Я так и думала, что вы ничего не боитесь! сказала Лотта Мари-Жозеф. Уж не хочите ли выдернуть ему усы для всестороннего изучения?
Я бы никогда на такое не решилась.
А когти у него намного острее, чем у русалки?
У него и когти острее, и клыки мощнее. И даже если начну его уговаривать, он не запоет!
Дамы рассмеялись. Словно по команде Мари-Жозеф, откуда-то из грота под восьмигранной башней полилась чудесная музыка.
В гроте музыканты, прошептала Лотта, там полным-полно водоводных труб; если знать, где вентиль, можно облить водой всякого, кто туда входит! Мой дядя-король обливал всех, кто осмеливался войти! Вот умора, правда?
Но от смешных историй ее отвлек тигр. Он бросился на стену, отделяющую его вольеру от соседнего загона. Верблюды кинулись прочь, похрюкивая и шипя от страха. Смрад их навоза смешался с тигровым мускусом. Их страх взволновал львов в соседнем вольере. Львы зарычали, и тигр откликнулся на их рык, а верблюды испуганно сбились в стадо посреди своего загона. С другой стороны павильона в ярости затрубил слон. Древний дикий бык, уже не рыжеватый, а чалый от старости, резко вздернул голову с мощными рогами и громко заревел. Привязанные к перилам балкона птицы лазурного цвета сиалии и голубые сойки закричали и забили крыльями. Наземь, кружась, стали опускаться вырванные перья.
Где-то вдалеке в ответ вскрикнула русалка.
На балконах, окружающих загоны, закричали и зааплодировали придворные. Шартр оказался не единственным, кто истязал животных, бросаясь в них апельсинами или камнями.
Внезапно все, включая зверей, умолкли.
Это прибыл король.
Все придворные собрались в главном павильоне: в первых рядах, поближе к его величеству, обнажившие голову мужчины, в задних рядах женщины, осознававшие, сколь великой чести удостоились, ибо обыкновенно их не приглашали на публичные королевские обеды. Мари-Жозеф поискала глазами брата, но его нигде не было видно. Привязанные птицы кричали и били крыльями. Один кардинал освободился от пут, легкий, как пуховка, ударился о ширму, оглушенный, бессильно полетел вниз, но на полпути ожил, снова ударился грудкой о ширму и горсткой перьев упал наземь со сломанной шейкой. Служитель положил его на совок и унес с глаз его величества долой.
Людовик сел за маленький, элегантный столик под аркой алых и золотистых орхидей. Рядом с ним застыл месье с салфеткой наготове. Яства королю подавали нынешние фавориты, а вино наливал граф Люсьен. Его величество ел так же, как делал все остальное: тихо, величественно и неторопливо. Глядя прямо перед собой и неспешно жуя, он поглощал блюдо за блюдом, первый раз в этот день вкушая пищу: густой суп, рыбу, куропатку, ветчину и говядину, салат.
Съев куропатку, его величество обратился к месье:
Не угодно ли вам сесть, братец?
Месье низко поклонился; слуга поспешно подал ему черного дерева стул, отделанный перламутром. Месье сел напротив брата, не сводя с него глаз и по-прежнему держа наготове салфетку.
Расправившись с ветчиной, его величество взглянул на месье дю Мэна, стоящего в первом ряду вместе с монсеньором великим дофином и законными августейшими внуками.
Месье дю Мэн, погода весьма благоприятная для Карусели, вам не кажется?
В ответ месье дю Мэн поклонился еще ниже, чем месье. Законнорожденный сын глядел на фаворита-бастарда с нескрываемой завистью, выставляя себя на посмешище.
Кроме его величества, никто не прикоснулся к еде. Из уважения к королю Мари-Жозеф преодолела искушение стащить что-нибудь с пиршественного стола у нее за спиной. Никто не обращал на нее внимания; если бы она осмелилась, то могла хотя бы чуть-чуть утолить терзавший ее голод. Однако, возможно, тогда ей пришлось бы делать реверанс и произносить приветствие с полным ртом. Она вообразила, как возмутился бы граф Люсьен, и решила, что скорее умрет от стыда.
«Но я так изголодалась, что готова съесть русалочью рыбку, живую, извивающуюся», подумала она.
Его величество завершил трапезу, отложил нож, отер губы и слегка омыл пальцы в чаше с винным спиртом. Когда он встал, весь двор склонился в глубоком поклоне.
Спустя ровно миг это выглядело случайным совпадением, но в действительности было частью хорошо продуманного плана в павильон прошествовал папа Иннокентий во главе целой свиты епископов и кардиналов, среди которых затесался Ив. Придворные снова поклонились.
Добро пожаловать, кузен, произнес король.
Его величество, в сопровождении брата, сыновей и внуков, и его святейшество, в сопровождении епископов, кардиналов и французского иезуита, вместе вышли из шестиугольного зала на балкон над тигриной вольерой. Музыканты, расположившиеся в глубине балкона, несколько скрипачей и клавесинист заиграли бравурный мотив.
Изголодавшиеся придворные набросились на еду.
Мадемуазель де ла Круа, вы позволите предложить вам второй в жизни бокал вина?
Над нею возвышался Лоррен, элегантный, как никогда. Все в нем вызывало у Мари-Жозеф восхищение: его улыбка, его глаза, его новый парчовый жилет.
Вы опоздали, сказала она.
Он сделал удивленные глаза и отрывисто расхохотался. Внезапно она осознала, насколько глубок вырез ее платья, и ей сделалось мучительно неловко.
Да, налейте мне бокал вина, пожалуйста.
Он принес ей бокал вина, пухлую оранжерейную клубнику, несколько ломтиков холодного павлина со слоем застывшего жира под румяной корочкой.
Он провел павлиньим пером по ее плечу, ключице, медленно скользя ниже, к груди. Она отшатнулась. Лоррен воткнул перо ей в волосы, и оно, мягко прильнув к щеке, спустилось ей на спину.
Вы прелестны, произнес он.
Мари-Жозеф отпила маленький глоток вина. У него оказался вкус лета, солнца, цветов. Вино ударило ей в голову. Лотта вышла на балкон жирафов в сопровождении герцога Шарля, оставив Мари-Жозеф в обществе шевалье, родственника герцога, который был старше, беднее и не занимал столь высокого положения, однако был несравненно более хорош собой. Лоррен погладил ее по щеке, потом украдкой просунул руку под ее просто убранные волосы и, лаская, провел пальцами по затылку. По ее телу пробежала дрожь. Очарованная, пораженная, она расслабленно отдалась этому прикосновению. Он наклонился над ней, и тут, испугавшись, она вырвалась.
Шевалье де Лоррен негромко рассмеялся.
Поблизости граф Люсьен пил вино в окружении прекрасной мадемуазель де Валентинуа, мадам де ла Фер и мадемуазель дАрманьяк. Мадемуазель дАрманьяк флиртовала столь беззастенчиво, что Мари-Жозеф возмутилась бы на месте Люсьена.
Кретьен расстался с мадемуазель Прошлой, прокомментировал Лоррен, и скоро ее участь разделит мадемуазель Настоящая; он замер, готовясь вступить во владения мадемуазель Будущей.
Я вас не понимаю, сударь.
Вот как? улыбнулся он. Не обращайте на них внимания: Кретьен способен научить вас слишком многому, а мадемуазель Будущая почти ничему.
Шевалье шагнул к ней и привлек ее к себе. Мари-Жозеф обнаружила, что глядит прямо ему в глаза.
Вы переболели оспой? спросил он.
Да, а почему вы спрашиваете, сударь? удивилась Мари-Жозеф. Переболела еще совсем маленькой.
Значит, вы и в самом деле столь же прекрасны, сколь кажетесь, произнес он.
Мадемуазель де ла Круа!
Мари-Жозеф вздрогнула, чуть было не облив вином церемониймейстера.
Лоррен усмехнулся и убрал руку с ее шеи.
Его величество просит вас сыграть для него на клавесине.
Меня? Сыграть для его величества? Нет-нет, сударь, я не смогу!
Лоррен мягко подтолкнул ее:
Сможете. Это ваш долг, и вы сможете.
Взволнованная, с замирающим сердцем, Мари-Жозеф прошла вслед за церемониймейстером на львиный балкон. Она присела в глубоком реверансе. Его величество милостиво улыбнулся ей и поднял за руку.
Мадемуазель де ла Круа! объявил он. Еще прекраснее, чем прежде, и волосы убраны куда как разумно, со вкусом. Мне угодно послушать вашу игру.
Она снова сделала реверанс. Ив глядел на нее с беспокойством, его святейшество без всякого выражения. Позади, спиной к ним, лицом к оркестру, стоял месье Гупийе. Он никак не отреагировал на ее появление. Из «джунглей» стали выходить придворные, собираясь сзади на балконе. Встрепанный американский чиж стрелой метнулся было сквозь дверной проем, влача на лапках золотые шелковые нити, и снова исчез.
Малыш Доменико вскочил со стула у клавесина и галантно поклонился Мари-Жозеф.
Благодарю вас, сударь.
Она не могла не улыбнуться, хотя после его виртуозного исполнения боялась осрамиться. В Сен-Сире она изредка играла, но до этого в течение пяти лет ей запрещали прикасаться к инструменту.
Мари-Жозеф села за клавесин. Она притронулась к эбеновым клавишам, и они, словно шелк, прильнули к кончикам ее пальцев.
Она заиграла и почти сразу сбилась; пальцы у нее не попали на нужные клавиши. Она замерла, чувствуя, как щеки заливает румянец стыда.
И начала сызнова.
Музыка заплескалась вокруг нее волнами, повеяла ветром, понеслась облаками. Русалочьи песни эхом отзывались в ее сердце, в ее пальцах, в клавишах великолепного инструмента, покорного ее воле.
Музыка стихла. Она сидела возле клавесина, опустив глаза, дрожа, словно моля о чуде. Она не в силах была даже поднять руки.
Очаровательно, произнес его величество. Совершенно очаровательно.
Опьянев не столько от вина, сколько от всеобщего внимания, Мари-Жозеф взбежала по узкой лесенке в свою чердачную комнату. Павлинье перо щекотало ей шею. Полотенце натирало.
В комнате было душно, но у постели горела свеча. Оделетт склонилась над новым фонтанжем, похожим на воздушный торт из лент и кружев.
Как здесь темно!
Мне было холодно, и я задернула занавески.
Пусть вечернее солнце светит в комнату и согревает тебя.
Мари-Жозеф раздвинула занавески, и в комнату хлынул свет. Геркулес прыгнул на приоконный диванчик.
В дверь робко постучался слуга, даже двое, один вернул ее амазонку из покоев мадемуазель, а другой принес хлеб, суп и вино. Мари-Жозеф дала каждому по су и отослала прочь с пустой миской из-под бульона, притворяясь, будто не замечает их оскорбления при виде жалких чаевых.
Я так рада, что тебе лучше, сказала Мари-Жозеф и засунула павлинье перо за причудливую раму зеркала.
Мне хуже, призналась Оделетт.
Голос ее задрожал. По щекам побежали слезы. Мари-Жозеф присела на край постели, словно нанося визит знатной даме в ее опочивальне.
Что случилось?
Горничная сказала, что ты меня поколотишь. Она сказала, что ты сказала, что я лентяйка.
Ни за что на свете! И я такого не говорила! И ты не такая!
Она сказала
И Оделетт изложила искаженную версию беседы Мари-Жозеф с мадемуазель дАрманьяк.
Ах, душенька
Она взяла из рук у Оделетт незаконченный фонтанж.
Тебе нужно чистое полотенце?
Оделетт кивнула. Мари-Жозеф принесла чистых хлопковых тряпок и замочила запачканные в тазу с холодной водой.
Мадемуазель дАрманьяк сказала глупость.
Мари-Жозеф накрошила в суп хлеба.
Поэтому я пригрозила вырвать ей все волосы, если она попробует поднять на тебя руку.
Оделетт откусила кусочек хлеба.
Не может быть!
Да, я такого не говорила, призналась Мари-Жозеф. Но я и вправду сказала, что никому не позволю поднять на тебя руку, и я действительно вырвала бы ей за это все волосы!
Оделетт заставила себя улыбнуться. Мари-Жозеф смочила салфетку розовой водой, отерла Оделетт слезы и, пока она пила вино, поддерживала за донышко бокал.
Помоги мне, пожалуйста, совсем чуть-чуть, только застегнуть пуговицы! взмолилась Мари-Жозеф. Ты сможешь?
Она совлекла с себя прекрасный роброн Лотты и снова надела амазонку, отложив неудобное полотенце до следующего дня.
«Я переодеваюсь не реже, чем король!» подумала она, хотя и напомнила себе, что король всегда облачается в новые одеяния, тогда как она меняет всего несколько.
Оделетт застегнула пуговицы на амазонке, одновременно критически разглядывая роброн.
Он вышел из моды, вынесла она приговор, но я могла бы его немного обновить.
Ты просто прелесть, но не трогай его, пока тебе не станет лучше. А сейчас ложись. Геркулес, иди сюда! Оделетт нужна грелка.
Геркулес, до этой минуты лежавший брюшком кверху на солнышке, непристойно раскинув лапы, зажмурился, перевернулся, потянулся и запрыгнул на кровать.
Мари-Жозеф плотнее подоткнула на Оделетт одеяло и накормила ее супом с хлебом.
Как ты могла подумать, что я способна поднять на тебя руку?
Мы так долго провели в разлуке. Я решила, вдруг мадемуазель Мари изменилась?
Уверена, что да, но не в этом смысле. Мы все изменились, все трое.
Но все останется по-старому?
Все будет лучше.
Мари-Жозеф с трудом спускалась по Зеленому ковру. Прелестный путь с каждым разом казался все длиннее и длиннее, словно бесконечная дорога в волшебной сказке. Она прислушалась, не раздастся ли пение русалки, но оркестр возле фонтана Нептуна заглушал все звуки. Ей попалось всего несколько посетителей; большинство собралось на другой стороне сада, возле Нептуна, послушать концерт и насладиться балетом, который его величество соблаговолил показать своим подданным.
В шатре лед растаял, растекшись лужицами на секционном столе. Стук капель по доскам помоста гулко отдавался в тишине.
Ив стоял у импровизированной лаборатории и точил скальпели. Слуги снимали слой колотого льда с тела русалки.
Сестра, сегодня мне не понадобится твоя помощь.
Как! ахнула она. Почему?
Потому что мне предстоит анатомировать части тела, которые нельзя показывать публично. Я попрошу дам удалиться.
Мари-Жозеф рассмеялась:
Да в Версале каждая вторая статуя обнаженная! Если человеческая нагота ни для кого не тайна, к чему так беспокоиться из-за наготы животного?
Я не стану препарировать эти части на глазах дам. А ты не будешь их зарисовывать.
И кто же тогда их запечатлеет?
Шартр.
Мари-Жозеф оскорбленно воскликнула:
Да из него художник, как из тебя композитор! Я зарисовывала для тебя срамные части животных, наверное, раз сто!
В детстве. Когда я еще не понимал, что это надо запретить.
В следующий раз ты прикажешь мне надеть штаны на лошадь.
Негодование, изобразившееся на его лице, так позабавило ее, что она не удержалась и решила его подразнить:
А потом потребуешь, чтобы все дамы, когда ездят верхом, надевали штаны на лошадей!
Дамы надевали штаны? раздался голос графа Люсьена.
Граф Люсьен приближался к ним со стороны главного входа. За ним слуга нес портрет его величества в богатой резной раме. Он поставил портрет на королевское кресло, отвесил глубокий поклон и, пятясь, удалился, словно пред лицом самого короля.
На лошадей надевали штаны, поправила Мари-Жозеф.
Странные обычаи у вас на Мартинике.
Граф Люсьен широким жестом сорвал шляпу и поклонился портрету.
На Мартинике на лошадей штаны не надевают, хмуро откликнулся Ив.
Простите нас, граф Люсьен. Я совсем задразнила брата, и он теперь не в духе. А как вы себя чувствуете?
Просто великолепно для человека, который битый час спорил с цензорами Черного кабинета.
Он подал ей письмо.
Что это?
Адресованное вам послание минхера ван Левенгука.
Граф Люсьен, вы просто чудо!
Он с загадочным видом пожал плечами, словно давая понять, сколько дипломатических усилий пришлось ему приложить, чтобы вырвать письмо из когтей королевских шпионов.
Она прочитала написанное на латыни послание: минхер ван Левенгук высоко ценит интерес, проявленный к его работам молодым французским дворянином, и весьма сожалеет, но не может продать свой микроскоп
На мгновение ей показалось, что он обращается к Иву, но потом она вспомнила, что писала от собственного имени.
«Наверное, господин ван Левенгук, а он ведь, без сомнения, еретик, принял мое конфирмационное имя за мужское», подумала она.
Разочарованная, она стала читать дальше:
«однако, как только наши страны преодолеют прискорбные разногласия, минхер ван Левенгук будет счастлив пригласить месье де ла Круа к себе в мастерскую».
Мари-Жозеф вздохнула и с печальной улыбкой обратилась к графу Люсьену:
Значит, контрабанду мне получать не придется.
«И непристойные голландские лубочные картинки тоже, мысленно продолжила она. А хоть бы одним глазком взглянуть, пусть это и грех».
Я знаю, сказал он и добавил, заметив ее удивленный взгляд: Простите, мадемуазель де ла Круа, но я был обязан прочитать письмо. Иначе как мне было объяснить цензорам, почему вам можно его передать?