Близ берега стояла изба, подобная Халле, только в разы меньше. Все из тех же сизых бревен, точно подогнанных друг к другу и поросших мхом с северной стороны. Крыша дома редко покрыта сизой же травой, а в нескольких шагах от него - хлев, что примыкал к жилищу одним ребром.
Дар понял о хлеве сразу же, когда расслышал звуки скотины. Корова и, кажется, несколько свиней. Да и в загоне перед хлевом мирно расхаживала белого колеру птица, похожая на простую лесную курицу. Птиц Дар насчитал с десяток. И, стало быть, хозяин этого места любил свой дом, раз держал живность богатую.
А вот огорода не нашлось, как ни разглядывал Дар. Отчего?
- Тут только скотина и выживает, - обернулся к нему Орм. Он устало потер лоб ладонью, махнув ею кругом каменистого берега: - Земля мертвая, соли в ней слишком много. Тут и приживаются деревья да кустарник нехитрый. Ягоды мало.
Он прошел дальше к избе и, толкнув рукою дверь, уверенно вошел, приглашая Дара проследовать за собой.
Внутри халле было жарко от горящего в центре комнаты огня. Окна островитяне не вырезали, потому как стужа и холод пытались сочиться сквозь любую щель. А в отблесках очага сновали дети. Они двигались так скоро и проворно, что Дар никак не мог сосчитать их.
Однако гомон и движенье резко остановились, когда в покой вошла светловолосая женщина в коричневом платье, выделанном из тонкой кожи. Оленьей? Дар не знал. Не встречал он до этого такой работы тонкой.
Хозяйка избы строго глянула на проворных мальчишек и, смягчившись, коротко приказала им на незнакомом наречии. И сорванцов тут же не стало, но Дар все же успел сосчитать: трое. И все как один светловолосые, подобные матери.
Женщина поздоровалась с Ормом, склонив голову низко, но с достоинством, и глянула с любопытством на степняка. Насторожена? Верно, так. А вот рукою не касается острия кинжала, что, - Дар разглядел это сразу - прячется под тонкой кожей коричневого наряда. Уверена в силах своих.
Островитянин заговорил с нею на морском наречии тихо и рвано, словно бы прося чего. А она с любопытством разглядывала степняка, скользя взглядом, да заглядывая в саму душу.
Та, что звалась Хельгой, была высокой и ладной. Фигура тонкая, изящная. Что у самой кошки, готовящейся к прыжку. Плечи не узкие и не широкие, вровень с бедрами, а талия - напротив, тонка. И нежная кожа платья, не тронутая морским ветром, лишь подчеркивает гибкость стана.
А вот ладони сильные, хоть и не широкие. С аккуратными полулуниями ногтей. Дар научился узнавать силу в ладонях по одним изгибам, а они говорили у островитянки сами за себя. И, как не верилось Дару в это, да только Хельга, знать, умела держать в руках увесистый меч. И управляться с ним могла не хуже мужчин.
Дар впервые видел такую женщину. Девы степи были тонки и изящны, или же, напротив, грубы и широки в плечах. Лесные - пригожие, обещающие сладкой спокусы, эта же...
Белые, словно лед, волосы до поясницы, заплетенные причудливо множеством кос, оттенялись ярко-синими очами. Черты лица сильные, но аккуратные. Тонкие даже. Губы малинового колеру. А вот подойти поцеловать не хочется. И не потому только, что ждет его другая. Отчего-то Дар отчетливо разумел: перед ним - дева-воин. Верно, за поцелуи дорого берет, коль не приглянется ей кто.
И красоты в ней хватало, и стати женской, а сила в воздухе витала предупрежденьем: коль осмелишься подойти, узнаешь, на что способна.
Изучив воина, пришедшего в избу, Хельга осторожно проговорила что-то Орму, отчего тот заспорил с ней. Бережно, не навязчиво, но довольно твердо. И в словах правителя Дару удалось разобрать имя брата.
Он дернулся в сторону женщины, но та предупреждающе подняла ладонь. И ему ничего не оставалось, как просить ее:
- Здебор был моим братом давно, много зим назад. Еще в Лесах, когда оба мы - дети рваные. Голодные. Он тогда... - Дар на миг замер, опустив глаза. И слова те дались ему нелегко: - спас меня. А я потерял его. И думал, что не сыщу. Вот только... уж не знаю, тот ли он, но позволь взглянуть. Клянусь, что уйду тут же, как окажется, что ошибся.
Женщина замерла, раздумывая, а Дар непонимающе уставился на Орма. Но островитянин не произносил ни слова, выражая Хельге почтение. Да продолжал покорно ждать ответа от хозяйки жилища. Словно бы говорил: я сделал все, что мог. Слово за нею.
А та изучающе глядела на степняка:
- Муж не любит лесного назвища, - вдруг произнесла она. - Не откликается на него. И Лесов уж не помнит. Здесь он Гест. Стало быть, Гость.
И женщина махнула рукой, уводя из избы Дара снова в глухой лес.
Деревья разом сгустились кругом них, а потом внезапно расступились, открыв глазам широкую поляну, на которой - резная ладья и вытесанные бревна, а еще...
Мужчина, что стоял к Дару спиной, был светловолос. Широкоплеч. С буграми мышц, что извивались подобно змеям на спине мощной. А вот кожа вся рубцами покрыта. Косыми, спешащими друг к другу. Сталкивающимися, ребристыми. И, знать, до мясистой алой ткани битым был...
Островитянин, почуяв чужаков, выпрямился. И волосы его, наподобие хельгиным, закрыли собою грубые шрамы десятком кос, что были связаны на макушке узлом диковинным. Перья птичьи разлетелись по спине, как и другие ценности, все больше костные. Каждый - символом, как понял Дар.
Тесак в руке замер, уронив на стылую землю последнюю тонкую стружку. И ту мгновенно подхватил ветер, что унес ее с собою, вглубь острова. А и верно: земля эта не любит делиться своим.
Островитянин обернулся, сощурив глаза. Пригляделся. И в чертах его Дар попытался увидеть Здебора. Похож? Степняк растерялся.
Тот, кого он помнил, был вдвое меньше. Худой, гнущийся под тяжестью тулупа широкого, с чужого плеча подаренного, да от голода, что скручивал живот детский. А вот глаза у брата были большими, с пол-лица. Но и это, верно, от жизни бедолажной. Островитянин же...
Лоб его высок и светел. И волосы, что собраны наверх, лишь подчеркивают ширину лица. А оно массивно. Скулы вразлет, лепные. И челюсть широкая, покрытая бородой густой. А глаза вот такие же, как и у того, мальцом запомнившегося. Серые...
Одежда на Гесте ладная, кожаная. Наподобие той, в которую одета его Хельга. Тонкая и прочная. И, стало быть, она защищает что от ветра морского, что от холода сизого. А может, и не она одна, потому как на острове этом и ворожба прижилась прочно - Дар чувствовал это нутром.
Хельга сделала первый шаг в сторону мужа. Ласково положила обе руки ему на плечи и нежно коснулась губами губ. Указала рукой на Дара. Произнесла что-то тихо. И островитянин насторожился. Выпрямился что дерево-игла, разогнулся. И недоверчиво спросил:
- Роговлад?
***
Крайя не находила себе места. Горевала. Выла утробно, растеряв что силу духа, что самого его, к жизни старую бабу привязавшего. А ведь не хотела она конца худого ни для Марки, ни для дитяти ееного. А вот те ж...
Руны забытые оставляла, думая, что все то лишь на пользу пойдет. И почто было знать ей, что они не просто укроют девку молодую от взгляда темного, но и сохранят кровь живую? И кровь та, связанная с родной душою, позовет ее, покличет? А там и за собой утянет?
Стало быть, это она виновата в смерти внучки, коль говорит перевертыш правду. И ведь хочется верить, что вранье все это. А вот не выходит.
Темные времена наступили в Княжестве Камнеградском. И, верно, не только с ними такое случится. Вот и Заринка...
Крайя снова заголосила. И ее не уберегла, отдав в руки барину с силой ворожебной. А ведь такой, как он, не отпустит. Закроет за замком пудовым, укроет от глаз людских. И Зарина поддастся, потому как маткой научена не противиться воле чужой. Обеты даст, да дитя носить под сердцем станет. А там и жизни конец подойдет - и сойдет она в Лес Туманный, так и не отдав себя тому, которого любила.
Еду, что принесли ей, Крайя не тронула. Лишь свернулась на худом сеннике, что у дальней стены покоился, да сомкнула очи. Говорят, на костер? За ворожбу? Оно-то и ладно, зажилась старая баба на свете, замаялась. А ведь она бы и покинула Светломесто вслед за Уладой, коль знала б, что внучке ее не грозит дурное. А тут вот как...
Спать не хотелось - только забыться. И, быть может, старые боги будут милосердны к ней, чтоб вынуть душу сухую из тела ветхого, да спровадить в Туманный Лес. И если испросить того в молитве...
Крайя давно уж не молилась. Все не верилось, чтоб услышали ее, ночницу темную. А вот теперь уж и терять нечего. И она запросилась. Отчаянно, верно. И не заметила, как уснула.
Спалось на новом месте дурно, неспокойно. И в голову отчего-то шли видения дивные. Будто бы молода она да пригожа. Как в былое. В платье тонком, что из сукна драгоценного. Его ведь тогда Орлик привез. Все говорил, что на шлюб... паскуда! А она и нашла, кому верить. Это теперь у Крайи что опыта, что знаний. А тогда - девка молодая, кровь горячая.
А вот место, что наокол, неизвестно. Чужое. Пригожее. И, может статься, ее молитвы дошли до богов старых, а те и откликнулись? Потому как ночница чуяла: не среди живых она нынче, не в мире этом...
- Раза с два! - Услышала она голос скрипучий, знакомый. И в голосе том - насмешка: - Не выслужилась пока!
Старая Улада отчего-то и здесь, во сне дивном, была стара. Скрючена, как и в последний день перед кончиной. А вот руками за шею держалась крепко, не желая отпустить добычу свою:
- Ох уж и умаялась я ждать тебя тут, Крайя. И тянет забрать с собою, а вот не дают. Говорят, еще не вышел твой век.
Крайя кивнула: как есть, не вышел. Стало быть, проведут ее на костер святой, чтоб избавить Светломесто от ворожбы темной, а ее - от тела. И, видно, суждено ей на огне уйти...
- Оно бы и хорошо. Хоть бы почувствовала, какую боль другим причиняла, - Улада крепче сжала горло. А вот не душила. И воздуха хватало, чтоб вдохнуть. - Да только дело у тебя еще есть перед сном вечным. Сказать?
Крайя и откликнулась бы, да только горло не повиновалось ей. Хрипело, издавая звуки рваные. А сказать не могло.
- Значит, согласна, - заключила Улада. - Тогда иди! Иди-иди, заждались уж тебя...
И Крайя просыпается все на том же сеннике, что сбит из соломы гнилой. В темноте сырой, в холоде промозглом. Хватает губами воздух спертый, чтоб вдохнуть поглубже, да щупает горло.
А вот то горячо, словно бы держали его руки крепкие. И тогда Крайя разумеет: то не морок был. Сон вещий. И, когда молодой мужик спускается к ней в старую келью, чтоб забрать на суд людской, Крайя расправляет плечи. Выпрямляет спину и идет к костру, не страшась ни огня святого, ни гнева богов.
Потому как знает: ей надобно исполнить их волю. Какую? Так подскажут...
***
Тело Элбарса выносили из палат на рассвете, когда запах медуницы почти выветрился из покоев белокаменных. Степняк казался бледным и почти бездыханным, отчего верные воины понуро опускали головы долу, провожая брата в путь дальний.
Мертв?
Видно, пока нет, раз процессию не траурную ведут. Да только, знать, и не выдюжит степняк молодой: вон уж и так жизнь в нем едва теплится...
Тем, кто в отряде шел, Хан самолично приказы отдавал. И все при дверях закрытых, все в тайне. И было-то их немного, а вот сколько - никто не ведал точно. Как и не знал, какой упряжкой повезут.
Тайна хранилась верно. Оттого и не знали степняки, когда тело Элбарса-Тигра покинуло Белый Город. Испарился словно бы, исчез. И не осталось следа за ним...
А ведь не только сын Хана отбыл на рассвете. Еще с первым лучом солнца широкие ворота Белограда отворились, чтобы пропустить одинокого всадника. Гонца. И полетел он во всю прыть по дорогам лесным прямо в Степь, чтоб отнести новость дурную в шатер богатый. Юной деве тот посыл на тонкой коже отправлялся. Да скреплялся печатью, что на перстне самого Хана Великого покоилась...
Всадник останавливался лишь единожды на дню. Ел скупо, спал на ходу. И лошадь, что неслась под ним, верными бахсами заговаривалась на бег дикий. А оттого и принесла ценную ношу в Степь всего ото третьего дня. Рухнула, подняв копытом горсть песка, да так и осталась лежать у Шатрового Города. А гонец дошел...
Остановился у самого Шатра, на котором стяги Элбарса-хана горели. Миновал стражу и, опустившись на колено перед девой молодой, спросил:
- Нарима?
Дева кивнула. И лишь тогда гонец протянул ей посыл самого Льва Степного. А потом и он отошел за верным скакуном.
А в Степи в ту же ночь зажглись костры обрядные, да загремели барабаны. Песни полились. И в центре всего - степнячка с тонким лицом, невестой самого первого сына Хана прозванная. И слово святое...
...В Подземной Шатре было холодно. Сыро и зябко. А еще - темно. И света не хватало, чтоб разглядеть хоть что-нибудь...
Старый бог ушел. А вот Элбарс-Тигр остался. Заметался, ища выход, а в ответ - лишь смех утробный, что отбивался набатом в висках:
- Не уйти тебе, второй сын Хана, пока не будешь отпущен. Не уйти...
И снова темнота с холодом. И снова он один.
Мысли...
Разум Элбарса, что больше не затуманивался медуницей сладкой, подсказывал: это верно, чтоб вот так - наедине с собою. Заслужил он. Да и обдумать нужно многое. И это ведь счастье, что его вот так, к богу старому. А могло ведь случиться и иначе...
Он вспоминал, как отец карал тех, кто непослушен. И разумел: тот любил его, потому как отпустил. Значит, станет ждать. Только вот чего?
Элбарс сидел на студеной земле неподвижно. И глаза закрыл, потому как все равно - темно. Дышать старался ровно, чтоб считать можно было. Потому как если не считать, то с ума сойти можно...
Время тянулось медленно, упрямо. И так густо, что ему казалось, будто бы он вот так - всю жизнь. Да и жизнь ли это?
А перед глазами из-за тьмы кромешной начало искрить. И, верно, то все морок, потому как не может быть, чтоб здесь - и дым костра. Этак он посидит еще с вечность, а там и барабаны бить станут...
Только барабаны запели раньше. Это отчего-то Элбарс понял сразу. Верно, вечность - слишком много. И если в ней жить одному, то без разума остаться можно. А он ведь при нем.
Да только при нем ли?
Элбарс усомнился. Потому как по-за барабанным зовом послышалось другое, нежное. Голос, что утрачен в жизни прошлой. Тонкий, пахнущий степными травами и самим кумысом сладким, зовущий...
Нет, то точно - морок. Потому как Нариму он утратил много дней тому. Сам отрекся от девы своей, честь той опорочив. Сам при братьях верных сказал, что не желает ее.
И, значит, теперь он не станет слушать ни морок дивный, ни голос, что нынче так сладок. Потому как заслужил лишь покой и тьму. Холод извечный.
И Элбарс обхватил руками голову, заглушая звуки. Вдохнул. Выдохнул. И снова стал считать.
А звуки, кружащие у головы, утихли.
ЧАСТЬ 4.
КАМНЕГРАД.
Да сгорят чары темные,
Да сгорят наузы кощные,
Да сгорят присухи Навии -
В Черном Огне Пекельном!
Небо - ключ, Земля - замок!
Да будет так, как речено! Гой!
Глава 1.
Гай помнил, как испугался поначалу. И как противиться хотел задумке темной. Это ж где видано, чтоб воровать у самих богов старых? Да еще что? Монисты диковинные, в которых, Ворожебник не сомневался, сила таилась мощная.
Стало быть, не просто так они сгодились Чародейке. Разумела она, на что отправляет слугу своего. Как и понимала, что вернуться домой ему живым уж, верно, не случится.
А все ж таки Гай попробует. Потому как, если верить наказам, то и его тепериче не должно существовать. Зажился он на свете, ворье простое. Да еще и барином себя возомнил. Сгубил мамку с сестрою старшей, а о младшей и знать не знает - надеется только, что та надежно укрыта морскою ворожбой.
Задолжал он что Чародейке, что жизни самой. И вот пришел час с долгами расплачиваться.
А ведь и землю для обряда ведьма выбрала неспроста. Ту, в которой матка с сестрою покой нашли. Стало быть, надеется кровью родной усилить ворожбу. И, если так, то Гай спустится в Туманный Лес, чтобы снова повидаться с ними. Да прощенья испросить. И тогда, быть может, его собственная душа найдет пощады. А с милостью той и покоя.
Ворожебник разложил кругом себя шесть дощечек - каждая с руной бога старого. И жбан крови свежей, в глину живую запаянный, выставил тут же. А ведь от сосуда того силою тянет. И, стало быть, Чародейка не у простых девок ту кровь брала - у слышащих. Да еще непорочных, чтоб чиста алая жижа была. И, значит, тоже числом шести.
А вот седьмою станет кровь самого Гая.
Ворожебник не ведал, исполнит ли Чародейка свой навет, да только мысль о том, что сестра его меньшая найдет покой не под землею, а на ней, тешила его. Пусть так, пусть одна со всей родины. А ведь и ее кровь останется памятью живой. И, быть может, в долгой зимней ночи, куда увез ее муж нареченный, под небесным зеленым мерцаньем, о котором сказывал тот, вспомнит и о брате своем горемычном.
Да еще Зарина. Правда, с девкой купеческой повидаться перед смертью не свезлось. А ему бы хотелось. Прощенья испросить, да отпустить ее в село родное вместе с тем, что украл. Он бы и благословил их на жизнь долгую. И шкатулку с собою отдал, что на стольной лавке девку беглую дожидалась. Чтоб вину искупить.