В эти кровавые минуты Хан Степи великой, Аслан-Лев, потерял с десятка два бойцов. Оставил на пиках, ощерившихся во рве. Еще с десяток не уцелели от стрел огненных, что градом сыпанули с узких бойниц. И если бы не щиты...
Значит, так первый сын встречает отца родного?
Ров обходили долго, укладывая бревна широкие да теряя степняков одного за другим. Да только за спинами воинов степных были изогнутые луки со стрелами, что легко находили цель. И постепенно огненный град утихал, пока...
Сам Элбарс поднялся в высокую бойницу. Хан сперва не увидел - почувствовал сына. И не потому, что связь меж ними была крепкой. А потому, как собрались воины на стенах, да как снова стали падать верные братья по эту сторону белого камня.
Стрелы люто засвистели, и Аслан почувствовал, как одна из них легко оцарапала шершавую щеку. Знать, сам Элбарс ее послал: никто другой не говорил с колчаном так, как его сын. Никому не подчинялось короткое древко так рьяно, как самому Тигру Степному.
Ярость поднялась в Хане. А вместе с яростью и другое: жажда мести.
Взмах рукой - и в белые стены полетели огненные камни, что привезены были с Пограничных Земель. Послышался резкий гул и звук удара. И уже в следующий миг одна из стен задрожала, а по широкой белой глади пошла корявая трещина.
Посыпался камень, за которым стали слышны женские крики. И, кажется, дети завыли. Тонко, премерзко. И ведь в них-то Хан не метил, а все одно попал. Ждут пощады? Жалости? Степной Лев вспомнит о них, как только пройдет ворота...
Еще взмах - еще камень.
А в ответ - горящая смола с высоких бойниц. И по эту сторону воины тоже кричат от боли, срывая голос в нечеловечий крик. Знать, их не пожалеют, не пощадят. А ведь свои...
Облако из стрел столкнулось с таким же с другой стороны. И по обе части стены пал степняк. А запах гари усилился.
- Хан! - Один из тех, с кем Аслан ходил в походы с самой молодости, нынче кликал его. - Стена уступила, рухнула. Пробоина небольшая, да только если поднажать...
Хан кивнул.
- Распоряжения?
Аслан задумался. Еще с былой жизни помнилось ему, что Белый Замок хорош, но не крепок. И во внутренний двор попасть куда как легче, чем войти в Город. Стало быть, и Элбарс знает это. Сбежит? Лазутчики говорили ему о подземных переходах, что пронизывают Лесную Землю под старым городом. Те открывались что среди леса, что в деревеньках небольших. И ведь не найдешь ходов тайных, коль не знаешь...
Да только Хан отчего-то был уверен: Степной Тигр не бросит Княжества своего. Останется. Потому как стоять привык до конца, до смерти. И, стало быть, готов принять исход. Аслан задумался:
- Белый Город взять. Всех, кто не подчинится, убить. Тех же, кто склонит голову перед Великим Ханом, собрать вместе. Позже решу.
Он вспомнил сына. Как тот, еще младенчиком, был почти как он. Круглолиц и упрям. С характером хановым. С глазом раскосым, степным. Что ж сталось?
Воин кивнул, готовый исполнить приказ. Однако он не торопился уйти, да только и боялся задать вопрос, что так мучил его.
- Хан... - осторожно начал воин.
Аслан повернулся к нему в полуразворот, словно бы не желая слышать того, что хотел спросить у него степняк.
- Что с Элбарсом?
Аслан и вовсе отвернулся. В душе у него щемило. Болело так, что рана эта, казалось, уж не затянется никогда. И все же он не мог заставлять верного воина ждать так долго:
- Если уцелел, оставьте. Я сам с него спрошу.
И Хан скрылся в высокой палатке, что стояла в середине войска.
***
Заринка помнила, как Свят пытался защитить ее. Ухватился за лук, что нес с собою, да вздел стрелу. И ведь скоро так, а все одно - часу не хватило. Потому как Свят - человек, а Гай...
Нет, рыжий не был человеком. Или не совсем им. И ведь дело не в силе заемной. А в том холоде, что оплетал сердце. Его вот Заринка тоже различила. А ведь такое и скрыть тяжко. Темнел тот дырой аспидной, да словно бы проглатывал все что наокол. Чувства какие, желания. Мысли неверные...
Девка видала, как разноколерные ленты, вспыхивавшие в чародее, тонули во мраке холода. И ведь не скажешь ему о том, не поверит. А если и поверит, что тогда? Как остановить это? Как выкупить душу у мерзлоты?
Вздетая стрела тут же осыпалась на пол темной крошкой, а Ворожебник сказал, предупреждая:
- Оставь дурное, не поможет. Против моей силы есть лишь одна, студеная. Не тебе тягаться с такою.
И вокруг него всколыхнулось багровое марево. Лишь на миг, чтобы тут же погаснуть, провалившись в черную глухую дыру. Гневался. Только и гневу тому не долгий век отмерян...
А потом была дорога в Камнеград. И все - лесами.
Упряжка, что несла их со скоростью дикой, все тем же холодом была окутана. Все той же силой, которую Заринка уже различать могла. И ведь глаза лошадей светились не просто зеленым...
Было в них то, что говорило шептухе: та скотина больше не услышит человечьего голоса. И шепота небожителей. Потому как мертва. Загнана кнутом мощным да словом ворожебным. Выпита до дна. Видно, оттого и ступает без разбору что на обычную дорогу, что на ту, по которой лишь мертвым идти положено.
А вот Зарину со Святом те пути не принимали, вспыхивая светом зеленым, да обдавая силовой волной. И тогда Ворожебник бил хлыстом не по лошадям - в пространство. Кровь отворял, оставляя перед собою. И дороги покорялись, шипя по-змеиному да разрывая заветы темные.
Зарина насчитала пять таких вспышек. А часов... Их прошло немного - и шептуха разумела: Камнеград принял их так скоро по-за ворожбой. Потому как у них на дорогу ушло несколько суток, а тут и свечереть не успело.
Знать, рыжий торопился. Отчего?
Клыкастая герса ощерила пасть. Заскрипели засовы, завыли ветра студеные. И околица Камнеграда проглотила упряжку ворожебную. А дальше...
Отчего-то память терялась после зеленой же вспышки. Отказывалась говорить, что сталось с ними после. Только очнулась Заринка в холодной темноте и тут же испугалась: аль снова в хоромах высоких оставил ее рыжий?
Но нет, то были не хоромы. В них - шептуха это ясно помнила, - хватало что света, что тепла. Свечного и людского. Да и говором челяди коридоры широкие наполнялись. Здесь же было... тихо. Темно. И смрадно.
Лишь в дальнем углу подрагивали болотного колеру эманации, легко колышась на сквозном ветру, что гулял у самой земли.
Свечи нет. Хорошо, что хоть сенник оставили. И, стало быть, ей не замерзнуть насмерть. По крайней мере, не сейчас. Да и рядом...
Родное тепло откликнулось не сразу. Видно, Святу повезло в разы меньше. Он и приходил-то в себя тягостно, мучительно. И стонал громко, отчего Зарка все косилась на стену: не придет ли кто. Но никто не приходил ни на стоны, ни на просьбы откликнуться. И шептуха разумела: их не слышат. Стало быть, по-за силой смрадною.
Что ж, это и хорошо, и...
Шагов она тоже не расслышала. Поняла только, что железная дверь отворяется, когда в темноту ворвался огонек. Слабый, квелый. Дрожащий на пальцах мужика молодого, кругом сердца которого - такая ж дыра аспидная, что и у Ворожебника. Верно, такой же, да только и не такой вовсе...
Кругом рыжего сновали разноколерные нити силы, этот же держал на себе лишь тонкие желтоколерные ленты. Значится, слабее. Оттого и отправлен к ним, чтоб волю высокую озвучить.
Мужик толкнул ногою Свята, но тот по-прежнему не приходил в себя. Стонал только час от часу. И пришедший сказал:
- Может, оно и к лучшему, что этот не дотянет...
И голос тихий, вкрадчивый. Словно бы сам себе говорит, мысли тасуя. На верные и неверные, на...
- Завтра - Суд Престольный, - охряные нити заглатываются дырой аспидной, а голос становится тише, ровнее. И взгляд замирает на Заринке: - великие бояре станут судить вас за ворожбу. А как отсудят, так и приговор вынесут.
Видно, смертный. Потому как почто судить их больше? Не учинила девка ничего дурного. Она и ворожить-то не пыталась, желая лишь одного: уйти подальше от родной земли. А та вот вернула. Она родила дитя это, она и заберет его. Коловратом жизни, коловратом силы. От истока к концу.
Заринка кивнула. Не стала реветь, не стала отпираться. Да и зачем?
Дождалась лишь, чтобы мужик покинул темное ее пристанище, и снова наклонилась к Святу. Коснулась ладонями холодными висков горячих и зашептала. И нынче шепталось ей легко, мягко. Будто бы поддалась ей наука дивная. И друг оживал на руках девкиных. Стонал поначалу а потом... слушал. Прислушивался. И когда губы шептухи скользнули по щеке, поймал их.
Испугалась?
Нет, в этот раз Заринка сама поразилась своей смелости. И тому огню, что зажегся в ней одним лишь поцелуем. Закружил-завертел. И унес с собою...
А как очнулась она от наваждения, то оказалось, что лежит в теплом кольце охотничьих рук. И сердце того стучит гулко-гулко. Жарко в объятьях егоных, только жар тот - желанный, сладкий.
- Ты прости меня, Заринка, не удержался, - горячий шепот опаляет губы. Срывает поцелуй за поцелуем, которыми девка делится с полюбком щедро. Быть может, даже слишком. Да только что с того? В кромешной тьме не видать ни румянца стыдливого, опалившего щеки, ни опущенных глаз. И, стало быть, темнота та благостная. А Свят продолжает:
- Ты ж не подумай чего, я женюсь. Выберемся отсюда - и женюсь. Отведу в храм, что посреди головной улицы Светломеста, к самому Богославу. Попрошу песни петь, пока ручничком шлюбным руки обвяжут. И отца с матерью, да что там - все село соберу.
И говор рваный, скорый такой. Знать, волнуется, потому как слова глотает, забываясь:
- Или, если захочешь, отведу в камнеградский храм, так скорее. Только тут ни платья пригожего, ни гулянья веселого. Но ведь не в том дело, верно? В любви нашей. Не веришь?!
Он порывается привстать на локоть, чтоб разглядеть, отчего Заринка его вздыхает, но та останавливает его. Ей хорошо, уютно. И если утром их заберут, она хочет продлить сладкую негу:
- Верю.
Она расскажет ему. Потом, утром. Потому как эта ночь - последняя из тех, когда они счастливы. А счастьем дорожить нужно. Пусть и таким, несмелым.
Глава 8.
В том, что Ворожебник прибыл в Камнеград, Чародейке подсказала оставленная у ворот нитка силы, что при въезде тут же зазвенела, натянулась тугой струной. И разом лопнула.
А в дверь постучали. Рунник:
- Встретить? - Мужик знакомо опускал глаза, страшась попасться Колдунье даже взглядом самим. Понимал: нынче не время. До него уже дошли слухи о том, что степное войско стоит стеною плотной у Белограда. И, стало быть, может случиться всякое...
- Может... - Чародейка привычно щурила глаз, силясь разглядеть не только мысли слуги, но и то, что сокрыто глубже. И удовлетворенно улыбалась: у этого глубины не было. Он не Гай, и силы в нем - всего-то самая малость. Ей бы распорядиться...
И ведьма решала:
- Встреть. Да проводи ко мне. Заждалась.
Она отпускала слугу, зная, что тот выполнит все верно. И девку дурную с полюбком приведет куда следует. И, стало быть, сам Ворожебник все исполнит в час...
На околице Гая встречали. Все тот же мужик, что пестрел краской охряной. Стало быть, рунник. И ведь не силен, как он сам. А вот как-то держится.
- Госпожа велела звать тебя к ней, - мужик отводил взгляд, и в том рыжий видел, что многого ему не скажут. Укроют. Потому как еще с голодного детства среди ворья дворового он понял: тот, кто не держит взгляд ровно, сжимает за пазухой острое древко. И если не быть готовым...
Заринку обещали проводить в покои. Полюбка ее - куда следовало. И перед тем, как ступить на пороги каменные, Гай увидел, как их обоих обдает зеленой волной. Забудутся. Но, может, так оно и лучше?
Каменные плиты привычно хрустели под сапогом, и хруст этот, как ни старался Гай, выходил на редкость веселым, бодрым. А ведь он устал. Не спал и не ел нормально несколько суток. Ему бы и помыться, расчесать густую гриву непокорных рыжих волос. И на простыни белые опуститься. Да еще бы с Зариной...
Но это совсем уж несбыточные думы. За такие и поплатиться не долго...
Колдунья ждала у себя. Сидела серед карты дивной, что уж изжила себя. И глядела на огоньки, которых нынче было совсем мало:
- А ведь Путята так и не вернулся, - протянула она, - верно, сгинул в Копях Соляных. Чтоб Велерад подавился!
Она зло выругалась:
- Он, конечно, не золотым был, но силы в старом пройдохе хватало. Почти как в тебе.
Она обернулась на Гая, отметив про себя и осунувшееся лицо его, и иссохшиеся щеки. Устал. И, значит, нужно отдохнуть перед тем, как...
- Пришел час исполнить клятву, - Чародейка медленно встала. - Да и мамка с сестрой уж заждались. Что ж так долго? Не дело это - в капищенской земле лежать бабам живым. Торопись, потому как Симаргл не отпустит...
Были еще слова. Фразы. Касания. Уговоры.
Но Гай уж не слушал их. Верно, поэтому неспокойно было у него на душе. Прознала. Про Снежану и замысел егоный. Про непокорность. И... свела тех, кто остался.
Гай захлебывался слезами непролитыми. И все корил себя, что не отдал Цветану в шлюб без воли ее. Обижаться бы стала? Так то ж лучше, чем случившееся! Значит, и о Зарине позаботятся? Он не сомневался. Стало быть, и для нее место уж припасено. И если он не успеет...
С мамкой оно тяжелее было б. Да только и за ней сваты нашлись бы. Из простых, верно. А ведь и там мужиков порядочных сыскать можно. Да тепериче что думать?
Ворожебник разумел, о чем просила его Чародейка. Как и понимал то, что исполнить наказ будет невозможно. А только он попробует. Фартовый? Никогда таким не был. А вот как между жизнью и смертью оказался, то и извернется ухватить удачу за хвост. И если не простит его Зарина, то отпустит он девку. Просто так. Испросивши прощенья за все. Потому как у мамки с сестрою его уж не спросишь, а на душе - гадко...
Возвращался Гай в хоромы богатые через силу. Понимал: там его не ждут. Разве что баба, которая рассказала руннику обо всем. Стало быть, следили.
Бабу ту он нашел быстро. Извел со свету так же, под дикие крики да проклятья страшные. Боялся, что старые боги услышат слово лихое? Видно, нет. Потому как и терять-то уже почти нечего. Заринка вот...
Девки в покоях не нашлось. Значится, прав он был: поспеть надобно.
А вот остальную челядь припугнул. Кого хлыстом, кого силой заемной. Главное, чтоб место свое помнили, а там оно как-то сладится.
Спал долго. Кажется, день и ночь. Может, еще день. Не помнил. И дворовые не будили его, страшась барского гнева.
Собирался на капище нарочито медленно. Глядел, не позабыл ли чего. Потому как к исполнению клятвы подготовиться надобно. Ножичек вот острый, из воровского детства, вложил в сапог. Не кинжал какой, рунный. Нет. В кинжале сила, а в ножичке - верность. И если выбирать меж ними, то он и сам силен. А вот верности ему не хватало.
Дощечки-руны складывал в карманы, оставляя только те, в которых надобность была. А ведь когда вырезал их, даже не ведал, на что сгодятся. И волосы, что остались от мамки с девками. И если получится...
Нет, нельзя себя тешить надеждой. Он сможет выжить лишь тогда, когда умрет заранее. Вот душа уж и так мертва.
Хоромы покидал споро. И челяди приказы отдавал рвано, резко. Приготовить все к возвращению с молодой барыней. Перины взбить, да пирогов напечь. Полы до блеску начистить. Ждать. Разумел ли, что не вернется? А как же! Да только об том ведомо должно быть только ему.
И краем глаза заметил, как из ворот дальних, что к самой рыночной площади открывались, выскользнул гонец. Стало быть, доложат. Оно и к лучшему, а пока...
Хвост, что тянулся за ним осторожно, рыжий не сбрасывал. Да и почто? Рано. А как придет час, так и сгинет он серед люда простого. И тогда тот, что тенью идет вослед, не доложит о промахе своем. Побоится. Потому как расплатой - жизнь.
Путь к околице Камнеграда Ворожебник держал меж низких хибар, что покошено дремали на утреннем солнце. И люд, что здесь обретался, поглядывал на незваного гостя то с опаскою, то с явной ненавистью. Барского духа здесь не терпели. И если зазеваться...
Кошель Гай срезать не дал, а от ножичка, что и не ножичек вовсе -так, заточенная широкая иголка - увернулся. И ведь проку-то с него, если не в сердце. Да вот этот молодчик в него-то и метил. Коль не проворство самого Гая, выросшего среди той же шлопоты, то и остановилось бы, бедолажное.
Гай только руку того умельца вывернул, да вложил в нее медяк:
- Ты на своих-то не замахивайся, а то и не медяком отплатить можно...
И мужик молодой, взглянув на проворного барина осторожно, боязливо, с поклоном скрылся. То-то же!
А Гай поспешал. И люд простой расступался перед ним, оставляя грязного колеру колею. По такой-то и проехать на кобыле тяжко, а тут - пешим ходом. Да только Ворожебник был скор, проворен и хитер. И сапоги у него нынче не чета прежним.
Впереди показалась широкая стена из красного камня. За ней - Гай это знал точно - лежало старое капище, разграбленное на каменные статуи Чародейкой еще по началу ледяной поры. И, стало быть, самое время сбросить хвост. А то, что тот остался, Ворожебник не сомневался.