории функций комплексной переменной. Прочитал одним духом «Механику» Ландау и Лиф-шица и чуть не задохнулся от изящества гамильтонианов. Задачи, казавшиеся раньше нудными и неудобоваримыми, оказались простыми, красивыми и понятными. Даже легкими. Вынужденное больничное безделье явно пошло мне на пользу. Мозг внезапно раскрылся и ожил.
Все шло прекрасно, если бы не Инка. Мои мысли, идеи и интеллектуальные восторги отодвинули ее на второй план, но она все равно была где-то рядом.
Она рассказала мне, что когда я не появился на работе на следующий день после укуса кролика, она запаниковала, позвонила мне домой, хотя знала, что моя мама ее недолюбливает, узнала от рыдающей перепуганной мамы, что я утром потерял сознание и меня увезла «Скорая». Инка бросилась к начальству института, где ей пришлось рассказать про инцидент с кроликом. Начальство всполошилось, главным образом опасаясь неприятностей по линии нарушения техники безопасности, все-таки подопытный потенциально опасный организм не должен бегать по институту, тем более что за это могли лишить ожидаемых к юбилею революции премий. Х. город маленький, и у кого-то из институтского начальства нашелся родственник в больнице, куда меня отвезли, и он договорился, что меня оформят как обычный случай острого респираторного заболевания, а не как жертву несчастного случая на производстве. И тут Инка подняла скандал. У ее папы, профессора гинекологии, тоже оказались знакомые в той же больнице, и из жен начальства института он кого-то пользовал, так что в итоге начальство было вынуждено доложить об инциденте в установленном порядке. После этого события стали развиваться стремительно и неожиданно. Из Москвы поступило указание срочно перевезти меня в специализированную столичную клинику. Я был без сознания, так что меня на носилках доставили в аэропорт и, выбросив кого-то из менее важных пассажиров, в сопровождении двух врачей отправили в Москву.
Одним словом, Инка, похоже, меня спасла и благодарности за это не ожидала, но ее роль в моем избавлении и вообще в моем существовании как-то тяготила. И смотрела она на меня теперь страннос уважением, что ли, или скорее со смесью обожания, опасения и тревоги. В общем, когда она была рядом, что, к счастью, случалось не часто, мне было неуютно.
8.2. Новый год любят все, и я не исключение. Запахи елки и мандаринов, салата оливье и форшмака с детства сливались в ощущение счастливого ожидания нового счастьядолгожданной заводной машинки или нового тома «Мира приключений».
Я согласился прийти к Инне на Новый год из чувства вины. Я обещал маме, что Новый год встречу дома. Она все никак не могла прийти в себя после моей болезни, о причине которой ей так никто и не сказал, и все старалась меня откормить. Я очень любил мамину готовку, ее котлетки, обжаренные до угольной черноты, ее пирожки с мясом, которые я поглощал дюжинами, запивая томатным соком с перцем, ее знаменитый в узких семейных кругах наполеон, пугавший и привлекавший обилием крема. Есть хотелось постоянно, и я радовал маму отменным аппетитом.
Мы договорились, что после чоканья шампанским в кругу семьи под бой курантов я приду к Инне. Жила она неподалеку, на том же Петровом Поле. Идти было очень приятнопо легкому морозцу, свежему скрипучему снегу, обгоняя веселые шумные компании.
«И думал Будкеев, мне челюсть кроша, и жить хорошо, и жизнь хороша»встретил меня хриплый голос Высоцкого. Насчет того, что жизнь хороша, я был полностью согласен, а про челюсть и думать не хотелось. В знакомую мне уже однокомнатную Инкину квартиру набилось человек двадцать. Накурено было до предела. «Сколько же здесь микротопоров?»снова вспомнил я братьев Стругацких.
Инка была одета по-праздничному, во что-то яркое и волнистое. Она радостно бросилась ко мне и крепко поцеловала в угол рта. В малюсеньком холле прямо на полу валялась куча пальто и даже дубленка, загораживая дверь в единственную комнату. В комнате было не протолкнуться. Стол с закусками задвинули в угол, стулья вынесли на заснеженный балкон, но места все равно не хватало. Многих я знал, но не всех. Они были, в основном, старше, бородатые, с трубками, типичные физики. Пара ребят выделялась белыми рубашками с галстуками, над ними посмеивались, а они объясняли, что были на ужине у своего научного руководителя, «а там иначе нельзя».
Кто-то потребовал танцев. Высоцкого выключили и торжественно водрузили на проигрыватель пластинку, настоящий французский винил. Это была редкая ценность, потому сначала проверили, поставили ли новую корундовую иглу. Медленно запел голос среднего рода, запел о падающем снеге и о том, что она снова не придет сегодня вечером. «Адамо, Адамо», зашептали вокруг и стали томно шевелиться в такт музыке. Зажгли свечи и погасили люстру. Стало уютно.
Я танцевал с Инной. Танцую я плохо, а потому не люблю, но не мог же я отказать хозяйке, тем более моей спасительнице. Она старалась быть поближе, а я отодвигался. Так мы помучились пару минут, после чего она отпустила мои руки и сказала: «Пойдем, познакомлю тебя со своей московской кузиной Светланой. Это дочь моей тетки, маминой сестры».
В углу на тахте сидела полноватая девушка лет восемнадцати. Ей явно было скучно. Инна познакомила нас и побежала на кухню, откуда запахло горелым. Я смотрел на Свету, а она смотрела на меня.
Моя фамилия Вареник, вдруг сказала она.
Очень приятно, машинально пробормотал я.
Что ж тут приятного, иметь такую фамилию?
Да какая разница? Мало ли какие бывают фамилии.
А ты Инкин любовник?
Чего? оторопел я.
Да, ладно, усмехнулась Света. И так все видно. Вон как она на тебя смотрит. Как будто проглотить хочет. Как удав кролика.
От кролика меня передернуло, что Света истолковала по-своему.
Не хочешь признаваться, и не надо. Только она для тебя старая. Тебе надо кого помоложе.
Себя предлагаешь, что ли?
А почему бы и нет? Или ты вареники не любишь?
Вареники я действительно не любил. Когда-то в детстве я объелся варениками с вишнями, которые изумительно готовила моя бабушка. С тех пор вид влажного теста вызывал у меня тошноту. Я промолчал.
Странные вы какие-то в провинции, продолжала она. Под Адамо танцуете. Мужики на кухню набились и про какие-то дырки спорят, про электроны. А джинсов ни у кого приличных нет. И девчонки все какие-то зажатые.
Послушай, разозлился я, тогда катись обратно к своим незажатым в фирмовых джинсах.
Скоро покачусь, спокойно ответила она. Через три дня уеду. А чего ты из Москвы сбежал?
А чего мне там было делать? Приятного мало в больнице валяться.
Да, мне Инка говорила, что ты чуть концы не отдал. Но сейчас ты ничего. Приезжай в Москву, погуляем, город покажу, с друзьями познакомлю.
Незажатыми не интересуюсь.
Ну и дурак. Но все равно приезжай.
Появилась Инка.
Чего не танцуете?
Мы интересно общаемся, ухмыльнулся я. Интеллектуальные пляски.