Несмотря на темноту, после девяти вечера город кишел звуками, только иначе, чем в дневные часы. Стрекотали сверчки, точно устроили они соревнование, кто окажется самым громким, лаяли собаки вдалеке, пели женские голоса и кричали резвящиеся во дворах дети. Но больше всего было в Гаавуне разговоров. Попасть сюда впервыепокажется, будто волны шумят на берегу, но прислушаешьсяболтовня вполголоса.
Разговорами был полон весь Гаавун. Мимо какого двора не пройдивезде бормочут. Не судачишь, не сплетничаешь по вечерамкосо посмотрят. Либо за немого сочтут, либо за юродивого. Знакомых увиделприветствуй, а чужих уж и подавно. Потому спешащие домой люди только и вертели головой по сторонам и, завидев отдыхающих у домов хозяев и хозяек, доброжелательно кивали, приговаривая: "Как поживаете? Как детки?" или "Холодный вечерок выдался, что же вы не у печки?", и всё в таком духе.
Но сегодняшний вечер всё-таки разогнал большинство латосов по домам. Поговоришь тут, когда ознобом прошибает. Уж лучше дома, в тепле, под горячий чай или вино.
Холод сыграл на руку всем тем, кому хотелось этим вечером остаться незамеченными на гаавунских улицах. Среди таких людей оказался и Арнэ Таррель, спешащий пересечь Гаавун как можно быстрее, чтобы добраться в дальний район. Никто не знал, где он живёт. Может потому, что появлялся он здесь нечасто, а может, просто скрываться умел. Как бы то ни было, а холод и туман, спустившиеся на Гаавун, благоволили молодому Таррелю. Он пересекал одну улицу за другой, натягивая капюшон на самый нос. Попадаться на глаза гаавунцам, которым до смерти интересна хоть какая новость, ему совсем не хотелось: даже уличный пёс, крикни ему, что Таррель вернулся, поймёт, о ком речь.
Дорога привела дежу в глухой район Кадрог. Там царила тишина. Улицы освещали редкие тусклые фонари, а свет в окнах гасился ещё около восьми часов вечера, и тогда уже никто не выходил на улицу до утра. Здесь было хорошо всем тем, кто превыше всего ставил покой и сон, потому-то Кадрог и не похож был на остальной Гаавун: здесь не жужжали по вечерам сотни приглушённых голосов, как в пчелином улье, не кричали дети и не играла музыка. Потому и в сон этот район погружался раньше всех, а пробуждался на самой заре. Район стариков и старух, что покорно ждут, когда придёт их час и наслаждаются тихими, лишёнными суеты днями.
В спальне стариков Шетгори было темно и тихо. Уже несколько часов как легли в кровать. Духота в комнате то и дело будила старого Гофу, и он вставал, чтобы походить по комнате и размять отлёжанные бока. В очередной раз он открыл глаза и сел на краю кровати, свесив ноги. Беспроглядная темнота. И душно. Только тусклый, еле освещенный квадрат окна висит напротив.
Кашель вырвался из груди Гофы, и он, кряхтя, поставил ноги на пол. Лати Фанкель на кровати зашевелилась, но не сказала ни слова. Гофа подошел к окну, просунул голову между штор и, посмотрев недолго на пустую улицу, распахнул окно. Ставни скрипнули и ударились снаружи о стены дома. В комнату тут же просочилась ночная прохлада. Гофа облегченно вздохнул. Постояв так ещё с несколько минут, он почувствовал, что наконец-то начало клонить в сон. Только он доковылял до кровати, предвкушая долгожданное забытье, как услышал звуки внизу, на первом этаже. Пожевав сухие губы, он заворчал и зажёг керосиновую лампу. Лати Фанкель приподнялась на локтях. Лицо ее было испуганно, волосы растрепаны, а в глазахни следа сна.
Гофа, что ты? Куда собрался?
Лежи. Пойду вниз схожу. Говорил жеяблоки поближе к стене клади, поближе! и махнул рукой. Не слушаешь, а мне теперь ноги обивать о лестницу эту проклятую.
Отдаляющееся бормотание старика Шетгори звучало ничуть не благозвучнее скрипа деревянных ступеней под его ногами. Он спустился на первый этаж, освещая себе путь лампой, и перед ним вырос ряд высоких окон, ведущих на веранду. Возле них вдоль стены стоял длинный стол с яблоками, пахнущими так сильно, что даже хотелось открыть окно. Гофа, опираясь на край стола, опустился на колени и осветил пол по углам. Пусто.
Тут звук повторился. И был это не стук падающих яблок. Гофа поднял голову. За стеклянной дверью что-то двигалось. Старик поднялся на ноги и разглядел в мутные стекла высокую фигуру. Вздрогнув, он затушил лампу. Снова застучали в стекло.
Гофа, открывай же скорее! раздалось за дверью. Я вижу, что ты здесь!
Кто? слабо от испуга произнёс старик.
О, звезды, Шетгори! Открой дверь! Это я, Арнэ.
Гофа схватился за голову и быстро поковылял к двери, чтобы впустить Тарреля.
Что же ты копаешься там
Да лампу-то я ж затушил! оправдывался старик.
Дрожащими руками он нащупал ключ, повернул его. Дверь отворилась. Таррель скользнул внутрь, и Гофа сразу же схватил его за плечи.
Неужто вернулся? И не ждали! Думали, пропал где! захлёбываясь словами, сказал Гофа. Он совсем перехотел спать и дрожал теперь от радости.
Что же ты как вор, через сад! Я чуть дух от страха не испустил, ты, негодяй!
Таррель никак не мог освободиться и трепыхался в руках Гофы. Он даже не видел его: в комнате было совсем темно.
Шетгори! взвыл Таррель, пытаясь убрать руки старика. Всё потом! Дай света!
Что случилось, Гофа? Кто там? Я иду! донёсся с лестницы испуганный голос лати Фанкель.
С новой зажжённой лампой она сбежала по ступенькам быстро, точно девчонка. Таррель наконец-то увидел обоих Шетгори. А Фанкель, увидев Тарреля, тут же остановилась.
Арнэ! все тем же дрожащим голосом сказала она.
Фани, Гофа. обратился он к старикам, едва сдерживая раздражение. Мне сейчас же нужно попасть к себе, пустите меня в подвал! Поговорим позже, клянусь. Гофа, отпусти.
Я тебя и не держу. испуганно сказал Гофа и тут же убрал руки.
Вот, держи, Арнэ. сказала лати Фанкель с благоговением, протягивая Таррелю вторую лампу. Смотри не урони, а то как бы плащ не поджёг. Уж больно длинный он у тебя.
Таррель не ответил. Он юркнул под лестницу и спустился ещё ниже. Перед ним, освещённая лампой, выросла железная дверь, вся в пыли и паутине. Таррель опустился на колени и тщательно осмотрел все замки и ручки. Он ожидал увидеть там следы любопытных пальцев стариков, но пыль ровным слоем покрывала всё вокруг. Таррель выдохнул и открыл ржавый замок. Дверь тяжело отворилась.
Таррель зашёл внутрь и зажёг все семь ламп в подвалеузком длинном помещении. Всё вокруг было уставлено шкафами, упирающимися в самый потолоквпрочем, довольно низкий: Таррель едва не касался его головой. Всё здесь было по-прежнемупыльная мебель, тусклый свет, пауки по углам, влажные стены и уходящие в темноту ряды полок.
Таррель даже не осмотрелся. Едва он зашёл внутрь, ему стало так тошно, что захотелось всё здесь поджечь, чтоб больше никогда не возвращаться. Но нельзя. Здесь все его сокровища.
Многие латосы с уверенностью сказали бы, что в жизни о таком даже не слышали, а уж видеть своими глазамии подавно. На полках, скрытые полутьмой, лежали самые странные и пугающие вещи, что мог скрывать в себе Эллатос. Таррель знал, что лежит в каждой коробке, в каждом свёртке бумаги или во флаконе, тщательно перевязанном и закупоренном, в каждых чаше и мешке. И подумать бы, что ждут эти вещи своего часа, но Таррель знал, что не прикоснётся к ним никто, кроме него, а лучше б, если бы и вовсе этой коллекции и не было.
Попробуй он незаметно отпустить кому-нибудь на Торговане параличную сыворотку или зубастый браслет, известный тем, что всем хозяевам руки пооткусывал; или последние часы: заведёшь такие, имя назовёшьстрелки в обратную сторону пойдут, а как выйдет времятак умрёт тут же этот человек; или заговорённую дубовую веточку кому дашь, так тот самих древенов понимать сможет, только вот если переломишь её случайно или потеряешь гдек лесу не подходи, иначе древены придут тут же и разорвут в клочья, да сразу же его б повесили на площади за товар такой! Латосы говорливы до невозможности, и для них держать язык за зубами равно что не жить вовсе и не дышать.
Как перестали приезжать торговцы с других земель, так и решил Эллатос, что небо наказало их за дружбу с колдунами. Чего таить, и страшные люди появлялись на Торговане, чтоб нажиться за счёт тех, кто глуп и готов отдать деньги за то, чем пользоваться не умеет. За всеми не уследишь. Колдуны на Эллатосе, хоть законом и не преследовались, с большим успехом преследовались самими латосами. Всё это Таррель знал, и потому товар отбирал самым тщательным образом, чтоб упрекнуть его было не в чем. Ещё он знал, что любопытство латосов превосходило все их остальные качества, разве что только не прожорливость, и потому то, что он приносил на Торгован, непременно улетало с такой скоростью, что только успевай ардумы считать.
Но здесь, в подвале, нет самого главного. Нет венца этому хламу. Нет того, чего жаждет он всем сердцем. Нет того, ради чего он ищет. Находит, заимствует. Просит. Обменивает. Одалживает. Крадёт.
Таррель скинул плащ и оказался у стола. Выдвинул ящики один за другим, и оттуда повалились связки бумагтолстые, тонкие, новые и изрядно потрёпанные, но все без исключения бережно перевязанные лентами. Он опустился на колени и стал перебирать бумаги дрожащими пальцами, заглядывал между листов, отбрасывал в сторону, и так снова и снова, пока лицо его вдруг не изменилось. Таррель утёр со лба пот и, зажмурившись, помотал головой. В ушах стоял звон.
В его руках лежала тонкая стопка слипшихся и изорванных по краям бумагдо того старая она была. Давно забросил он её в отчаянии. Но теперь она оказалась нужной, и она здесь. Таррель вскочил на ноги и попытался развязать узел, но тот был затянут на удивление крепко. Не вытерпев, Таррель достал нож. Лезвие со скрипом прошло сквозь тугую ленту и освободило бумаги. Таррель разлепил их осторожно и впился взглядом в буквы. Любой, кто бы ни зашёл сейчас в подвал, подумал бы, что дежа Таррель, должно быть, сошёл с ума, настолько страшным был его вид: тело била дрожь, он еле стоял на ногах, уставившись безумными глазами на лист бумаги, и что-то бормотал себе под нос.
Шестеро основ. прошептал он, не шевеля губами. Хрусталь.
Он опустил бумаги и уставился бессмысленным взглядом в стену напротив. Так и стоял он, пока не швырнул бумаги на пол и не вскричал:
Проклятье!
Таррель так дёрнулся, что задел стоящий рядом шкаф, и с полок полетели на пол стеклянные сосуды. Звон бьющегося стекла оглушил Тарреля, и в ушах зашумело, будто земля развезлась под его ногами. Всё вокруг потемнело, исказилось и поплыло. Не в силах справиться с приступом, Таррель опустился на пол и закрыл лицо руками.
Старики Шетгори терпеливо ожидали Арнэ на диване, но, услышав громкие звуки, переглянулись. Гофа покачал головой. Похлопав жену по плечу, он молча поднялся, взял лампу. Ступени заскрипели. Освещённая фигура Шетгори стала уплывать наверх, и Фани последовала за ним.
В доме стало тихо.
Глава 3
Сердце Гаавуна пестрело сотней цветов, звуков, запахов и голосовкрикливых и не очень, звонких и осипших, сердитых и радостных. Это был один из самых приятных дней на южном Эллатосе, день, когда нежный ветер с холмов играет, прячась, в ветвях каштанов, когда сидящие на крышах птицы заливаются где-то прямо над головой, а в наполненном зноем воздухе плавают ароматы корицы, мёда и лимонов.
Улица Баник разрезала прибрежный район города от восточного края до западного. Это была широкая, вымощенная белыми камнями дорогатридцать человек могли пройти по ней в ряд, не касаясь друг друга плечами. По обеим сторонам улицы простирались торговые рядыдве вереницы одноэтажных построек. Эти домики были обителью лавочников, которые, по большей части, торговали продовольствиями, домашней утварью, тканями и драгоценностями.
Люди попроще располагались вместе с товаром вдоль этих лавок, усевшись прямо на полу или на низеньких ступеньках в просторных открытых коридорах, под черепичной крышей. Сначала эти коридоры служили укрытием от солнца для посетителей лавок, но со временем и там расположились торговцы. Кое-где даже виднелась разметка, нацарапанная меломобычно ее рисовали перед Торгованом, когда желающих продавать становилось слишком много.
Колокол на площади Кутрави подал голос, и его тягучая песня заглушила звуки Торгована. Протянув двенадцать раз, колокол умолк. Площадь украшали помощники городовых, спрятав головы в огромных шляпах. Они возводили помост из деревянных коробок прямо рядом с фонтаном, из которого возвышалась колонна. Её венчала бронзовая корзина, полная угощений.
Дым окутал холмы. Не жалея углей, самые искусные шашлычники Гаавуна заманивали к себе каждого, кто проходил мимодо того вкусен и прян был запах мяса, пропитанного маслами и специями с разных уголков Эллатоса, что только редкие прохожие отказывали себе в удовольствии.
Повсюду раздавались призывы уличных торговцев, а хозяева лавок позволяли себе в этот день даже нанять звальцев и выставляли их в открытых коридорах: те, топчась в тени под крышей, кричали в большие, расширяющиеся к концу железные трубки.
Только в день Торгована, только для васткани лучшего суконного двора провинции! Лавка Стоккари ждет всех, кто знает толк в прекрасном! кричал один.
Латосы и лати, мимо что идете? Кроме как у Тунвари, книг вы не найдете! пытался перекричать его другой, спрятавшийся где-то в коридоре на другой стороне улицы.
Не везло тем, кто торговал рядом со звальцамии не перекричишь, и не выгонишь. Двое латосов, соседи по площадкам, хоть и привыкли к их воплям, а всё равно переглядывались друг с другом и возмущались. Оба были одеты в ветхие, но тщательно выглаженные и выстиранные нарядысвободные штаны и длинные, до колена, серые рубахи. От обычной одежды эта, праздничная, отличалась лишь цветными воротникамиу одного красный, у другого оранжевый. Сидели торговцы и сливались с каменной стеной, и виднелись только эти самые воротники.
Разорались, дурни. сказал один из них, толстый, с огромным носом и очень важный, несмотря на занимаемое им место. Хоть бы языки отсохли, что ли!
Второй, щуплый коротышка, сидел рядом, прислонившись спиной к холодной стене. Он пересчитывал ардумы, то высыпая их из коробочки, то бережно засовывая обратно.
Ладно тебе. сказал он. Кому надои так за твоими шестерёнками придут. Вещички-то не вечные.
Не вечные Я тоже, знаешь, не вечный, на жаре торчать. С этими проклятыми крикунами, утопиться б им, у меня и к ночи товар не уйдет! толстый утирался платком, уже и без того насквозь мокрым, и яростно бранился.
Ну, хватит, Гвор. Я, знаешь, тоже заработать хочу. Но кто ж знал, что эти книжники звальцы поставят.
Книжники. слабо усмехнулся толстяк. Бездельники, паршивцы они, вот кто. Не дают другим спокойно делом заниматься. Вот была мясная, почему выперли Краснощёка? Ведь вспомни, как хорошо было, не орал никто. И так к нему все ходили.
Мешал, значит, кому-то. пробормотал коротышка, все потряхивая коробочкой с ардумами.
Всё эти проклятые просвещенцы! толстяк погрозил кулаком в сторону книжной лавки. Лишь бы шуму навести, да беспорядка в голове. И что ещё придумали только!
Как что? Нас убрать хотят.
Искреннее удивление появилось в глазах Гвореля.
Куда? Где ж мы торговать будем? сказал он.
Щуплый замахнулся было, чтоб шлёпнуть соседа по лысому затылку, но опустил руку.
Я в целом говорю, тугодум ты. Не хочет столица, чтоб Гаавун торговал. Нечем, некогда и некому. Не нужен он, вот и гонят всех.
Так и нас скоро выгонят, стало быть?
Может, и нас тоже.
Ну, это уже никуда не годится! щёки толстого раздулись в два гневных пузыря. Будем, значит, писать в столицу прошенья, от всего города, чтобы Торгован наш не прикрывали. Да что там, от городаот всей провинции!
И тут же приуныл.
Как вот только написать так, чтобы до владыки дошло? Слог тут особый нужен.
Сосед-коротышка рассмеялся, схватившись за бока.
А ты говоришь, проклятые просвещенцы! Вот и наведайся к ним, может, какую книжонку тебе посоветуют. Выйдешь учёным!
Гвор с трудом поднялся, опираясь на стену. И без того розовое лицо его сделалось теперь совсем красным. Он отвернулся, а щуплый захихикал.
Хватит, Гвор. Я же пошутил. Просто пошутил. Садись, хочешь, расскажу тебе что-нибудь интересное?
Лицо его озарилось внезапно возникшей идеей.
У меня для тебя такое есть! Гвор, послушай.
Толстый неохотно повернулся, изображая всем своим видом полное равнодушие.
Ну, чего тебе?
Чудолов вернулся, уже приходил чуть свет. Солнце только встало, а он уже шумихи навёл. Представляешь? Всё что-то говорил, говорил, больше с Кафизель да стариком этим, Пивси. Так бабы раскудахтались, жуть! Я прямо-таки удивился. А ты, как назло, сегодня поздно, потому всё и пропустил.
По мере того, как сосед говорил, брови толстяка плыли все выше и выше, но к последней фразе съехали совсем низко. Он нахмурился и, крякнув, ответил:
Вот я ещё про этого кутилу не слушал! Мне-то что с него? Пускай под землю провалится, проклятый плут. Зачем рассказываешь, знаешь же, что не люблю.