С тех пор, как девочка более или менее научилась держаться в седле, она больше предпочитала ездить верхом, нежели ходить. Парадокс, но на высоте длинноногого существа Хане было спокойнее. Забираясь на широкую спину друга, она как бы приподнималась над большинством опасностей. Так и сейчас, тихой безветренной ночью, девочка наслаждалась свободой, хотелось смеяться и плакать одновременно. Конь, поддерживавший подъем духа хозяйки, разделял ее возбуждение от увиденного сна. Хана пока не могла перестать восхищаться тем, как тонкая сонастройка в темпераментах всадника и его лошади давали возможность первому управлять вторым почти мыслью. Буэнос понимал все не то, что бы с полудвижения, казалось, иногда он предугадывал следующую задумку, перехватывая импульс Ханы с самом зачатке.
Меняя аллюры, девочка и конь резвились, со всех сторон окруженные звездным небом. Внезапно Хане захотелось большего, и, двигаясь в галопе, всадница взяла курс на светлеющую недалеко низкую ограду левады. Раньше она не брала препятствия, но, воодушевленная сном, окружающим пейзажем и взаимным энтузиазмом Буэноса, решила, что это не составит никакой проблемы. Они увеличили скорость галопа для прыжка, до ограды оставалось чуть меньше десяти метров.
Глава 15
Проснулся Марс, кажется, очень рано. Время суток в шпиле без окон определить можно было только по ощущениям, а те подсказывали по холмикам грудных клеток, мерно вздымавшимся в ритме дыхания спутников, что еще даже не рассвет. С неприятным смутным чувством мальчик привстал на сене. В горле жгла дикая сухость, а кости ныли. Марс всегда именно так и заболевалложился спать как ни в чем не бывало, а пробуждение сопровождалось словно восстанием из гроба. Мерзкое чувство, когда он еще не совсем просыпался, чтобы осознать, что заболел, и пребывал в капризном недовольстве от болезненной фрустрации, вертясь с боку на бок и стараясь вновь провалиться в сон.
Постепенно Марс осмыслил происходящее. Тут же бедолага решил, что свою оплошность будет тщательно скрывать и не позволит Калле или Гисли раскусить его и, чего доброго, отправить обратно в Тахиярви. Мальчик поднялся и в кромешной темноте стал нащупывать дверь к винтовой лестнице, чтобы спуститься, найти воды и привести себя в чувство.
На выходе из мрачного, освещенного ночью лишь парой десятков свечей храма, Марс наконец нырнул в свежий ночной воздух, стало немного легче. От усиливавшейся ломоты колени подкосились, и мальчик осел на ближайшую скамью, отложив поиски воды на несколько минут. Прикрыв веки и замерев, он услышал приглушенные прерывистые всхлипы. Марс тут же почувствовал неладное, а дурнота наоборот отступила. Он пошел на звук, и, обогнув храм, увидел сидящий на деревянном заборе трясущийся в рыданиях силуэт, прикрытый длинными волосами, а на фоне хаотично бегал испуганный конь.
Хана! Что случилось? рассек встревоженный голос мальчика гнетущую ночную тишину и подбежал к ограде.
Хана подняла голову. По половине лица стекала кровь, сочившаяся с кожи головы, а на второй половине в синем подглазничном пространстве пестрела глубокая царапина. С правого плеча спал растянутый свитер, и в области ключицы уже проявилась похожая на огромный фиолетовый остров гематома среди чистой белой кожи.
Не тратя время на лишние в данную минуту эмоции, Марс стал снимать вцепившуюся в ограду девочку, приговаривая: «Наверное, не стоило тебе одной садиться на коня. Буэнос всегда славился своей не предсказуемостью»
Хана нашла в себе силы удивиться словам друга:
Конь здесь ни при чем. Это Гисли. Он озверел и был не похож на человека. Словно не слышал слов, я пыталась достучаться. Я очень испугалась, никакого выражения в глазах, ничего в глазах
Хана осваивала зрительный контакт, и при общении с надземными людьми это оказалось прекрасным ориентиром. С Линн они как жительницы Гардасхольма привыкли обходиться без этого аспекта взаимодействия и компенсировали его интонациями и тактильностью при общении друг с другом. Тахиярвцы чуждались таких способов, они ориентировались по взгляду, в котором всегда что-то читалось. Тем более шокированной осталась Хана, которой не привыкать было к физической боли, а вот такую слепую, пустую, беспричинную ярость она видела впервые.
Что-то заставило Марса отмахнуться от слов Ханы, он не смог мгновенно принять ее нереалистичные обрывки рассказа, и мальчик решил, что подруга просто не в себе и бредит от боли после падения.
Тебе показалось, наверное, ты очень ушиблась. Я слышал, в этом городе есть врач. Подожди минуту, я схожу за остальными, и мы позаботимся о тебе.
Нет! внезапно встрепенулась девочка. Я не останусь здесь одна.
У Ханы улетучились силы доказывать что-то Марсу, но горечь разочарования оттого, что ее правда не услышана, болезненно растеклась по внутренностям. Мальчик накинул ее руку себе на плечи и повел в храм. Гулкое пространство усиливало звук и мгновенно унесло тревожное эхо, зовущее Калле.
Через полминуты на лестнице послышались шаги. Глаза Калле в ужасе округлились, когда он взглянул на Хану.
Сейчас мы, не теряя времени, идем искать доктора, а по дороге вы рассказываете мне всё на чистоту, отчеканил мужчина.
Спросив в первом на пути доме о дороге к доктору, компания с горем пополам доковыляла до самого высокого дома в приозерном городке. Тем временем Хана и Марс, прерывая друг друга, выложили две версии произошедшего.
Ты видел своими глазами, как Хана упала с лошади? прервал споры Калле.
Нет, когда я вышел, она уже сидела на заборе окровавленная, а в леваде виновато носился Буэнос. Но ведь Гисли не
Мужчина перебил его:
Хана, мы верим тебе. Я позже расскажу вам о Гисли. Марс просто испугался за тебя, не сердись на него.
Хана, как могла, фыркнула. Ничто из произошедшего не ранило ее так глубоко, как Марс, считающий ее ударившейся головой идиоткой. Физическая боль отошла на второй план. Мальчик всегда аккуратно напоминал ей подлавливать себя по время бурной эмоции и давать ей название. Сейчас формулировать и думать не было необходимости: отчетливые злость и обида придавали сил и позволяли не квохнуться в обморок до самого дома врача.
Им оказалась худосочная тетушка лет семидесяти, с серебристой благородной сединой и в трескающемся от чистоты накрахмаленном белом фартуке.
Доктор без лишней траты времени на разговоры выставила Марса с Калле за дверь и велела приходить через два часа. Закрыв дверь и представившись, старушка захлопотала вокруг Ханы. Руки доктора Руд дрожали в силу зарождавшейся болезни Паркинсона. Сначала лезвием аккуратно был сбрит островок волос на темени, и врач стала поливать его слегка подогретым обеззараживающим раствором, а после наложила повязку, накрывшую всю голову как шапочка. Осмотрев царапину под глазом, спокойно вынесла приговор:
Придется зашивать.
Что это значит? флегматично спросила Хана, устав от пережитого.
Девочке казалосьуже не существует того, что могло бы ее удивить.
Руд какое-то время помолчала, совершая необходимые приготовления, после чего подошла к Хане с тарелочкой. В ней лежала крохотная игла в виде полумесяца со вдетой нитью, инструмент, напоминающий ножницы, но с более массивными, ребристыми концами, обращенными уплощенными поверхностями друг к другу. А также несколько мокрых кусочков бинта.
Думаю, ты штопала одежду? Сейчас мы точно так же сведем края кожи, чтобы ты не осталась последним пропитым морским разбойником с виду. К сожалению, мне нечем облегчить твою боль, и я вынуждена буду чувствовать себя грубым лесорубом, протыкая иглой самую нежную часть лица. Очень прошу о помощи. Чем меньше ты будешь дергаться и двигаться, тем больше пользы это принесет. Не часто такое бывает, правда?
Хана коротко кивнула. Речь Руд лилась спокойно, уверенно, словно умиротворяющая классическая музыка. Тетушка прикрыла подушечкой пальца веко девочки на глазу, под которым пестрела рана, а другой рукой провела по щеке. Хана отметила приятную теплоту и сухость рук.
Когда игла погрузилась в мышцу, это походило на укол жалом насекомого. Вот только они едва ли кусали Хану так изощренно. До чего странно, что залечивать раны больнее, чем их получать. Боль была терпимой, а чтобы сбросить напряжение, девочка стала сгибать и разгибать ноги в коленях. В Гардасхольме при необходимости болезненных процедур тактильные до ужаса жители держали за руку члена семьи или друга. Привычное всем явление в госпитале. Усилие, с которым сжималась рука, помогало переносить боль, а ответное давление близкого выражало поддержку и придавало терпения.
Про себя Хана успела отметить, что руки старушки больше не дрожат.
Руд несколько десятилетий штопала раны, подбирала лекарства, а порой приходилось потревожить и буквально внутренний мир жителей городка. Души она там не нашла, но обнаружила кое-что поинтересней. Когда, будучи еще девчонкой, Руд внимала лекциям медицинских профессоров в Вене, на картинках все выглядело крайне сухо и нереалистично. А столкнувшись с первой вынужденной операцией, пришлось копаться в склизкой массе, в которой все органы поначалу смешались в неразделимую кашу.
С годами выработалось мастерство, которое стало служить Руд, а не она ему, как в первые десять лет. И теперь для нее бОльшую легкость представляло сшивание тонкой кожи хрупкой девушки, чем чаепитие без разлитой на скатерть половины жидкости. Перед набитой рукой и важностью миссии болезнь отступала. Руд, сосредоточившись, легкой, но твердой уверенной рукой заканчивала шов.
Последний укус металлического насекомого пронзил кожу Ханы, и, завязав узелок, Руд вручила девочке зеркало.
Хана всмотрелась в бывалое потрескавшееся стекло и с удивлением дотронулась до всего одного стежка с узелком, прилегающим к коже, в середине царапины. Остальные края будто сами плотно притянулись друг к другу. Заметив недоумение Ханы, Руд принялась за подведение итога:
Нитка проходит извивающейся змейкой внутри раны и собирает разрезанные половины, чтобы не добавлять тебе лишних шрамов. Она сделана из кишки овцы и со временем растворится, можешь уже сейчас забыть о том, что там что-то есть. А шелковый стежок, который ты видишьмассивная, но надежная страховка для той изящной змейки, он крепче соединяет края и позволит ране затянуться быстрее, снимая нагрузку с внутренней нити. Его через неделю или две нужно будет разрезать и вытащить. Уверена, ты или твои друзья без проблем сделают это.
Да, благодарю вас.
А теперь будем пить чай с булочками. Это тоже часть лечения, не менее важная, чем хирургическая.
В импровизированный кабинет заглянул седовласый дедушка, и, увидев обмотанную бинтами, словно мумию, пациентку, подмигнул ей и ускользнул на кухню. Незнакомец щеголял такой же благородной сединой, подтянутый и пропитанный интеллигентностью. На носу сидели очки с круглыми стеклами в серебристой оправе, а одет он был в комбинезон оливкового цвета. Под носом расцвели густые серебристые усы, кончики которых скручивались в кольца, поддерживаемые воском.
Это Ханс, мой муж вот уже пятьдесят лет. Мы обвенчались, когда мне было пятнадцать, и с тех пор шагали рядом в ногу, даже если смотрели в разные стороны, Руд убирала последствия маленькой операции так же неспешно, как и вела рассказ, а сейчас давно уже глядим в одном направлении. Мой день составляет прием больных и это все, на что я теперь способна. Ханс же пишет заметки, ухаживает за садом и огородом, и за мной, как за ребенком. Два раза в год к нам съезжаются четверо детей с оравой внуков. Жена младшего сынамарокканка и во всякий визит производит фурор своей кожей цвета какао и экзотичными чертами на наше белесое население. А их кудрявые смуглые детишки сочатся здоровьем и жизнерадостностью как маленькие солнечные мандарины. Ты когда-нибудь пробовала мандарины?
Нет, но однажды к нам в город попала порция апельсинов, и меня покорил их запах. Я долго не могла съесть свои дольки, потому что не хотелось прощаться с ароматом.
У вас в городе нет рынка с фруктовой лавкой? изумилась Руд. Так богатые дети спрашивают и бедных: «У тебя что, нет своей комнаты?!» И в таких вопросах нет еще ни малейшего презрения и высокомерия, а только искреннее удивление приоткрытой в мир защитной двери наивности. Ну да впрочем, города слишком разные. Идем, мы откроем баночку мандаринового варенья за завтраком. И кстати, тебе лучше не грызть яблоки и сухарики в ближайшие дни, а обойтись мягкой пищей. Притвориться беззубой старушкой.
Все в кухне было деревянными стены, и мебель, и большинство посуды. Ее наполнял соответствующий запах смолы, к которому примешивался аромат сладкой выпечки.
Руд дрожащими руками расставила чашки и блюдца и присела за стол без скатерти рядом с Ханой. Ханс разливал чай и расставлял тарелки, и девочка невольно залюбовалась. Скрученные в колечки усы, аккуратность и даже некоторая франтоватость задавали утру отдельное настроение. В Гардасхольме старание выглядеть лучше не то чтобы осуждалось, но не одобрялось, и уж точно игнорировалось. Зачем людям науки думать о какой-то недолговечной кожуре, которой можно просто пользоваться на износ. Но чем внешняя оболочка настолько хуже внутреннего наполнения? Почему через нее тоже нельзя познавать и выражать себя, Хана не понимала. Ведь тело можно считать не менее духовным, чем разум. Именно мы решаем, что наделять душой. И было заметно, как Ханс любит каждое свое проявление. Главноепосвящать время себе внешнему не из нервозного желания нравиться как можно большему количеству людей, а из согласия с внутренним. Или же в поиске, построении себя внутреннего через внешнее, нащупывая и пробуя.
Из какого-то чувства бунта и противоречия с заданными гардасхольмцами установками, Хана выпалила:
У вас такие чУдные усы! Не могу глаз оторвать.
Ханс и Руд расхохотались.
Спасибо, юная леди. Не зря стараюсь.
Пока Хана училась общаться хотя бы с той степенью открытости, какой это делало большинство надземных людей. И не переставала удивляться тому, что фразы, которые были бы задушены под землей, но очень просившиеся вырваться, человеком с поверхности в большинстве своем встречались с теплом и поддержкой. Из-за этого Хану не покидало чувство, будто диапазон того, что она может ощущать, с каждым днем возрастает, в палитре эмоций появляются все новые оттенки. Высказанный комплимент или восхищение словно снимали блок и прорывали дамбу для течения новых процессов и чувств.
Похоже влиял и поход. Сколько не вкладывай времени в учебу, узнавание нового, общение с самыми достойными людьми из своего окруженияпока остаешься в одном месте, ты подсматриваешь за миром в замочную скважину. Или сидишь в закрытой стеклянной банке, проводишь рукой по стеклу и наблюдаешь, но прикоснуться или попробовать по-настоящему не можешь. Так или иначе, впитываешь взгляды окружающих, но не подозреваешь, что не так далеко могут быть люди, имеющие полярный, противоположный, но ничем не уступающий твоему взгляд на вещи. И заставить себя посмотреть из щелочки, открывающей совсем иной ракурс на те же вещи, иногда просто необходимо.
Маленькая компания принялась за завтрак. Руд разлила зеленый чай по крохотным чашкам сервиза, к которому принадлежала вся посуда на столе.
Каждый фарфоровый предмет отличался тонкостью стенок и маленькими ручками. Края обвивала роспись в виде ивовых веточек с нежно-зелеными листьями. Эта кукольность заставляла обращаться с посудой особенно аккуратно, дабы ничего не отломать и не разбить, из-за чего движения приобретали изящество и пластичность, словно за столом пили чай три жеманных кота. На блюде горой лежали булочки размером с шары, получающиеся, если соединить полукольцами большой и указательный пальцы. Они были столь гладкими и одинаковыми, что напоминали десятки яиц с будущими птенцами в гнезде плодовитой птицы. При пробе Ханой первой булочки оказалось, что слой теста составляет всего пару миллиметров, и непонятно было, как они держат форму и не взрываются начинкой прямо на блюде. Рецепторы говорили о насыщенном ягодном вкусе и горячей, но терпимой температуре. Ханс упомянул, что сдобные клубки сделаны пополам с вишневой и сливочной начинкой. С этим знанием, приглядевшись, безошибочно определялось наполнение: ягодные имели чуть более темный оттенок.
Кроме того, завтрак составляли жареные колбаски, выложенные на листьях салата, и хрустящий хлеб в корзинке с льняной салфеткой.
Наблюдать за Хансом и Руд доставляло удовольствие, но Хана робела делать это открыто, а потому она досконально изучала жизнь чаинок на дне кружки, иногда поднимая глаза. Ханс кормил Руд ломтиками хлеба, предварительно смазывая каждый сливочным маслом и мандариновым вареньем, и подносил к ее губам ложечки с чаем, успевая развлекать дам рассказами о саде и последними новостями городка. Хана поразилась контрасту Руд, которая несколько минут назад ловко зашивала рану, и рука ее ни разу не дрогнула. А теперь превратилась в маленькую беспомощную девочку, ничуть не чуравшуюся своего «недостатка». Хана еще не встречала абсолютно сильных или абсолютно слабых людей, хитросплетения жизни и организация человека слишком сложны для таких обобщений. А именно признание своей слабости, а точнее, даже отрицание того, что болезньслабость; то, с каким удовольствием Руд брала губами пищу из рук Ханса, делало ее невероятно очаровательной и сильной.