Слезы кончились. Они давали о себе знать только нервными вздрагиваниями. Тела оружейника под своей рукой я не чувствовала, потому что не чувствовала ни рук, ни ног. Холод отупил мою боль, я готовилась замерзнуть и заснуть, ощущая тепло только в груди, и ожидая, когда же мое нежелание жить остановит сердце.
Под закрытыми веками царила темнота. Я разомкнула их, чтобы последний раз посмотреть на Аверса, различила в рассветных молочных сумерках острые очертания носа и подбородка, и шевеление змейки на бледной шее. Маленькое колечко двигалось, переплелось восьмеркой, потом снова замкнулось в круг и замерло. Я решила, что это видение, как вдруг ветки лежанки слегка запружинили, пятерня Аверса сначала тронула меня за онемевшее плечо, потом за голову.
Рыс? Я же отправил тебя дальше.
Он сел сам, поднял за плечи меня, и стало больно во всем теле от заиндевевших и затекших мышц. Голова закружилась. Я ничего ему не отвечала, слушая живой голос и посылая проклятия черной чуме, что под свой конец так жестоко притворяет человека мертвым.
Где мы?
Губы ссохлись, что мне с трудом удалось из разлепить:
У сторожки Рихтера.
Где моя одежда?
Плащ тут, остальное внутри.
Аверс поднялся, стал оглядываться и, различив очертания домика, ушел к нему босиком. Как ни в чем не бывало, как и не лежал трое суток в горячке без еды и воды. Как и не бросал меня у реки.
Если это сторожка Рихтера, то я видел дивный сон. Так почему ты здесь?
Я растирала руки, опустив взгляд на едва различимые угольки головешек, что остались от костра. Тяжесть утраты ушла, вместо нее навалилась огромная усталость от пережитого. Все вернулосьАверс, наш путь, течение времени. Только вот он что-то пережил там, внутри себя или вне пределов этого мира. И я пережила. Осознание, что люблю его и уверенность, что я сейчас умру рядом с ним, потому что не могу жить без
Оружейник же, как выпив живой воды, осматривался вокруг быстро, ходил туда-сюда, снова разжег костер. А когда огонь осветил мое лицо получше утренних сумерек, сразу спросил:
Напугал я тебя своим уходом? Поверь, я бы тебя не оставил, если бы не был уверен, что жить мне осталось дня три
Я взглянула на него, совершенно не стесняясь, что недавние слезы превратили меня не весть в кого, и передать всю силу возникшей ярости на эти слова мой взгляд смог, потому что Аверс умолк.
Как он мог подумать, что испугалась я за себя?!
Я же сказал тебе уходить его голос вдруг прозвучал с иным выражением.
Кто ты такой, чтобы я тебя слушала?
Оружейник задумался над чем-то, оставил свои дела и сел рядом со мной на лежанку. У меня все замерло внутрипоказалось, что он вот-вот обнимет меня по отечески, прижмет к плечу голову, как тогда в Неуке, но Аверс этого не сделал. К счастью.
Расскажи, что ты видела и что здесь случилось? Ты говорила с охотником, ты знала уже, что Рихтер это Змеиный Алхимик?
Его имя Миракулум. И с древнего языка это слово переводится как «чудо».
Вдруг на рукаве куртки я заметила крошечное белое пятнышко, которое тут же исчезло, едва коснувшись поверхности. Потом второе, третье подняв голову, увидела, что весь воздух у вершин деревьев наполнен ими, и все медленно парят вниз.
Снег
Нет, оружейник не изменился. Цвет его волос снова стал, каким был. Цвет лица тоже. Он не сделался моложе или старше, сильнее или слабее. Но перемену я заметила в глазах. Взгляд его мне стало трудно переносить, такая там появилась внимательность, пристальность и жизнь. Аверс слушал мой рассказ, не смотря никуда больше, кроме как на меня, и я стала сбиваться, почувствовав вину. Будто сделала что-то неправильно.
Ты был мертвецом половину ночи. Если в тебе и теплилась жизнь, то ее было слишком мало, чтобы заметить. Прости меня за то, что не послушала твоего приказания. Как только я догадалась о причине, то не смогла уехать, не узнав, что с тобой.
Я чувствовала, что лицо мое все еще опухшее, и быть может грязное от того, что я грязными руками растирала слезы. Мне было стыдно за слабость, за некрасоту, и потому я на Аверса смотрела лишь изредка, часто оборачиваясь на звуки леса и делая вид, что все это не нарочно.
Я думал, что в этой жизни у меня не осталось ни одного человека, кто бы проронил слезу из-за моей смерти.
Спорить не стала, покраснев от желания солгать что-то в ответ. Снежинки падали крупными хлопьями, и я, собрав несколько в ладонь, умылась.
Мы попали в чудесное приключение, Аверс, и даже столкнулись с волшебником. Никто не умер, и не стоит об этом и говорить. Скоро мы доберемся до замка, и будем потом с улыбкой вспоминать эти трудности. А люди сложат о нас сказку.
И вдруг Аверс впервые засмеялся. Негромко, себе в кулак:
Старик и Крыса.
Я серьезно. Кто еще встречал Змеиного Алхимика как человека, жил в сотворенном доме, говорил с ним, как с простым охотником? Кто видел его истинное имя, горящее на груди?
Ты будешь рассказывать об этом?
Нет быть может, только Соммниансу. Странно, что он нас двоих не ужалил, Миракулум.
Ты не знала? Алхимик никогда не заражал своей чумой женщин. Все избранники его поиска истины только мужчины.
Неужели среди нашего рода нет достойных?
Спросим, как встретим снова.
А что там, Аверс? Ты видел что-нибудь, знаешь где был?
Нет. Но я стал яснее видеть самого себя и быть честнее в мыслях. Ничего не ушло, ничего не прибавилось. Только чувство, что у зеркала, запыленного многими годами, вдруг протерли поверхность. Мысли, о которых я не мог думать из-за страха или безнадежности, теперь вот не дают мне покоя. После уверенности, что не проснусь от чумы, и жизнь моя кончена сейчас, у меня есть убежденность, что будущее действительно есть. Как ты и сказала однажды.
Мне жаль, что те рисунки из Неука так и остались там.
Это не важно. Дай мне свою руку, Рыс.
Зачем?
Хочу пожать ее в знак благодарности твоим словам.
Я протянула ладонь, но после короткого пожатия, оружейник вдруг накрыл ее второй рукой и не отпустил меня. По спине прокатилось тепло, словно ее коснулся солнечный луч.
Ты храбрая и сильная девушка.
В недоумении взглянув на Аверса, хотела возразить, но он не дал себя перебить:
Ты умна, образованна и благородна. Не говори обратного, я знаю. Ты тот клинок, что вобрал в себя много сплавов, и выкован, как многие другие. Но только в бою можно узнать его прочность, в огне узнать стойкость, и в блике на грани всю красоту. Я уверен, что ты, как многие на Побережье, видела истинное лицо войны. Ты пережила что-то ужасное, но сохранила свет в глазах, с которым смотришь на все вокруг. Прав был Рихтер, сказав, что в тебе будто существует богиня жизни. Пусть тебе кажется, что ты нигде и никак не проявила себя, чтобы принять мои слова на веру. Но я говорю, как есть. Как вижу.
Зачем он все это говорил, про кого? Мне хотелось верить его словам, и я бы согласилась, если бы понялаотчего он никак не отпустит мою руку, и почему мне так горячо от волнения?
Похвала смущает меня, Аверс, призналась я.
Жаль, что я не знал тебя близко еще в Неуке. Но мне не нужны были люди и любое человеческое общение, кроме необходимого. Только мое дело имело значение. Теперь же я благодарен судьбе за то, что комендант отправил нас в это путешествие и
Оружейник замолк, еще раз сжал руку и, улыбнувшись одними уголками губ, отпустил меня. Стало легче, но ощущение солнечного тепла тоже исчезло.
Ты измотана, Рыс. Отдохни, выспись. А я пока соберу дров в запас. Скоро пойдет путь вне леса.
Глава одиннадцаитая
Как странна память. Мы шли в снегопад, вели нагруженную лошадь, и не разговаривали, каждый думая о своем. Аверс хмурился, кусал ус, а я, наоборот, вдруг предалась мечтам: как о нас действительно сложат сказку, и как во всяких историях, мы превратимся в рыцаря и принцессу, или в пилигрима и цыганку и вдруг в моей голове возникли строки баллады, которую я никогда не знала на своем языке, я помнила ее наизусть на языке цаттов. И так хорошо она мне вспомнилась, что на миг я запуталаськакой же из языков мне родной?
Не говори мне «Я тебя люблю»,
Иначе стану я бояться смерти,
У высших сил я попрошу, поверьте,
Продлить мне жизнь безумную мою.
Зачем ты перед самой лютой битвой
Вдруг дал мне счастья и надежды миг,
На моем сердце отразился лик
Любви потерянной и навсегда забытой.
А раньше безнадежность столько силы
Внушала мне, что нечего терять,
Когда однане страшно умирать,
Холодная душадуша могилы.
Молчи молчи иначе я навеки
Вдруг беззащитной, нежной стану вновь,
Так на руинах расцвела любовь,
И растворилась счастьем в человеке.
Так пела свою песню Дева Войны, которая утратила всю свою женственность, став одна на защиту родных земель и превратившись в каменную сокрушительницу. Пока вдруг не появился поэт, полюбивший ее и пожелавший разбить каменную оболочку. И в тот миг, как она верит его словам, она становится обыкновенной женщиной, хрупкой и любящей, и у них есть день счастья, после которого оба гибнут от рук человека, имя которому Зависть.
Мы прошли день, ночевали у русла. Снега прибавлялось, мороз чувствовался сильнее, и нам пришлось замедлить ход от ветра. Продвигаться было тем труднее, что мы пробирались уже в занесенной снегом пустоши. Она была завалена камнями от небольших, до огромных валунов, высотой с человеческий рост и неизмеримым обхватом. Как только мы с рассветом вышли к заметенной снегом бескрайности, серо-белые массы уже обрисовывались на фоне неба. А тени от круглых и осколочных камней длинно распластались на сугробах. Когда с середины дня снова повалил снег, Аверс сказал, что это хорошокто бы ни объявился случайно в этих же местах, следов он не увидит, и ветер пропал.
На ночлег мы стали подыскивать место заранеепустошь до темна не перейти, а если не найдем укрытия, то придется идти ночь. К счастью, у одного из крупных валунов мы обнаружили еще четыре высоких камня, навалившихся тесно дуг на друга, и образуя полукруг, похожий на каменную челюсть с прорехой в один зуб. Если ветер будет в нужную сторону, то мы бы неплохо укрылись от непогоды. Расчистив себе площадку, обустроившись, Аверс разжег костер, я занялась лошадью, и стала топить снег в котелке. Дрова нужно было беречь, и наш костер был разведен лишь для скромного тепла и воды.
Одежды не хватало, чтобы чувствовать себя согретой. Я куталась в куртку и плащ, капюшон заворачивала плотно под горло, но колючий холодок все равно проникал и под юбку и через рукава. Без перчаток пальцы сильно мерзли, да и ногам было не жаркокрестьянская обувь и без того еле держалась после пройденного расстояния, и расхлябалась в сырость так, что теперь снег то и дело сыпался внутрь.
Для сна обоим здесь места не было, потому Аверс решил поделить очередь такя сплю первая, к середине ночи он меня будит и ложится сам, а ближе к утру мы снова меняемся и оружейник будет на страже до самого сбора. На слова о несправедливости, он нахмурился на меня и сказал:
Будешь слушаться. Я за костром слежу лучше тебя, у сторожки вон он у тебя совсем погас.
И я послушалась. Свернулась калачиком на попоне, укуталась плотнее в плащ, и заснула, забывая о чувстве холода.
Ты покусала меня, мразь!
Нечто тяжелое отпрянуло от меня и тут же обрушилось снова, не дав мне и мгновения на то чтобы вырваться, голову ожгла резкая хватка за волосы, а лицо свела судорога от ударов.
И опять был этот плен бессилия. Где-то в теле жил огромный и тупой комок боли, который перекатывался тяжелым шаром по животу, груди и бил в голову. Мышцы готовы были рваться от напряжения, но тиски легко гасили их силу, и потом жали сильнее. Воздуха не было. Жаркое и огненное повсюду, раскаленное и мокрое, как в кипящей смоле. Я задыхалась, мучаясь от того, что не могу ослабить свою боль крикомна который не хватало вдоха. Меня держали за горло, за плечи, за руки и ноги, мою голову припечатывали к чему-то жесткому, и пелена застилала глаза
Я очнулась с тем же чувством, возрожденный комок боли в груди и невозможность вдохнуть во всю глубину. Аверс резко выкрикивал что-то, держа меня за плечи. Оттолкнув его, на сколько достало силы, я загребла руками снега, опрокинув все на лицо. С какой стороны был свет? Где земля, а где небо? Все перед глазами кружилось и шарахалось, камни валились гнетом, и не по одному, а все сразу.
Спустя миг я поняла, что меня несет куда-то прочь почти бегом. И плащ, и куртку едва расстегнула непослушными пальцами, освободилась от них, теперь дышать было легче, хоть в груди огнем горело по прежнему. Больше ничего не давило, ничего не душило, широкими шагами, по колено ныряя в сугроб, я рвалась неизвестно куда, лишь бы сбежать. Этот ужас и жар еще держали меня в плену, боль пульсировала, скопившись в затылке.
Но какая-то сила меня остановила, очень властно удерживая на месте.
Надо бежать надо бежать, иначе
Все, Рыс! Все! сдерживал меня Аверс. Ты здесь. Не надо бежать
Только после этих слов явь и сон отделились друг от друга. Земля успокоилась, не кидаясь больше в высоту, а шумы обрели свой необходимый порядок вместе с миром. Оказалось, что костер был уже далеко, лишь слабое мерцание у далеких камней, а по ровному насту от этого света до нас, пролегла кривая дорога разбрызганного снега. Я оглянулась по сторонам, только ветряные поземки и валуны.
Ничего нет. Здесь только я, он, обхватив мое лицо ладонями, отвернул от хаотичного блуждания и заставил смотреть на себя. Только я. Все, Рыс
Я кивнула, дав понять, что слышу его и никого больше не нужно ни в чем убеждать. Ног я большей частью не ощущала, в легкие проник ледник. Мои сапоги я потеряла где-то в сугробах, выпрыгнув из них. Оружейник поднял меня на руки, полуприкрыв краем своего плаща, и донес обратно. Посадив на попону, укутал в свой плащ целиком, уйдя собирать разбросанную одежду. Но я не могла так сидеть, меня снова стало стягивать обручем удушья, и я высвободилась из согретой накидки. Ноги у меня были белыми, как бумага, льняные намотки остались где-то в сугробах, и такие же белые руки.
Ты с ума сошла? крикнул оружейник, появившись из-за спины. Со свету себя хочешь сжить?!
Я не могу их одеть, ни плащ, ни куртку скорее уже не сказала, а простучала зубами, они давят меня они тяжелые, словно железные я лучше замерзну, чем умру задохнувшись!
С таким холодом это будет легко. Одень сапоги.
Нет, я сжалась и вцепилась в бледные щиколотки. Можешь считать меня сумасшедшей и припадочной, можешь думать, как хочешь плохо но я не могу! Лучше плюнь на меня и оставь, как есть, только не заставляй
Аверс присел рядом со мной, скинул собранные вещи в сторону. Молча и бесцеремонно, игнорируя мои сиплые возражения, достал флягу со «спиритом» Рихтера, растер голени, завернул, как большой куль, в плащ до самых колен. Я опять попыталась его скинуть.
Выпей немного, он поднес горлышко к дрожащим губам, сделай глоток.
Я сделала.
Тебе придется потерпеть меня, если уж натворила глупостей. Не скидывай плащ! Я не мог разбудить тебя, ты корчилась и мычала, словно умирая от удушья. Ты что-то вспомнила?
Говорить я не могла, у меня не шевелился язык, но короткую судорожную реакцию на болезненные слова Аверс почувствовал.
Можешь не отвечать. Это не припадок, и не безумие, к тебе возвращается память.
Поднявшись, он убрал флягу в сумку, обувь поставил поближе к костру и, отряхнув от снега мой плащ, укутал им ноги.
Дай руку.
Я подала, кое-как встав и не в состоянии сделать и шага в сторону для поддержки равновесия. Оружейник расстегнул куртку, сгреб меня в охапку, закрыв отворотами по бокам, спину аккуратно накрыв плащом, а голову капюшоном.
Сейчас одежда тебя не давит? Ноги держат?
Вместо «да», я нечто невнятное хрипнула, почувствовала, как Аверс склонил мою голову к плечу и покрепче прижал к себе.
Только не заболей, прошу, при этом меня затрясло мелкой дрожью. Согрейся. Обними меня, Рыс, давай. И покрепче.
С трудом поднимая пудовые безвольные руки, я обняла оружейника, обхватив его спину и упокоив ладони между курткой и рубашкой. И пальцы, и грудь стало ломить от телесного тепла. Я даже не чувствовала выпитого хмеля, я была прижата к Аверсу, и старалась не дрожать. Кошмар ушел. Ему на смену пришел какой-то иной испуг, робость.
Под темнотой капюшона, виском у колючего заросшего подбородка, а щекой у шеи, я страшилась шелохнуться. И не потому, что спугну такую чувственную птицу счастья, проникшую внезапно в каждый уголок сердца, а потому что любой непродуманный поворот головы мог нечаянно заставить меня коснуться губами его плеча или шеи.