И она закрыла лицо руками. Выдохнула. И, набрав полные легкие студеного воздуха, решилась.
До околицы, до лесной кромки. И если не найдет козу, сразу вернется. А быть осторожной... Яра будет.
И она двинулась в сторону черной полосы деревьев Темнолесья. А те гудели под напором сурового ветра, усиливающегося час от часу.
Яра сильнее куталась в тулуп, только пурга становилась все злее, налетая на знахарку сплошной стеной, вьюжила. Глаза почти ослепли от белых хлопьев. Снег попадал везде: за шиворот, в рукава и сапоги. Набивался в рот. Дышать становилось тяжко.
Но Яра шла.
Ей показалось, что она почуяла слабый стон, и Ярослава пошла на звук. Вряд ли это животина. Но что, если кто-то из селян пропал?
Идти пришлось недолго.
Яра не увидела его - наткнулась.
А когда присела, охнула. Посреди снега лежал нагой мужчина. Измученное тело было рябо от сухих пятен крови. Кое-где багровая жижа все еще сочилась, орошая снег смертельным подношением.
Торс сильный, мускулистый. Видно, воин. Плотные клубки мышц под кожей. И ноги мощные, с крепкими икрами. Босой.
Яра подняла взгляд к лицу, но смогла разобрать только одно: он был также темен, как и она. Значит, чужой. Только кто? Воин из соседнего Княжества? Степняк? Неужто снова быть войне?
Яра отпрянула. Коль она принесет его домой, в селе не поймут. Скажут, предала.
Мужчина застонал. Лишенный сознания, он был полностью в ее власти. И Яра решилась. Крайя не раз повторяла: "Поперед людины болячку разгляди. В уж потом, как вылечишь, можешь и дружбу водить. Знахарка не выбирает - она лечит тех, кого послали до нее небожители". И Яра упала рядом с ним.
Резким движением сорвала с себя тулуп и тут же задохнулась от суровой вьюги, налетевшей единым порывом. Кожа под кафтаном заледенела быстро, но знахарка не сдавалась. Она бросила тулуп на снег у тела незнакомца, а затем перекатила его на одежду. Так будет проще тащить.
И Яра потащила. Тело воина лежало на меху, а кожаная часть скользила по снегу подобно саням. Но Яре все равно было тяжко. Руки немели, пальцы давно перестали слушать. Она впервые тянула такую ношу, и теперь понимала, что у нее может не хватить сил.
Знахарка глотала ртом студеный воздух, смахивала пригоршни снега и шла дальше.
Упорная.
Говорила себе, что должна спасти бедолагу. Ведь если не она, то кто? Когда-то и ее так спасли. Тяжко. Но жива ведь. И он станет жить! Знахарка поклялась себе, что не отпустит воина.
И дотащила же!
Толкнув ногою дверь в хлев, из последних сил внесла незнакомца. Уложила на толстый пласт сена. Убрала волосы со лба.
Красивый.
Сильный.
Здесь тепло, он не замерзнет. Скотина живет, и он станет жить. О том, чтобы рассказать о нем кому-то, не было и речи. Любой, узнав о воине, ту же обвинит Яру. И спрашивать не станет. Да и что отвечать? Нашла в лесу. Израненный весь был. Не поверят!
Яра бросилась в избу. Хорошо, что Крайи нет - пришлось бы оправдываться, теряя время. Она все расскажет старушке потом, когда будет час. А нынче...
Молодая знахарка наскоро перевязала раны Анки, и, захватив все необходимое, метнулась к хлеву.
Обтерла мужчину мокрой тряпкой. Осмотрела, поражаясь все больше.
Воин сильный, дюжий. Яра не знала таких. Даже Свят был намного меньше его. Рост почти в три аршина. Широкий разворот плеч. Массивный подбородок, высокие скулы. Кожа темная, как у степняка, да только глаз не раскосый. Ярослава слышала, что такие люди живут на Пограничных Землях, рождаясь от союза степняка с лесной девкой, да только кто ж его знает наверняка?
Крепкий. Такого нелегко сломить.
Только раны... подобны анкиным.
Все тело разодрано, истерзано. Да не просто так - там, где больнее. Ржавая рябь смешана со свежим багрянцем. Как выжил-то? Любой из того, кого Яра знала в селе, не протянул бы и годины, а этот - дышит.
Яра провела мокрой тряпкой по коже, обмывая воина, и тот всколыхнулся. Приоткрыл глаза:
- Прости... не пришел за тобой, не выдюжил...
В бреду. Худо.
Яра погладила его по лицу, и, наклонившись к самым губам, тихо прошептала:
- Спи, мой хороший. Отдыхай.
И она влила ему в рот несколько капель макового молока. Пусть так. Чтоб выдержал.
Знахарка долго возилась с ранами, а когда те были зашиты, положила на них руки. Старая Крайя говорила, что учить ее станет наузу плести, да к небожителям взывать. И что с того, если она, Яра, попробует сама? Уж если и готовы они услышать молитву простой девки, да помочь ей, то и силу проведут в ладони. А коль нет...
Яра сомневалась. Нет, однажды она уже чувствовала нечто подобное, да только все отговаривала себя. Не чародейка она, не ведьма. И ворожбу творить не умеет. Да только, может, и не ворожба вовсе это? А если и она, то светлая, от самой Пряхи идущая?
Девка не знала. Боялась, вспоминая, как в прошлый раз под пальцами забежали иголки. И, коль сосредоточиться, они заколют в руках сначала легко, потом - резко, нестерпимо. До боли. А затем - тепло. Жизнь. Целебна.
Яра так верила в это, что почувствовала, как воин расслабился. Но когда убрала руки - дернулся. Болит.
Она снова погладила его по щеке, лаская как младенца:
- Ничего, воин. Пройдет. Все проходит - и это пройдет.
Знахарка с жалостью провела кончиками пальцев по скуластой щеке, боясь нарушить шаткий покой раненного:
- Знаешь, - она склонилась так низко, что почувствовала его запах. Пряный, терпкий. Непривычный, мужской. Ярослава впервые была так близко к нагому мужчине.
Вдохнув глубже, Яра прошептала:
- Люди Лесов верят, будто когда нарекают дитя, тому даруют судьбу. - Она набрала в легкие еще больше воздуха, ощутив небывалый прилив сил: - Я нарекаю тебя Даром. Ты был послан мне, а я - тебе. Моли небесных повитух достать гусиные перья да тонкую белую ткань. Пусть макают перья те в кровь твою, пишут руны. Много, чтоб жизнь не короткою была.
Мужчина, словно слыша ее слова, попытался встать. Вскрикнул от боли, и снова рухнул на сенный подстил, лишенный сознания.
- Кричи, Дар. Зови новую судьбу!
И Яра, боясь обернуться, начертила на лице воина всего один символ.
Тот, что ей когда-то показала Крайя.
Проклятый. Запретный.
***
- Барин!
Гай шел по выставе широким шагом. С тех пор, как в нем пробудилась сила, да он перебрался в новые хоромы, минула целая седмица.
Много или мало? Наверное, мало. Да только к хорошему привыкают быстро. И Гай тоже привык. Что к жизни сытой, что к силе, гуляющей по венам хмельным напоем. К назвищу вот этому...
- Барин! - Малец, что бежал за ним - резво, по-крысиному ловко, скакал нынче перед Гаем то на одной, то на другой ноге. Гримасничал. Притворялся, что болит, дескать, то нога, то еще что. И руку тянул к кошелю за пазухой, который нынче был набит доверху. И ножичек уж достал, проходимец...
Гай стукнул мальчонку по руке резко, до боли. И тот взвыл. Не то, чтобы ему так больно было - просто для виду. Чтоб люд честной обратил внимание что на дядьку злого, что на крик мальца. А там, глядишь, в сутолоке и получится у него срезать кошель.
- Не выйдет, - упредил его Гай, - на вот.
Он достал из кошеля один алтын - по меркам мальца деньги немалые, видимые редко, - да отдал в грязную раскрытую ручонку:
- Не потому, чтоб откупиться, - он взглянул в глаза мальчугана пристально, не отводя взгляд. Позволил силе соскользнуть с ресниц да коснуться детского взора. И почуял, как дитя робеет. Остолбеневший малец был не так резв. - А потому, что помню голод. И безысходность.
Он достал еще один алтын. Подумал, покрутил им перед носом малого, а потом тоже оставил его на детской ладони:
- А хочешь по-честному, приходи служить. На скотном дворе всегда работы сыщется. И коль понравишься мне, голодать не станешь. Понял?
Малец кивнул. И по цвету воздуха, что искрился кругом дитяти, Гай понял: придет.
Ворожебник зашагал дальше, дивясь многообразию того, что лежало на прилавках. И часто останавливался, чтоб приглядеть какое диво. Нет, дворовые при покоях его уходили что на выставу, что в другие хозяйства. И ему, знатному барину, не было нужды в чем-либо.
Да только не привык Гай к такой жизни, когда все само в руки идет. Оно и приятно, а вот сноровка теряется. А он помнил что о договоре, что о цене, которую придется заплатить за добро.
Внезапно рыжий остановился.
Посреди улицы, на которой купцы торговали платьями да бусами, он увидел девку. Светловолосую, синеглазую. Печальную.
Нос раскраснелся и глаза, а она гордая - слезинки не кажет, все держится, чтоб не разреветься на виду у всех. И одета хорошо, пригоже. Даже тулуп мехом лисьим, ценным, оторочен. И шапка золотом горит, отчего волосы ее девичьи еще светлей кажутся.
Гай пригляделся.
Девка шла скоро, не разбирая дороги. Знать, гнала ее беда. И такой она тонкой да беззащитной казалась, что рыжий не выдержал. И ведь понимал, что нынче для него девку сыскать ничего не стоит. И любая из дворни пойдет с ним в сумерках. Да только любую не хотелось.
Точнее, не хотелось сейчас, когда он увидел эту золотоволосую. А до того Гай не брезговал простыми. Он и сейчас бы не брезговал - поправил себя - вот только... расхотелось?
Да, расхотелось. А ее вот - наоборот.
Захотелось укрыть от забот, что так расстроили. Да обнять. Захотелось...
Гай пошел следом. Вел носом, чуя в воздухе по-за девкой и стыд, и отчаяние, и гнев. Гнева - меньше, все больше - обиду. Стало быть, на хлопца? Ан нет, на девку обиду светловолосая держит.
Гай это разумел. Дивная сила, которая прорвалась после обряда, давала ему многое. Он и сам не понимал, как разумел все это. Да только мысли словно бы сами собою рождались в голове. И - Ворожебник знал это точно - им можно было верить как себе.
Сила не подводила его. Ни разу.
А девка остановилась у харчевни. И тогда Гай решился.
***
Заринка глотала слезы.
И пусть все говорят, что соленые они, но Зарина знала: горькие. Полынные.
Но все ж глотала, потому как выстава - не то место, где бабам реветь положено. Это на лавке дома, под образами: тогда и рев, и легче становится. А тут что? Стыд один.
В лужу вот вступить еще можно. И хорошо еще, если лужа та водой талой заполнена, а то на скотном дворе не только водяные лужи бывают...
Девка шмыгнула носом. Дура дурой. И знала ведь, что ничего с разговора того не выйдет. А все равно попыталась. Решительная, чтоб ее! За счастье свое придумала бороться. А того, что счастье то не желает ееной борьбы, как-то не подумалось...
Вот и сейчас Заринке думалось о другом.
Горе-то, конечно, было сильным. Невыносимым даже. Да только холод все равно пробирал до костей. А где холод, там и болезнь. И хорошо, если одной водой из носа отделаешься. А бывает и так, чтобы жар...
Заринка завернула в людный проулок, где высились добротного вида лавки да харчевни. Пахло здесь куда лучше, чем среди скотины. И луж все ж таки меньше было...
Девка не стала долго выбирать. Она знала, что батька ее, купец Светломеста, распродастся скоро и станет ждать у лавки с деревянным клевером перед дверью, потому и прошла к тяжкой двери. Ухватилась рукою за увесистую ручку, и, только хотела дернуть, как ладонь обхватили крепкие пальцы.
Зара обернулась. К ней шагнул статный хлопец о наряде дорогом. Шагнул и улыбнулся открыто:
- Здравствуй, - сказал, - кто ты?
Заринка оглядела молодца с ног до головы. Нашла его хорошим, да только не таким, как Свят. А потому упрямо вздернула подбородок:
- Ты бы шел себе, барин, куда идется. И дорогу не занимал.
И она легко проскользнула в харчевню, оставив удивленного хлопца позади себя.
В лицо пахнуло жаром очага, что горел посеред тускло освещенного зала, да пахом добротной снеди, что готовилась в Клеверной Лавке.
Девка выбрала небольшой столик у самого огня - часто ее здесь ждал отец, пока она выбирала себе бусы да сукна. А теперь вот ей не до бус. Да и ткань богатая так не радуют...
Тут же появилась пышногрудая разносчица, дочь харчевника. Принесла снеди и стакан горячего травяного взвара на меду. И Заринка впервые за этот долгий день в удовольствии прикрыла глаза.
- Отчего плакала? - Голос был приятен, бархатист. Но глаза открывать совсем не хотелось. - Что стряслось?
И Заринка бы не открывала очей, коль не горячая ладонь, что опустилась на руку ее. Злобно одернув тонкую ладошку, девка в недоумении уставилась на нарушителя покоя. А это все он, статный хлопец, что открыл перед нею двери лавки.
- Так почему слезы лила? - Вновь спросил он. - Что, бус не досталось?
Он смешливо уставился на нее, и его рыжие усы растянулись в довольной улыбке. Но Зарину это лишь позлило.
- Чего тебе надобно, барин? - Спросила она. - Аль не видишь, не хочу с тобой говорить?
- Не хочешь? - Притворно удивился тот. - Отчего же? Не мил?
И он подмигнул Заре.
- Не мил, - отрезала девка. - Надоедлив.
- Даже так? - Улыбка больше не трепала рыжих усов. И вид хлопца сделался серьезным. - Отчего ж?
- Другой мил, - отрезала Заринка. - И вообще, я есть хочу.
- Значит, слезы по хлопцу лила? - Не удержался собеседник. Взор его стал темен, и он зорко вгляделся в раскрасневшиеся глаза девки. - Так я и думал. Бросай это. Дурное. Все равно моей будешь.
- Твоей? - Задохнулась от возмущения Зара.
- Моей, - повторил барин. Он резко встал. Достал из-за пояса кошель с монетами, и, выбрав блестящий алтын, вложил его в ладонь проходящей разносчицы: - Это за обед барыни.
А потом развернулся на каблуках резко и мгновенно покинул лавку, оставив в недоумении что Заринку, что дочку харчевника.
***
Гость, принесший берестяные грамоты, уехал с неделю назад. Лицо воеводы, провожавшего того, было чернее тучи. Даже молодая жена боялась потревожить его своею лаской. А уж чернь...
В тот же день в замок пожаловали три всадника. И если доселе они приезжали с полными обозами, а в замке их ждало гулянье и пир, то на этот раз старосты спешились со взмыленных скакунов, чтобы скорее пройти в зал.
Говорили долго. Кажется, кричали, спорили. Только господин запретил и близко подходить к тяжелой двери. Правда, нескольких слуг все равно выпороли - гнев искал выхода.
А потом случилось страшное.
Здоровый, кряжистый воевода, разворотом плеч обходивший любого мужика в округе, захирел. Первыми прознали про то слуги, потому как молодицу больше не впускали в мужнины палаты.
Воевода второй день не спускался в трапезную.
В замке готовили вкусно. А уж теперь - и подавно. Кухар изгалялся как мог. Страшился расправы. Обыденные харчи, горячо любимые широкоплечим хозяином, не ставили в высокую печь. Все больше заморские блюда. И травы душистые везли с самих Южных Земель, чтоб пахло...
Только это не помогало.
Выставлял воевода у двери посуду с остывшей едой, к которой почти не притрагивался. И только воду пил. Много, жадно. И все равно сох.
Спустя неделю вышел постаревшим и осунувшимся. Не худым - тощим даже. Ухватился рукой за пробегавшую мимо девку, упал без сил. А на руку той прыснула зловонная черная жижа, сбежавшая из лопнувшего струпа.
Девка тогда кричала. Долго и истошно.
А потом и она слегла.
Несмотря на студеный воздух, ставни в замке держали раскрытыми настежь. Ждали здешнего знахаря.
А как тот приехал - уразумели, что не поможет. Только делать-то что-то надо...
Люди справлялись, как могли.
В коридорах пахло травами. Только теперь не заморскими - своими, родными. Полынью вот, шалфеем, зверобоем...
Можжевеловые ветки развешивали по углам горниц. И тоже жгли, проливая слезы от едкого дыма - окуривали палаты.
Пили отвары, сыпали в еду пахучие соцветия - до горечи, до потери вкуса. И покрывали дощатые полы ковром из сухих листьев да веток.
А хворающих становилось все больше.
Потом пришли три грамоты. В них размашисто, небрежно было написано то, о чем в замке догадывались. Хворь пошла по селам. Умерших покамест было немного, но заболевали все больше.
И знахарей не хватало.
Кто-то вспомнил про старых богов.
В закутках шептались, что, мол, Огнедержец бережет детей своих. Говаривали, будто в иные времена посреди болезни рождался в людях дар, который ворожеи несли в села. Да только часы те прошли. И вспомнит ли Огнедержец о слове, данном людям?
Может, и вспомнит.
Но примут ли они, глупые дети, этот дар? Припомнят ли, что ворожеи с ворожебниками не зараза какая, не гнусь, а спасение?
Люди шептались все больше. И говор этот летел поверх голов, проникая сквозь тяжкие створки храмовых дверей. За ними денно и нощно возносились напевы да песнопения, а храмовники все чаще раздевали младенчиков. Метки черные искали. Зачем? Потому как ворожеи - ведьмы, значится - всегда отмечены черным знаком.
Только могли ли знать храмовники, что метка Огнедержца лежит не на плоти, а в душе?