Потом потом его унесли.
И оставили в покое.
Ненадолго.
Пришел Радожский. Долго стоял. Смотрел. Порывался что-то сказать, но промолчал, верно, решив, что говорить с человеком беспамятным по меньшей мере глупо. Ушел, чтобы вернуться с Дурбиным, который взялся осматривать. И не то, чтобы Ежи был против осмотра, он явственно осознавал, что помощь целителя лишней не будет, но вот само прикосновение к нему постороннего человека пробуждало силу внутри Ежи к движению. Если бы он мог говорить, предупредил бы.
Но говорить он не мог.
К счастью, сила все-таки не тронула Дурбина, и он отступил. И все-то отступили. Ежи просто лежал. И лежал. И по старой привычке считал мух, которые гудели над самым ухом и порой даже садились на лоб, не испытывая ни трепета перед ведьмаком, ни уважения к нему же.
С раздражением росло и чувство голода. И когда разрослось окончательно, Ежи сел.
Сел и
А я уж думал, все, с немалым раздражением произнес Евдоким Афанасьевич, вставая перед Ежи.
Я уж тоже думал, что все, Ежи потянулся, разминая затекшее тело. Сила внутри колобродила, но как-то так, без особого энтузиазма. И с вами тоже. Как вы их не почуяли?
Так и не почуял. Откуда мне было знать? Или думаешь, я их в прежней жизни встречал?
Встречали?
Боги миловали, Евдоким Афанасьевич выглядел несколько более прозрачным, нежели обычно.
Вы как? осторожно поинтересовался Ежи.
Домой надобно, призрак задрожал. Дом с поместьем связан, там всяко спокойней будет.
И Ежи с тем согласился. Каким бы ни был тот, старый дом, в нем и вправду всяко спокойнее будет.
Погодите, он вытащил фиал и отметил, что некогда черный камень побелел. Стало быть, выпили. И получается получается, что он сам дал нежити силы? И хорошо бы остальные камни проверить, пусть даже они в зачарованном ларце хранятся, но
Ежи сжал фиал в руках, направляя сытую ленивую силу свою к камню. И та подчинилась, пусть не сразу, но куда охотнее, чем прежде.
Я видел всю их жизнь. От рождения.
Души помнят.
Я мне это не слишком понравилось. Не то, что помнят, а то, что я видел. От этого можно как-то избавиться?
Евдоким Афанасьевич промолчал.
Стало быть, не выйдет.
И что, теперь я всех вот так видеть буду?!
Не знаю. Поживешьпоймешь.
Ежи хотел было ответить, что он и без подобного опыта обойдется, но промолчал, потому как кто его спрашивает? Камень же наливался силой, а Евдоким Афанасьевич обретал былую плотность.
И мне наука будет, проворчал он, останавливаясь подле окна. Слишком уж уверился я в собственной неуязвимости.
Анастасию Ежи услышал прежде, чем увидел.
Да есть мне куда податься, ее голос звенел как-то так громко, что Ежи даже поморщился. Ныла голова. И шея. И сердце. И все-то тело.
То ли от переизбытка силы, то ли от того, что он лежал долго и в неудобной позе.
Смею вас заверить, что в моем доме к вам отнесутся со всем возможным уважением, Радожский тоже говорил громко. Я настаиваю, в конце-то концов!
Настаивайте, разрешили ему.
А Ежи почесал руку и подумал, что этого, чересчур уж резвого, надо было еще там, на озере, проклинать.
Вы не можете вот так жить одна!
Почему?
Это это просто неприлично!
Почему?
Вы издеваетесь?
Ежи мысленно присоединился к вопросу.
Я интересуюсь, уточнила Стася. К тому же я не одна.
С котиками.
И с Евдокимом Афанасьевичем.
Он дух!
С Ежи?
Лучше бы он был духом!
Поговорите, может, и согласится.
Ежи заранее решил, что не согласится. Во-первых, в человеческом бытии были свои несомненные преимущества, а во-вторых, обойдутся.
То есть, вы собираетесь жить с посторонним мужчиной
С двумя. Или даже с тремя, если считать Антошку.
Антошку можно не считать, великодушно разрешил Радожский.
Это почему?
Потому! Вы все-таки издеваетесь. Ведьма.
Я только учусь, Стася вздохнула и иным, спокойным тоном, сказала. Я понимаю, что вы привыкли к иному. Но и вы поймите, что я тоже привыкла к иному. У нас с вами категорическое несовпадение мировоззрений. И подозреваю, это не лечится.
Радожский ничего не ответил, лишь засопел громко и обиженно.
Поэтому извините, но я пока буду делать так, как считаю нужным. У меня есть дом
Который того и гляди рассыплется.
Не рассыплется, проворчал Ежи.
Подслушивать неприлично, глаза Радожского нехорошо полыхнули. А ведь маг неслабый, огневик. У них вечно силы больше, чем сдержанности.
Зато полезно, сказал Ежи и сам себе удивился. Прежде он бы промолчал, признавая, что поступил не самым лучшим образом, ведь и вправду воспитанные люди чужих разговоров не слушают. Вы говорили громко. Так вот, дом, пусть и несколько заброшен, но не настолько, чтобы его было сложно привести в порядок.
Послушайте, Радожский дернул шеей. Настоятельно не рекомендую вам лезть в чужое дело.
Оно не чужое, Ежи потер глаза, перед которыми заплясали искры. Оно общее или вы не хотите от проклятья избавиться?
Хочу и поэтому говорю, что нам следует пожениться. И как можно скорее.
Он поднял руку и рукав дернул, вымещая на нем раздражение. Ткань, правда, хорошею оказалась, не продралась, затрещала только.
Я и так вижу, заверил его Ежи. Он и вправду видел черноту, обвившую запястье, вошедшую под кожу и глубже. И чернота эта, обжив руку, поднялась уже до локтя, а там и выше.
Если видите, то должны понять мне тоже не слишком радостно, что приходится я предпочел бы взять в жены женщину, которая, если не любит, в конце концов, любовьэто роскошь, то хотя бы не сопротивляетсяРадожский все же не оставил рукав, верно, был слишком уж раздражен. В жизни не принуждал кого-то, но выбора нет.
Стася отвернулась.
И
Выбор всегда есть, заметил Ежи, правда, получилось недостаточно веско, ибо в момент произнесения этой мудрости, у него заурчал живот.
Громко так.
На самом деле не факт, что женитьба снимет проклятье, Ежи накрыл живот рукой, пытаясь унять сосущее чувство голода, мешавшее думать о вещах действительно важных.
А тебе откуда знать?
Оттуда, в его книге было кое-что о проклятьях и неисполненных обещаниях, правда, пока Ежи не совсем понял, чем одно от другого отличалось, да и вовсе следовало признать, что старый ведьмак страдал немалым многословием, а потому описания его то и дело перемежались с собственными размышлениями и выводами, которые Ежи виделись порой весьма сомнительными.
Тогда, может, там и подскажут иной вариант? осведомился Радожский ехидно.
Может, и подскажут. А вы вот не подскажете, случайно, где тут кухня, а то как-то неудобно, право слово, но есть очень хочется.
Стася фыркнула.
А Радожский только головой покачал. Оно, конечно, понять человека можно. Он тут о высоком, о жизни, можно сказать, а Ежи со своею кухней. Но что делать, если и вправду есть хочется.
Идем, сказала Стася. Это вниз надо
Вы
Вы можете присоединиться, разрешила она. Или не присоединяться. Вы можете делать то, что вам хочется. Но то же могу и буду делать я.
На лице Радожского читалось острое несогласие с подобным утверждением. Но возражать вслух он не стал, только плечами повел да насупился.
Поэтому брак со мнойне самая лучшая идея, Стася смахнула с платья соринку. И лучше бы поискать вам другой вариант.
Ежи тоже поищет.
И искать будет старательно. Только поест сначала, ибо рот вдруг наполнился слюной, намекая, что хватит разговоры разговаривать.
А на кухне обнаружился Антошка.
От и добре, сказал он, вытаскивая из печи горшок, над которым пар поднимался. Я так и подумал, что никто-то едою не озаботится. Кухню кинули. Печь, почитай, выстыла. Молоко скисло, творог тоже скис
Тяжеленный горшок встал посеред стола, а ухват вновь нырнул в печь, чтобы вытащить другой, поменьше.
А людям же ж есть надо! Голодный человек всяко не поздоровеет
От горшков пахло мясом.
Я от и запарил, чего нашел от садитеся, государыня-ведьма, и поклонился, на ухват опираясь, отчего поклон этот выдался донельзя смешным. Правда, смеяться Стася не стала, но уселась за стол.
И не возразила, когда рядом устроился Ежи.
Радожский попытался было сесть с другой стороны, но свободного места там было мало.
Вы от тут сядьте, поспешил помочь Антошка, указавши на место по другую сторону стола. А то чегой тесниться-то? Хлеб, правда, не свежий, но в печи гретый. Я бы и свежий сделал, да только тесто мертвое, а мертвым тестом печь неможно. Опару же ставить, так когда она еще выходится?
Перед Стасей появилась миска, на сей раз простая, глиняная, расписанная по бокам яркими цветами. А в миску полилась густая мясная похлебка.
Завтрева с утра на рынок надобно
Переезжаем, сказал Ежи, подвигая миску к себе поближе. На ночь здесь задерживаться не стоит.
Стася подумала и согласилась.
Пусть и не осталось в тереме тех тварей, но само это место ей не нравилось. Определенно.
В доме действительно неплохо. Только надо будет вымести там, вымыть, поспешил заверить Ежи. Людей наймем, быстро со всем справятся.
Я пришлю, буркнул Радожский, который тоже не стал отказываться от похлебки, пусть и ел так, что становилось понятно: ест он не от голода, но из уважения к иным людям.
К Стасе, например.
Спасибо, обойдемся
Спасибо, буду рада, сказала Стася.
Все-таки мало ли, как оно повернется. Нет, замуж она не хотела и за этого вот мага не хотела вдвойне, но если он действительно умрет из-за Стасиного упрямства? Она покосилась на князя, который по-прежнему был хмур, но оно и понятно. Близость смерти как-то в принципе людям оптимизма не добавляет. Однако именно в этот момент бытия умирать он не собирался.
Дело в том, Ежи вот ложку облизал и не стал возражать, когда опустевшая миска вновь наполнилась. А оно и вправду вкусно. Из чего бы ни была сделана похлебка, она получилась густой, наваристой и острой.
И острота эта идеально сочеталась с мягкостью слегка обжаренного хлеба.
Дело в том, повторил Ежи, что со временем подобные обещания имеют обыкновение видоизменяться. Условие размывается, порой даже преображается. И не факт, что одной женитьбы будет достаточно, чтобы проклятие снять. Поэтому для начала нужно отыскать оригинал того самого договора. Если он, конечно, сохранился.
Князь молчал.
Выразительно так. Мрачно. Уставившись на Стасю, будто она была в чем-то виновата.
А она не виновата. И чтобы заглушить это неправильное, навязываемое ей чувство вины, Стася сказала:
А с конем что делать будем?
С каким конем? уточнил князь, разламывая кусок хлеба.
С водным
Князь поднял глаза к потолку, надеясь, верно, что ослышался.
Он хороший, поспешила заверить Стася. Просто его поймали и вот.
И вот
Прозвучало как-то обреченно, что ли.
Баська на цыпочках поднялась к Никаноре, которая уже не спала, но лежала тихонько, натянувши пуховое одеяло так, что только нос из-под него торчал.
Подле неё на лавке сидел батюшка и видом был мрачен.
На Баську глянул так, что она ажно попятилась, да только заставила себя остановиться: не хватало еще от родного батьки прятаться. И вообще она по делу.
Туточки на ночь нельзя оставаться, сказала она, а то ведь с них станется решить, что с одной-то ноченьки ничего не перебудет. А оно еще как перебыть может, если вон даже ведьма отбывать собралась.
Никанора вздохнула.
И батюшка с нею. А Баська, осмелевши, в комнату вошла, как была, бочком. Огляделась. Нахмурилась. Надобно бы окошко отворить, а то душно и пахнет нехорошо, болезнью. И еще паутина в углах видна, которой вчерась и не было.
Или была, только Баська её не увидела?
Не важно, главное, что пыльно вон и дыхать нечем. Водицы в кувшине на донышке осталось, да и голодная она, Никанора, небось. Оттого и слабая, что ест мало.
Да.
Хотела было девок кликнуть, да вовремя вспомнила, что звать вовсе некого. Ну и ладно, Баська сама управится. Она отворила ставенки, подхвативши рушник, больше напоминавший тряпку, смахнула паутину и пылюку тоже. Сунула батюшке кувшин, а то сидит сидмя и ничего не разумеет.
Воды принеси, свежей, велела строго и удивилась, когда батюшка не стал возражать, но поднялся, вышел.
Никанора только всхлипнула.
Не реви, сказала Баська. Небось, найдется, где голову приклонить. У батюшки знакомых хватит, а нет, то столица же ж будут постоялые дворы и вообще
Никанора вхлипнула громче, пуще прежнего, скривилась так, что стало понятно, того и гляди расплачется. А оно Баське надобно? Баська терпеть не могла, когда девки ревели.
И оно-то девки, а то Никанора, которая завсегда себя держала.
Что ведьма сказала? Баська одеяло тоже забрала, стряхнула, от пыли избавляя. Да и то, чегой под одеялом лежать, когда в доме и без того не холодно. Вона, взопрела вся, и рубаха мокрая, и летник насквозь. Пот едва ли не по длинному носу Никаноры катится.
Что мальчик будет, слезы не высохли, но отступили.
И хорошо. Батюшка радый станет. Вещи твои туточки?
Там, в сундуке
Надобно одежу сменить, да растереться
Это было немного странно, что ли? Прежде-то Никанора говорила, чего Баське делать. И держалась так, с гонором. Слова ей прежним часом не скажи. Тепериче вон сама и летник скинула, и рубаху стянула, оставшись в исподней, которую тоже сменить следовало бы.
А тощая-то какая! Не рубаха, Никанора. Кости одни сквозь ткань выпирают. На что только батюшка позарился? Мог бы и сказать, что жена ему надобна, подыскал бы кого, чтоб степенная, в теле или ладно, чего уж теперь.
Баська вытащила из сундука платье, нисколько не удивившись тому, что не стало оно иным. Да, сукно тонкое, с вышивкою, но не сказать, чтоб шитья много или там золотом. Обыкновенное платье, для батюшкиной супруги так и бедное даже.
Не успела справить?
Или
другая первым делом засадила бы дворовых девок, чтоб себя показать. Небось, и полотна у папеньки всякого довольно, и бисера, и стекляруса, и жемчугов с самоцветами. А Никанора как была серой мышью, так и осталась.
Никанора приняла рушник, который, в отличие от платья, был расшит удивительной красоты цветами. Ишь ты, а Баська так не умеет. Барвинок вьется, будто настоящий и не крест это, крестом узор если, другой выходит.
Британская гладь, сказала Никанора, проведя по шелковым лепесткам пальцами. Меня когда-то маменька учила. Она из них была, знатного рода, но бедная. Вот и пошла, когда посваталась. Только в приданое и принесла, что пара полотенец да покрывало, ею расшитое у нас все больше крест жалуют, а шелками мало кто умеет.
Научишь? не то, чтобы Баська рукоделие жаловала, нет, в прежние-то времена оно скучным казалось, сидеть да иголкою тыкать, чужой узор повторяя. Но это это ж совсем иное!
Не узоркартина будто бы.
Если захочешь, Никанора отерлась.
И рубаху сменила.
Баська даже спиной повернулась, чтоб, значит, в лишнее смущение не вводить.
А ты голос Никаноры теперь звенел. Ты рада будешь?
Буду, отчего ж не быть? Баська вытащила летник из темно-синего сукна. Цвет-то нехороший, темный, этакий вдовам носить пристало, а не мужней жене. Хотя если по подолу от такие барвинки пустить. И по рукавам, чтоб вились, петли за петлею складывая.
Ты ж меня не любишь!
И что с того? Баська даже пощупала ткань. Атлас, но не тот, который легкий да гладкий, а похуже, что и тяжелей, и ломчее. Можно подумать, ты меня любишь. Но я вот теперь и не знаю, чего со мною будет. При ведьме останусь, это да а потом как? Погонит она, и куда мне? Возвертаться? Замуж? Кто ж меня теперь возьмет. Слухи вон
Слухи, повторила Никанора слабым голосом.
Тришка, небось, ни записочки не прислал, ни даже попрощаться возвернулся, да? К батьке?
Возвернулся.
Вот то-то и оно и понятно, что ончеловек приличный. Ему и жену такую надобно, а не чтобы потом соседи за спиною шептались.
Никанора покраснела. Густо так.
И села.
Летник оправила. Застегнула пуговки, тоже простые, только перламутром для красоты отделанные, правда, тоже не лучшим. Вона, и потускнел весь, того и гляди потрескается.
Прости она потупилась.
Чего уж тут сама дура все порушила, Баська закрыла сундук и грязные вещи подхватила. Подумала, что надо бы отдать кому на стирать, но потом опять вспомнила, что некому. Надо было мне дома сидеть да