А как же Мари-Жозеф запнулась. А как же женщина, которую вы называете своей матерью? Супруга вашего отца? Она сильно вас ненавидела?
Я уважаю и люблю ее. Она считается моей матерью, подобно тому как ее муж отцом моего брата.
В глазах закона, но
В деле наследования, а это важно. Нас обоих признали законнорожденными, нас обоих растили с любовью и нежностью. Она относится ко мне как к родному сыну, и так же мой отец к ее сыну. Они с моим отцом души не чают друг в друге. Им выпало редкое счастье: в отличие от большинства мужей и жен, они изменили друг другу не ради любви или наслаждения, а только ради детей.
А кто отец вашего брата?
Эту тайну я не могу вам открыть, произнес Люсьен. Задайте мне какой-нибудь другой вопрос.
Она минуту подумала.
Как случилось, что вы покинули двор? Я не могу вообразить вас нигде, кроме как при его величестве.
Я удалился от двора не по собственной воле. Я был изгнан с позором.
Не могу поверить!
Неужели вы не видите, что я способен на бунт и непокорность?
Мари-Жозеф рассмеялась:
Вы можете не подчиниться любому приказу, пренебречь любым правилом, но вызвать неудовольствие короля? Никогда!
Это все отроческая глупость, безрассудство, мне и было-то всего пятнадцать.
Он так никогда никому и не признался, что взял на себя вину брата. В конце концов, он был старшим, на нем лежала ответственность, ему следовало помочь Ги найти свое место при дворе. И он не оправдал доверия. Ги понес самое тяжкое наказание; его величество не изгнал его, но Люсьен вернул его домой в Бретань и отныне неизменно отвечал отказом на все мольбы о повторном приглашении в Версаль.
Взыскание, назначенное его величеством, пошло мне на пользу, поведал он. Король отправил меня в составе посольства в Марокко. Учиться дипломатии, как он это называл. Мы прошли через всю Аравию, Египет и Левант.
До появления господина Ньютона, вставила Мари-Жозеф, в Аравии жили величайшие математики мира.
Не имел чести встретиться с арабскими математиками, признался Люсьен, но познакомился с шейхами, воинами и богословами. Странствовал с бедуинами. Моя шпага была выкована в Дамаске. Пожил в гареме.
В гареме? Но как вы туда попали?
Во время путешествия все мы заболели дизентерией в самой тяжелой форме я лучше не буду вдаваться в подробности.
Могу себе представить!
Сожалею. Султан дал нам приют в своем дворце. Человек не столь мужественный и высоконравственный просто изгнал бы нас и обрек на смерть. Некоторые, к сожалению, скончались, но большинство спаслось благодаря самоотверженному уходу. Лекари султана исцеляли взрослых мужчин, а женщины султанского гарема заботились о мальчиках-пажах, ибо в доме правоверного магометанина мужчины живут на одной половине, а женщины и девицы на другой, совершенно раздельно. Мальчики пребывают на женской половине, до тех пор пока не подрастут и не начнут проявлять интерес к противоположному полу.
В отрочестве, с суховатой прямотой сказал Люсьен, я был очень мал ростом. Умирающего, лишившегося чувств, в бреду, меня приняли не за пятнадцатилетнего отрока, а за десятилетнего мальчика-пажа. Ни один участник посольства не мог заявить, что это ошибка, и вернуть меня на мужскую половину. Нам всем было так плохо, что никто об этом и не думал. Внезапно я пришел в себя, гадая, не в раю ли я и вдруг Бог и в самом деле существует.
Конечно, Он существует!
Значит, Бог это Аллах и Он привел меня в райский сад, дабы посрамить мое неверие. Я очнулся в женских покоях.
И их обитательницы немедленно вас выставили?
Нет, как можно? Меня бы тотчас казнили или подвергли худшему наказанию. Женщины: жены и дочери султана, его свояченицы, его невестки были бы опозорены. Им грозил бы развод, а то и побивание камнями.
И как же вам удалось бежать?
Никак. Я прожил в гареме до последнего дня, когда посольство собралось домой, пробрался по крышам на мужскую половину и присоединился к нашему каравану. Женщины сохранили мою тайну. Их отличал ум, душевное тепло и страстность, однако, навеки запертые в четырех стенах, они находились во власти мужчин, сделались их игрушкой и должны были выполнять мужские капризы.
А вы уже подросли и стали проявлять интерес к противоположному полу.
Вот именно.
Значит, вас соблазняли и вводили во искушение, и вы находились во власти женщин, сделались их игрушкой и выполняли женские капризы.
Люсьен рассмеялся:
Я смотрел на это иначе. Женская власть и женские капризы очень пришлись мне по вкусу, и я всячески стремился им угождать. Они пробудили во мне желание. До тех пор я не прожил ни дня, чтобы меня не терзала боль.
Вы ничуть не лучше их мужей, заточивших их в темницу! воскликнула Мари-Жозеф. Вы использовали их, подвергая опасности!
Нет, нисколько. Мы обменивались дарами. Мои дары поначалу были убоги и скудны, признаю, но они были искренни, а мои дорогие подруги терпеливы. За эти месяцы я не научился дипломатии. Однако я овладел искусством плотской любви. Я научился дарить и принимать наслаждение. Я узнал, что наслаждение, одновременно даримое и принимаемое, многократно превосходит грубое завоевание и насилие.
Люсьен смолк. Мари-Жозеф попыталась внушить себе, что испытывает отвращение, что оскорблена, как предписывает ей долг, но на самом деле была растрогана.
«Как жаль, что у меня не было в монастыре тайной подруги, подумала она, не возлюбленного, с которым можно предаваться плотской любви, а подруги Я привязалась бы к ней, вела бы с нею беседы обо всем на свете, гордилась бы ее доверием Как бы я ценила все, что могла разделить с ней и что запрещали мне в монастырской школе, из-за того что это якобы отвлекает от спасения души. Если бы язычница, еретичка откуда ни возьмись появилась у меня в келье и умоляла дать ей приют, я бы спрятала ее и стала защищать».
Если вы тогда упивались наслаждением, то почему сейчас вспоминаете о нем с грустью? спросила она, заметив, что Люсьен глядит куда-то вдаль с задумчивым и печальным выражением лица.
Люсьен молчал так долго, что она уже отчаялась получить ответ.
Прекрасный принц, старший сын и наследник султана, взял себе юную жену, иными словами, новую наложницу. Ей было всего четырнадцать, она тосковала по дому, но не могла вернуться ведь ее продали в рабство. А она привыкла к свободе Она была словно птичка в клетке. Мы сблизились.
Он остановился, пытаясь совладать с волнением.
Она была столь же неопытна, сколь и я. Другие жены ее мужа объяснили ей, как доставить удовольствие мужу, когда он впервые потребовал покорности и смирения. Они могли бы объяснить ему, как доставить ей удовольствие даже тогда, когда он лишал ее девственности. Но он не стал бы слушать их мудрых советов. Он взял ее силой. Он надругался над ней. Он обесчестил ее.
Люсьен потер лоб, отгоняя мучительные воспоминания.
Но он же был ее мужем, как можно мягче возразила Мари-Жозеф. Он не мог изнасиловать
Вы читаете мне нравоучения о том, чего не знаете.
Прошу прощения.
По их законам по вашим законам он не мог ее изнасиловать. Однако она подверглась самому настоящему насилию, тем более страшному, что она не могла противиться, не могла дать отпор, не могла отказать. Неужели мы утешили бы ее, сказав: «Твой муж поступал по закону»?
Господу угодно, месье де Кретьен, чтобы женщины страдали. Мари-Жозеф надеялась, что, если должным образом объяснит все графу Люсьену, он разделит ее убеждения. Если бы она исповедовала христианство, то осознала бы свой долг перед мужем и смиренно подчинилась ему.
Я не в силах понять, почему вы с такой легкостью принимаете сущее безумие, спокойно сказал он. Если бы она исповедовала христианство, вы бы обрекли ее на вечные адские муки, потому что она покончила с собой.
Придя в себя от потрясения, Мари-Жозеф прошептала:
Простите меня, пожалуйста. Я не понимала, какую боль пришлось перенести вашей подруге, как вы скорбели по ней, не понимала собственного непростительного высокомерия.
Она взяла его за руку. Он отвернулся, скрывая блестящие слезы, но руку не отнял.
В небе ярко вспыхнула ракета.
Фейерверки образовали гигантский ковер-самолет, раскинувшийся от Большого канала до самого дворца. Небо украсилось узорами всех цветов радуги. Черепица крыши задрожала от гула запускаемых ракет, который перекрывали восторженные крики зрителей.
Взрыв голубых и золотых ракет образовал в небе гигантский расширяющийся шар. Маленькие красные ракеты скользили по его поверхности. Низкие тучи отражали отсветы салюта, словно в зловещем кривом зеркале. Взрывы не смолкая слышались один за другим.
В воздухе поплыл едкий и густой пороховой дым. Люсьен откинулся на нагретую черепицу и стал смотреть в небо.
Это похоже на войну? спросила Мари-Жозеф.
Нисколько. Война это грязь, это неудобства, это крики умирающих солдат и искалеченных лошадей, это оторванные руки и ноги, это смерть. Это восторг и слава.
Салют продолжался, расшивая небо иглами цвета и света. Золотая буква «Л» и ее зеркальное отражение, окруженные цветами и целыми снопами звезд, сияли над садами, превращая ночь в день.
Неожиданно Мари-Жозеф вскочила, перелезла через гребень крыши и исчезла. Удивленный, Люсьен последовал за ней. Забравшись через окно в комнату, она судорожно бросилась одеваться. Привстав на приоконном диванчике, кот в полумраке уставился на него прищуренными глазами.
Вам помочь? спросил Люсьен.
Я слышала Шерзад, объяснила Мари-Жозеф.
Люсьен застегнул на ней платье, почти не слыша ее слов, сходя с ума от прикосновения к ее волосам, падающим на плечи.
Я не думала, что салют ее так напугает!
Не успел Люсьен снять свой парик с каменного лютниста, как она надела туфли и кинулась вниз по лестнице. Он водрузил парик на голову, сказав себе: «Не надо было показываться ей без него».
Шерзад плавала посреди бассейна. Она пронзительно вскрикнула, бросая вызов врагам: а что, как не нападение, могли означать эти разрывы, этот грохот? Недаром крыша шатра то и дело озарялась от близких взрывов бомб, от выстрелов орудий, всполохов греческого огня и залпов мортир всевозможного оружия, которым земные люди уничтожали морских людей на протяжении поколений.
Она снова пронзительно вскрикнула, отдаваясь ярости и горю.
И тут в шатер ворвалась Мари-Жозеф.
Фонтан излучал неземной свет. Из-под копыт Аполлоновых коней летели искры. Шерзад неистово била хвостом, вздымая гигантский сноп люминесцирующих брызг. С каждым взрывом ракеты сияние разгоралось, волнами расходясь от русалки.
Спустя мгновение Мари-Жозеф уже стояла на помосте, зажимая уши, чтобы не слышать взрывов салюта и воплей Шерзад. Она тихо позвала ее по имени, пытаясь дотянуться до нее голосом, преодолеть стену ее страха и гнева, густую пелену посторонних звуков.
Шерзад застонала и поплыла к ней. Вдоль ее пути расходилась сияющая рябь. Мари-Жозеф взяла ее за руки и заглянула ей в глаза. Шерзад голосом дотронулась до нее.
Прости меня, Шерзад, милая! взмолилась Мари-Жозеф. Я никогда не видела салюта, во всяком случае такого мощного, я и представить себе не могла, как это бывает, но все хорошо, это не война, это не пушки, не мортиры. Успокойся, не дрожи. Это земные люди играют.
Вскарабкавшись на помост, Шерзад прильнула к Мари-Жозеф и обняла ее, успокоенная, утешенная. Тело ее сияло, словно освещаемое изнутри. Мари-Жозеф погладила ее по длинным жестким мерцающим волосам, расчесав все спутанные пряди, кроме одной, в которую был вплетен локон ее покойного возлюбленного.
Она не стала распутывать локон, свитый на память об умершем, а только задумчиво его погладила. На ее ладонях заиграл свет.
Шерзад, спросила Мари-Жозеф, где твой возлюбленный нашел перстень с рубином?
Глава 23
Воскресным утром, когда король со своим семейством отправился слушать мессу, Мари-Жозеф, растолкав толпу просителей, бросилась к его ногам. Она не произнесла ни слова, лишь, держа обеими руками, протянула ему письмо. Она боялась, что он не примет прошения, но осмелилась поднять на монарха глаза. Он смотрел на нее совершенно безучастно: взор его не выражал ни раздражения из-за того, что она решилась явиться незваной, ни удовлетворения тем, что наконец он подчинил ее своей воле.
Он взял письмо.
Люсьен стоял в Мраморном дворе, весь в красных и белых лентах, нашитых на его охотничий костюм и ниспадающих к его ногам, и остро ощущал нелепость происходящего. «Если бы это происходило весной, размышлял он, я мог бы сойти за майское дерево».
Нужно добавить еще лент, месье де Кретьен, повелел его величество. Они будут покачиваться: ваша лошадь должна к ним привыкнуть.
Костюм Людовика украшали такие же ленты.
Моя лошадь привыкла к разрывам ядер и свисту картечи, ваше величество, заверил его Люсьен. Она не заартачится, заметив несколько флажков.
Зели стояла возле ведущей во двор лестницы, непривязанная, с опущенными поводьями, а мимо нее галопом проскакали участники карусельного отряда его величества: на их запястьях, плечах и коленях развевались ленты. Чубарые китайские кони взбрыкивали, стараясь сбросить седоков, и пронзительно ржали, когда ленты касались их боков. Показывая белки, они выкатывали глаза от страха и волнения. Поблизости королевский шталмейстер пытался успокоить фыркающего скакуна его величества, который так и рвался к своим товарищам поиграть, притворившись напуганным.
Еще лент! распорядился его величество.
Королевский портной наскоро приметал несколько лент к добротному бархатному охотничьему костюму Люсьена.
Его величество протянул Люсьену сложенный лист бумаги.
Люсьен развернул прошение Мари-Жозеф, зная, что в нем увидит. Он сам порекомендовал ей быть как можно более краткой.
Ваше величество!
Шерзад предлагает Вам выкуп: затонувший корабль с несметными сокровищами.
Пожалуйста, объясните мне, что это значит, месье де Кретьен, велел король.
Морские люди резвятся в обломках затонувших кораблей, ваше величество, сказал Люсьен. Золото и драгоценности служат им украшениями. Их дают поиграть детям, а те забавляются жемчужными ожерельями, а потом опускают в воду и забывают ведь они всегда могут найти еще.
Мадемуазель де ла Круа пытается таким образом спасти жизнь русалки. Довольно лент!
Портной удалился, почтительно пятясь.
Да. Но я верю, что это правда.
Неужели вы верите и в рассказы морской твари?
Я верю, что мадемуазель де ла Круа точно описывает то, что поет ей русалка.
Но нет никаких доказательств.
Люсьен вынул из кармана перстень с рубином и преподнес его величеству. Кольцо он извлек из гроба водяного, который вернули с полдороги к морю.
Оно было на Шерзад, когда ее пленили.
Почему я должен этому верить?
Потому что я сказал, что это правда, отрезал Люсьен: никогда прежде он не позволял себе говорить с монархом таким тоном. Он церемонно поклонился. Я могу идти?
Разумеется, нет. Без вас отряд не выполнит фигуры.
Люсьен вышел из Мраморного двора и что-то сказал на ухо Зели; она встала на колени.
Арабская кобыла прошла по булыжнику Министерского двора, рысью проскакала на утоптанный грунт площади Оружия и легким галопом двинулась на свое место в карусельном отряде его величества. За Люсьеном плескались и, словно переговариваясь, хлопали на ветру ленты. Его величество возглавил отряд, сдерживая нервно гарцующего скакуна; его ленты развевались, взлетали и опускались, вторя колебаниям локонов медно-рыжего парика. Он занял место в середине.
Плечом к плечу участники королевского отряда размеренным шагом пересекли площадь Оружия. Потом, не сбавляя той же рыси, шестнадцать лошадей повернули налево, остальные шестнадцать направо, поравнялись, разминулись, и шеренга разделилась надвое. Его величество возглавил первую шеренгу, герцог Бургундский вторую, повторявшую, точно в зеркале, рисунок первой. Две шеренги снова разделились надвое, во главе двух новых встали герцог Анжуйский и герцог Беррийский на чубарых пони, словно удвоив зеркальные отражения. Пустив лошадей легким галопом, эти четыре шеренги выполнили сложное и рискованное упражнение.
С четырех сторон площади Оружия четыре конские шеренги повернули в центр, перешли на быстрый галоп и стремительно поскакали навстречу друг другу. Посреди площади лошади перестроились в затылок и, почти соприкасаясь и не сбавляя темпа, пронеслись сквозь оставленный в центре проем.