И что просыпается дар не у одних младенцев...
Глава 5.
Смеркалось.
Сиреневый воздух дрожал меж деревьев, сливая стволы близкорастущих сосен в густой частокол. Тонкая нахоженная тропка, вившаяся между столетними исполинами, вот-вот грозилась оборваться, оставив всадников в густой чаще.
Ашан опасался ночного леса.
Ему помнилось, как усталые торговцы, засыпая у огромного костра, рассказывали странные истории о древнем зле, живущем в Темнолесье. Степняки тогда долго смеялись над купцами народа Лесов. Говорили, что у них, людей перекати-поле, уж и земли-то родной не осталось. А она - матка - бережет не только тело, но и душу.
Но Ашан помнил и другое. Старый Хан, что принял его в войско, улыбался в тот вечер мало. Жестом отказывался от браги, завезенной с Темнолесья, да легко потягивал кумыс. Слушал.
А воин знал - уже тогда понимал - Хан мудр и хитер.
И легенды те уж больно походили на правду. Почему командир так думал? Не знал. Чудилось, будто слышал уже это. Когда? В другой жизни, наверное...
Лошади шли долго. Утомленные дорогой и непогодой, они все настойчивее загребали копытами, силясь хоть на миг облегчить ношу. Но всадники как будто становились только тяжелее.
Белоград давно остался позади, как и два воеводства, что лежали на их пути. По рассказам старожилов, впереди ждало последнее село, за ним - Камнеградское Княжество. Только лес все не хотел заканчиваться. Уж не заплутали ли степняки?
А воспоминания снова нагрянули, заставляя опасливо обернуться.
... - Э-э-э, не. Погоди, брате, ржать, - тянул кряжистый мужик с седыми волосами и тощей бородой, торчащей в складках жирного подбородка. - Все вы - степняки - одинаковые. Говоришь вам, говоришь... тьфу на вас!
И мужик лихо махнул рукой. Не рассчитал силы, да и упал пьяным на тяжелую подстилку у костра. Лбом стукнулся гулко, заматерился. Барахтался долго, словно бы жук, под насмешки и гоготанье степняков, а потом, как вовсе рассвирепел, разодрал на груди рубаху.
- Глядите, окаянные, коль не верите! Глядите!
Он все водил жирными от жареного мяса пальцами по располосанной груди, украшенной корявыми шрамами, а гогот становился лишь громче. И только Хан внимательно пригляделся, отставив золотой кубок с кумысом.
- Ну и дурень ты, лесник, - протянул один из воинов. Старый дядька давно не ходил с луком за спиной, все чаще обитаясь у таких вот костров. Оттого-то и знал больше других. - То ж когти зверя. Думаешь, коль живем в Степи, зверья не знаем?
Дядька тоже заржал, поднимая согласный хохот более молодых степняков. А купец только больше взбеленился:
- Зверье! Конечно! Кто ж говорит, что девка меня так подрала. Да только в лапы к зверью не сам я попал...
- Не пей ты больше, лесник.
- А ну тебя! - Обиженно махнул рукой торговец, но внезапно на его сторону встал Хан:
- Пусть говорит, Абзал. Гость он. Дай рассказать.
И мужик заговорил.
- ...Летом то было. Гуляли мы долго. Купалу встречали, как-никак. Брагу пили, хороводы с девками молодыми водили. Я всегда был охоч до девок, хоть и постарел давно...
Скакали чрез огонь. А потом...
В общем, поспорили мы со Славкой, что один из нас папарать-кветку найдет. Поверье есть такое. Ста-а-а-рое. Как сам черт. Ну и мы, это, как черти драные, по лесу поскакали. Брага, так и та еще сил поддавала. И знали ж ведь про лес, да страх потеряли от дурмана.
В общем, мужики, очнулся я первым. Как прознал? От криков-то егоных. Кричал Славка на все Темнолесье, а откуда - поди разбери. И ор такой дикий... кровь в жилах стыла.
Кинулся я шукать его тогда. А нашел вот что, - и мужик снова ткнул рукою в изуродованную грудь.
Иду, иду, зову Славку, и тут - голос. Чистый, пригожий. Тоненький как колосок. И говорит так хорошо, складно. По любовь, ласку, про полюбство.
И женка у меня ж тогда была, и сам я староват для такого. А вот удержаться - никак.
Иду на голос, а у самого аж поджилки трясутся. Страшно. Да с каждым шагом все сильнее. А полюбства хочется - просто страсть. И справиться с собой нету сил. Уж и про Славку забыл, и про крики егоныя.
И тут передо мною - девка. Пригожая такая. Ласковая. Все льнет к телу, погладить норовит. И губы алые подставляет для поцелуя.
А пахнет ягодой да травами. Жимолостью. И чем-то сладким, приторным. Словно бы медуницей. Но то - совсем малость.
И уж поддался я на голос, а она еще нежней стала. Уложила на траву шелковую да песнь завела. Я к ней руки тяну, а она все улыбается, уворачиваясь. И поет, поет, поет...
Уснул я, мужики.
И слышал крики. Рваные, дикие. А когда понял, что крики - мои, тут-то зенки и раскрыл.
Волчье стояло надо мною, грудь рвало. А девка эта на дереве сидела, аккуратно волосы перебирая. Косы все плела.
- Ты ешь, - говорит, - хороший. Этой падали тут не счесть. Вот и мой полюбок на речи дивные ушел. Сгноил меня в теле молодом. Душенька боли-и-ит. У омелы оно всегда так.
Спасли меня тогда. Кто и как - не помню. Рассказали потом, что и девки-то никакой не увидали. А Славка так и сгинул без вести. Только я-то помню.
Все помню...
Скакун жалобно заржал. Пушистый клубок пара, подкрашенный синькой вечернего леса, стремительно поднялся ввысь. И если еще час назад тяжелый меховой тулуп, в который закутывался воин, грел, то теперь он казался ненужной ношей. Икры ног ощутили, как и по спине лошади пошла мелкая дрожь.
Ашан спешился первым. Огляделся. Кругом - глухой лес.
Проклятый повел носом. Чутье от ноющего голода обострилось, и воину почудилось: слышит? Он снова вдохнул. В носу привычно защекотало, а в теле прибавилось сил.
Село.
Похоже, пограничное. Мелкое. Человек сто, не больше. И пахнут домом да уютом. Спокойствием, тишиной.
Как давно он научился жить без всего этого? Не помнил. Да и зачем? Так проще.
Он снова забрался на лошадь, пришпорив покатые бока. И если их животные выдержат, у него и братьев сегодня будут еда и кров. А коль нет...
В душе колыхнулось нечто липкое. Перехватило дыхание, и перед взором почти возникло оно - воспоминание. Но проклятая кровь тут же восстала, заглушая голос души. Что должен был вспомнить Ашан об этом лесе? Да и как? Был ли здесь?
Воин не знал. Силился вспомнить, да не мог.
***
Впереди вился дымок невысоких изб, а в воздухе пахло едой.
Свежий хлеб.
Ашан давно не ел хлеба народа Лесов. Редкие гости привозили мякиши в степь, да и те по дороге черствели так, что теряли и вкус, и запах. Воин привык к жизни в Шатровом Городе. Научился любить лепешки, испеченные на тонком камне. Только все равно нет-нет, да и вспомнит ощущение, как теплый мякиш приятно кислит на языке. И как тает во рту, когда запиваешь его бульоном.
Скакун, почуяв тепло, ускорился без команды наездника, и уже спустя несколько минут Ашан въехал на головную улицу. Два всадника поспевали следом.
При виде воинов дети сбежались к лошадям, пытаясь дотянуться маленькими ручонками до хвоста. Удивленно галдели, со страхом поглядывая на чужаков. А несколько старших бегом разбежались по избам звать мужиков.
- Берегись! - Предупредил мальца Ашан, зная, что лошадь не любит чужаков. И тут же тонкий детский визг оповестил село о приезжем.
На улицу вывалило несколько здоровых мужиков, в крепких ладонях которых были зажаты вилы. Мужики держали спины прямо, но опасливый взгляд, брошенный одним из них на окно под самой крышей, дал Ашану понять: боятся. Воин перехватил этот взор и увидел острие взведенной стрелы, подрагивавшей в тонких руках подлетка. Не хорошо, дурно это. Только прибыли - и уже проблемы.
Ашан высоко поднял потемневшие ладони в знак того, что сражаться не станет. А затем, когда к нему вышел дюжий мужик зим сорока, спрыгнул с кобылы. Староста, значит.
- Я пришел в село с миром, - спокойно произнес Ашан, еще выше поднимая руки. - Мне нужен Камнеград. Дорога к нему. А до того - еда и кров. Ночь впереди, кругом - глухой лес.
- С миром, говоришь? - Сельский староста внимательно оглядел Ашана, подмечая его облик: - Глаза наши, хоть и кожа смуглая. Да и ростом высок. Статен. Беглый?
Сам мужик был невысокого роста - два аршина да два вершка всего - а держался ровно. Ровнее молодых. Воин успел разглядеть на его лице россыпь мелких шрамов, затянутых без зазубрин, и понял: перед ним былой вояка. Староста перехватил взгляд воина, давая понять, что и он понимает действия чужака.
Мужик подошел чуть ближе, близоруко морща глаз:
- Руки чисты, да только от кожуха гарью несет. Над бровью - рана. Свежая. Кобыла еще чует кровь. - И он отвернулся от Ашана, говоря сельчанам: - Поутру воевода прислал грамоту. Белоград пал. И Княжество Унислава с ним. - И он снова взглянул на воина: - Что дальше? Навострил мечи на Тура?
Ашан чуть заметно сморщился. Все, чего он хотел - это согреться и поесть, но здесь, похоже, его ждали лишь проблемы.
- То дела не ваши, - спокойно ответил воин. Его голос был тих, только вокруг сразу похолодало: он гневался, а гнева Ашана боялись даже степняки. - Я не причиню зла ни вам, ни вашим семьям. Не причинят зла и мои воины. Только коль тронете меня - не избежать вам их сурового огня. Степняки не простят смерти брата. И вспомнят ее на лавках ваших жен и у могил ваших детей. Нам нужен кров на одну ночь. Рано поутру мы уйдем.
Похоже, слова воина настращали людей, но староста старался держать спину:
- В какую избу прикажешь тебя пустить, а, степняк? От тебя разит смертью! Дети не уснут, молодицы будут реветь. Что, не знаешь, как тебя боятся?
Ашан опустил руку в карман, а затем протянул на темной ладони пригоршню алтынов:
- Мы заплатим за ночлег, да купим хлеба в дорогу. Не задержимся надолго.
Староста махнул бабам рукой и противно сплюнул:
- На окраине села - дом старого знахаря, что не пережил зиму. Видать, костьми чуял, что ничего хорошего от нее не приждать. В избе не натоплено, но дрова, кажись, еще есть. Буханку хлеба и жбан молока в дорогу получите как гости, и коней ваших накормят. А твои кровавые алтыны тут никому не нужны. Мы не торгуем кровью наших братьев.
- Те, кого вы зовете братьями, - с укором сказал Ашан, - много зим жгли соседние села за дань, и давным-давно продали рабом юнака. За такую же буханку хлеба, что тот украл, изголодавшись. И у них не было ни жалости, ни чести. Я только вернул Униславу Белому давний долг.
- Не мысли себя судьей, - скривился староста, протягивая корзину с упакованной едой и огромную охапку сена, - ночуй в избе знахаря, забирай дань и езжай отсюда. На рассвете. Через несколько верст - развилка. Там повернешь налево, и через годину ты будешь в Светломесте. То ближнее камнеградское село.
И он, отдав хлеб, глянул на руку воина, что показалась под рукавом:
- Не протягивай честному мужу руки, тавроносец, - совсем тихо сказал дядька, - в этих краях не чают заклейменных. - И уже громче добавил: - и пусть Стрибог дует под копыта твоему скакуну.
В душе колыхнулся гнев, проклятая кровь забурлила, ища отмщения, но Ашан сдержался. Наскоро привязал поклажу к боку лошади и, не глядя, двинулся к избе, на которую указал староста.
А как закрылись двери за степняками, на вытоптанной копытами степных лошадей дороге раздался глухой цокот. Всадник то и дело оборачивался в сторону села, но вскоре успокоился, завидев тонкую струйку серого дыма, взвившегося от старой избы знахаря.
***
Ночь выдалась тревожной.
Воины спали по очереди, зорко наблюдая за сонным селом сквозь небольшие окна, пробитые у самой крыши. Несколько теней металось по улице, и иной раз Ашану чудилось: нападут. Но в ту же минуту все снова стихало.
Проклятый то и дело втягивал тяжелый слежавшийся воздух избы, стараясь учуять, не подожгли ли их селяне. Но все обошлось.
Небо светлело, пока вдали не показались алые ленты.
А потом повалил снег. Алеющую гладь заволокло тяжелыми тучами, а холод стал еще нестерпимей.
Завьюжило, завыло со всех сторон. И крошечное оконце, затянутое бычьим пузырем, покрылось мокрыми тяжелыми хлопьями. Тогда-то командир и понял: пора. Иначе до утра не доживут.
Встали быстро. Всухомятку съели вечерний хлеб, что успел зачерстветь, запили молоком и накормили скакунов.
Лошади, будто озверевшие, то и дело норовили укусить хозяев, отчего пару раз тем пришлось стукнуть одичавших животин по испуганным мордам. Притихли. А копытами все равно от страха взбивали мокрый снег. Ни уговоры, ни угрозы не брали лошадей за живое. Боялись те.
А погода становилась все горше.
Снег стоял сплошной стеной, лепил на глаза воинам белые повязки, да падал за воротник, заставляя тех зябко кутаться в меховую броню.
Братья знали, что их путь почти окончен. Но командир понимал: они тоже хотят скорее вернуться домой.
Он еще раз поднял глаза к небу. Тучи роились над головой, словно бешенные мухи, а вой ветра глушил слух. Недоброе творилось в Княжестве Тура. Злое. И, знать, не обманул его старый Унислав.
Ашан чуял это. Точнее, чуяло его звериное нутро.
Легкий, сладковатый запах. Словно бы знакомой с детства травы. Вот только какой?
Волк в нем выл от ярости и страха, а орел все норовил взлететь. Да только где ж удержаться на таком ветру? Сам Стрибог гневался...
Ашан уж думал повернуть в сторону Белограда, увести воинов от Камнеградского Княжества. Но мысли о брате заставили его передумать. Не простит он себе, коль не попытается вернуть родича. Если тот жив еще...
Да только коль привести степняков в гибельный Лес, смертей будет слишком много. Воин знал это, а потому не медля тронулся в путь, держа курс на запах дыма и села. Он должен разузнать, что за зло таится в Земле Лесов. И лишь затем звать за собою братьев.
Лес сомкнулся за степняками, едва те поспели в него войти. Глухая стена из высоких сосен, да вязкие сугробы снега под копытами скакунов.
Ашан шел первым. Осторожно, медленно. Силясь понять, что не дает ему вздохнуть полной грудью. Легкий шорох за спиной. Едва заметный - и на одного брата в кругозоре становится меньше. Скрылся за деревьями?
Воин обернулся, пытаясь разглядеть дорогу. А когда дошел по едва заметной от метели тропке до старого вяза, удивился: сладковатый запах раздваивался. Впереди он чуял дым, и ему казалось, что дым этот - от изб. А справа, чуть в стороне, чадила гарь. Только откуда? В такую погоду, посреди леса? И отчего гарь так сладко пахнет?
Воин замер. Спешился, прислушался - ничего. Командир приказал оставшимся степнякам ждать его у развилки, а сам двинулся вперед.
Ашан сделал шаг, другой - нейдется. Ноги словно тонут в густой трясине. А чутье воет, кричит. И воин сдался, да только поздно: почуял движение.
Глаза ослепило снегом. Злая вьюга выбелила все вокруг, да только успел заметить за спиной рыжее пятно. Глаз не поспевал за хищником.
Прыжок, другой, третий...
Крупная кошка скользила по деревьям, подбираясь все ближе к жертве, пока расстояние не сократилось. Ашан помнил, что рысь не прыгнет с дерева: ей нужна опора для нападения. И потому, когда кошка спрыгнула перед ним на землю, тут же обернулся волком.
Треск ткани - то была одежда. Только о ней степняк заботился меньше всего. Что-то настораживало его. Знал, что рысь не кинется на волка. Но эта...
Он чутьем понимал: эта следила, выглядывала добычу средь деревьев. И глаза...
Командир знал глаза зверья. Дикие, голодные, злые.
Только в этих очах жил другой голод. Как будто багровая пелена, затмевающая взор самого Ашана.
Проклятая?
Но нет! Такие, как он, не выслеживают добычу. Голод внутри требует крови, только эта кровь берется как дань в войне, в честном бою. Принявший проклятье - не зверь, но личина зверя.
Волк вздыбил шерсть. Жестким частоколом она встала по хребту, предупреждая рысь об опасности. Только та не повела и ухом. Показалось, усмехнулась. Может ли быть такое?
Ашан зарычал.
Он твердо стоял на лапах, и был готов в любую минуту обернуться орлом. Да только так скакуна ему все равно не спасти. Значит, придется драться.
Рысь прыгнула молниеносно. Так скоро, что проклятый едва успел уйти в сторону.
В воздухе запахло кровью, и сладкий запах на мгновение померк. Ашан с удивлением глянул под лапы. Несколько багровых капель оросили снежный холмик, в который он приземлился. Значит, тварь задела когтями.
И ярость поднялась волной.
Затмила человечьи чувства. Укрыла душу проклятого от ран.
А перед рысью встал настоящий зверь.
И схватка началась.
Когти рвали мясо и мех с такой силой, что лапы болели. Хрустнула кость - кажется, сломано ребро. Да только рысь все так же стоит на ногах. Потешается. Движется вокруг степняка, на ходу заращивая раны.
Ашан впервые видел такое.
И тут вспомнились рассказы купцов да слова Унислава: