«Обезвредить или ликвидировать».
Ликвидировать, повторил Чаки и разжал руки. Бумаги выскользнули, рассыпались по столусутолока фотографий и слов.
Конечно, он давал присягу и, как и каждый, знал: опасный дар должен быть под контролем, тем более, в военное время. Бешеных собак пристреливают, а разве они в чем-то виноваты? Знакомые слова, Чаки слышал их с детства. С тех самых пор, как его забрали из семьи, сперва в интернат, а потом в военное училище. Чаки повезло, он способный и нормальный, уже высоко продвинулся по службе, и вот новый случай показать себя.
Такая тоска от всего этого.
Ширма заскрипела, отодвинулась, выпустила из кухни Бена. Он подошел к столуспокойный, собранный, уже в форме и с браслетом целителя на запястье, и поставил перед Чаки дымящуюся кружку.
Тебе, сказал Бен и улыбнулся.
Ты меня спас, пробормотал Чаки и сделал глоток. Кофе был обжигающим, сладким. Сердце забилось быстрей, мир вокруг стал ярче, и уже не хотелось думать о плохом. Ты стимуляторов туда не клал, я надеюсь?
Бен засмеялся, помотал головой и поднял распечатку.
А нашего агента Адил одобрил? спросил он. Все в порядке?
Да, кивнул Сеймор. Теперь он не свистел, а барабанил по оконному стеклу. Все тот же привязчивый мотив. Это побочное задание, основное по-прежнемубаза сепаратистов. Но ты почитай, что Адил прислал, это не только для Чаки дело, для всех нас.
Бен склонился к бумагам. Чаки смотрел, как он читает, то и дело отбрасывает светлые волосы со лба, машинально крутит браслет. Бен всегда становился беспокойным, когда о чем-то думал.
Не бойся, сказал он и взглянул на Чаки. Конечно, постараемся ее обезвредить.
3.
Утренний туман таял. Цеплялся за ограды и травы, парил над землей, но не мог противиться рассветному солнцу, становился все прозрачней и тоньше. Стук колес давно смолк вдали, и люди, вышедшие из вагонов, разбрелись, унесли с собой тюки и котомки. Все стихло: радость встреч, торопливые шаги и пестрая мешанина слов. Но Чарена задержался. Стоял на каменном причале, тут останавливался поезд, и смотрел на восток. Рельсы текли к горизонту, смыкались в сияющую нить, а над ними золотились и алели облака. Туда, туда бежал путь, стремился к скрытой за холмами и реками столице. И так хотелось последовать за ним.
Но раз пришлось задержаться здесь, то стоит узнать, в какой город привела дорога. Остановка не бывает случайной.
Чарена заставил себя отвести взгляд от восходящего солнца, обернулся на север.
От края станции вниз вели ступени, превращались в улицу, петлявшую среди решетчатых заборов и приземистых кирпичных домовто ли складов, то ли приютов для стражи. А дальше раскинулся город: в окнах пылал рассвет, крыши ощерились шпилями, должно быть, громоотводами, как в деревне Мари. За ними к небу тянулась башня, острая, как наконечник стрелы, сверкающая медью. Вдали вздымалась темными волнами степь, превращалась в холмы. Отроги Раша или другие горы? Не понять.
Чарена поудобнее затянул лямки заплечного мешка и стал спускать по лестнице.
Сперва улица была неприветливой, серой. Пахло горючей смесью, копотью и металлом, как будто поезд оставил здесь часть своей души. Иногда Чарену обгоняли машины: солнце вспыхивало в стеклах, ослепляло на миг, а привкус бензина туманил мысли.
Но вскоре все изменилось. Исчезли заборы, обмотанные шипастой проволокой, а дома вытянулись, четыре, а то и пять этажей. Стены и тут были обшарпанными, но двери и оконные рамы сверкали свежей краской, багровыми росчерками на тусклом желтом кирпиче.
Чарена шел, смотрел по сторонам, старался ничего не упустить. Город просыпался, оживал. Старуха с метлой прикрикнула на него, он не понял ни слова, лишь кивнул и пошел дальше. То здесь, то там хлопали двери, на улицу выбегали дети: разного возраста, но в одинаковой одежде цвета песка. Наверное, спешили к наставникам, ведь теперь никто не учился дома.
Следом появлялись и взрослые. Одни зевали на ходу, хмуро смотрели в землю, другие переговаривались, смеясь. Молодые и старые, мужчины и женщины. Как они живут, где трудятся, о чем мечтают? Чарена всматривался в лица прохожих, пытался понять. Запрокидывал голову, стремясь заглянуть в темную глубину окон. Порой успевал уловить движение, видел руку, отдергивающую кружевные занавески, на миг появляющийся профиль, тени и блики.
Улица вывела на площадь. Пути, до того тонкими нитями звеневшие под мостовой, тут свивались спиралью, а потом разбегались на все стороны света. Здесь таилось средоточие жизни городатихое, утомленное, как и все вокруг. Чарена остановился, решая, что делать дальше.
Машины не осмеливались заезжать на круглую площадь, она была отдана птицам и людям. Даже мостовая здесь была другой: грубая, булыжная, она бугрилась под ногами. Будто вырастая из нее, стояли каменные скамьи, а в центре площадиогромная чаша фонтана. Веером разлетались высокие струи, радуга дрожала в водяной пыли. А еще дальше, меж истоков двух улиц, возвышался огромный дом. Над ним сиял медный шпиль башни, той самой, что была видна с окраин.
Такой дом мог быть дворцом наместника: колонны, огромные двери, лепной узор вокруг окон. И широкая надпись над входом. Чарена заслонился от солнца, стал читать. Буквы неохотно складывались в слова, но он не сдавался, и постепенно знаки обрели смысл. «Городской совет», а ниже: «Республиканская школа». Когда Чарена впервые заговорил об империи с Мари, она замотала головой и поспешно сказала: «Республика! Теперь республика, империи давно нет!» Но империя не исчезла, жила, ее сердце билось в его груди и далеко-далеко, в столице. И что значило слово «республика», он все еще не мог понять.
Но было ясно: в этом богатом доме с острой башней собираются те, кто вершит судьбы города. И там же учатся дети, вот они, бегут по ступеням к дверям, боятся опоздать. Стоит ли и ему войти туда? Или это будет промедлением в пути?
Не зная, что выбрать, Чарена опустился на ближайшую скамью.
Она не пустовала, на другом конце сидел человек с бутылкой в руках. Молодой, едва ли видевший шестнадцатую весну, растрепанный и невыспавшийся. Он окинул Чарену равнодушным взглядом и отвернулся.
Чарена скинул с плеча мешокна нынешнем языке говорили «рюкзак» расстегнул замки. Поклажа была легкой: императорская одежда и подарки Мари. Под потрепанной клетчатой рубашкой нашлось то, что искалнаполненная доверху плоская фляга. Чарена сделал глоток и только сейчас понял, как хочется пить. Прежде чай, который заваривала Мари, казался вяжущим и горьким, будто и не чай вовсе, а сухая придорожная трава. А теперь это была живительная, холодная влага, воспоминание о дальнем приюте.
Солнце поднималось все выше, теплом скользило по коже, отгоняло воспоминания о ледяных ночных ветрах, о грохоте колес и степи, летящей мимо. Здесь, на площади, жизнь текла неспешно. Галдящие дети скрылись за дверями школы, у фонтана остались лишь те, кому некуда торопиться. На дальней скамье сидел старик с тростью, смотрел перед собой. Рыжая девушка бросала крошки голубям. У входа в огромный дом стоял стражник, одетый в черное, Чарена не увидел оружия, но ошибиться не мог. Только у воинов, надзирающих за порядком, бывает такой внимательный, цепкий взгляд. В стороне замерла женщина в длинном платьетусклом, как булыжники под ногами. В руках она держала распахнутую шкатулку. Просила подаяние: пару раз прохожие, пересекавшие площадь, задерживались и бросали монетку.
Но где стоны, мольбы, где смирение нищенки? Эта женщина не склонялась перед дарителями, лишь улыбалась и благодарила.
Кто она? спросил Чарена у сидевшего рядом.
Тот проследил за его взглядом и пожал плечами.
А, кинитка. У них тут монастырь.
Два незнакомых, ничего не объяснивших слова.
Кинитка? повторил Чарена, разглядывая женщину. Она стояла неподвижно, словно статуя.
Ну да, кинитка, кивнул собеседник. У нас их так называют. Знаешь, древний культ. Ждут возвращения первого императора.
Кого?! Чарена знал, что обернулся слишком порывисто, резко, но ничего не смог с собой поделать. Пути отозвались эхом, зазвенели в земле.
Как будто их несколько! засмеялся сидевший рядом. Первого императора Чарену, кого. Откуда ты такой, из Шанми, что ли?
Чарена не ответил. Завинтил флягу, подхватил мешок, поднялся и пересек площадь. Женщина чуть заметно улыбнулась, посмотрела выжидательно. Глаза у нее были серыми, как у Мари. На дне шкатулки блестели монеты.
Я хочу увидеть монастырь, сказал Чарена. Правильно ли он запомнил непонятное слово?
Женщина встрепенулась и расцвела, взгляд стал радостным, теплым.
Вы паломник? спросила она.
Да, ответил Чарена.
Этого слова он тоже не знал.
Глава 4. Монастырь
1.
Солнце поднялось высоко, перевалило за полдень, а они все шли мимо сосен и можжевельника. Растрескавшаяся дорога ползла в гору, нависала над склоном и снова ныряла в чащу. Ветер стих, воздух стал неподвижным и жарким, словно вернулось лето. Провожатая не торопилась, но и не медлила, поднималась размеренно, ровно. Чарена шагал следом, смотрел на ее прямую спину, на голову, скрытую бесцветным платком.
Лишь один раз, когда их обогнала машина, гремящая, словно короб жестянщика, провожатая обернулась и сказала:
Уже скоро, мы почти пришли.
Неужели и правда остались места, где о нем помнят, ждут?
Среди валунов показалась тропа, повела вверх. Чарена теперь смотрел под ноги, ступал осторожно. Скрипел скользкий рыжий песок, обнажал камешки, отполированные дождями и ветром. Ящерица грелась на солнце, но метнулась в сторону, едва на нее упала тень путников. А муравьи не заметили людей, темным потоком ползли по тропе. Чарена осторожно перешагнул их дорожку и, вслушиваясь, стал взбираться дальше.
Путь нитью бежал в толще земли. Звенел родниковой водой, еле слышной печальной песней. Чарена коснулся груди, пытаясь различить истоки этой нити в сердце, но нет, он был слишком слаб еще, слишком далеко от столицы.
Вот и монастырь, сказала провожатая.
Чарена остановился, запрокинул голову.
К небу тянулась стена, темная, увитая плющом, иссеченная узкими окнами. Был ли этот дом вырублен в скале или вмурован в склоны горы? Уже не различить, такой он старый. Над простой дощатой дверью висел колокольчик, а выше виднелись следы лазурной краски. Чарена вгляделся, едва веря. Правда или чудится? Но нет, нельзя ошибиться, это знак империи, веер лучей, бьющих сквозь замкнутый круг.
Чарена вскинул руку и начертил этот знак в воздухе, как делал столько раз в тронном зале и на высоких ступенях перед собравшейся толпой.
Провожатая улыбнулась, повторила его жест, произнесла еле слышные, непонятные слова, заклинание или молитву? и дернула за витой шнур. Колокольчик отозвался звоном, и дверь отворилась.
На крыльцо вышла привратница, невзрачная, в сером платье, иссушенная то ли временем, то ли болезнью. Несколько быстрых фраз, вновь мелькнуло незнакомое слово «паломник», и Чарену впустили, разрешили переступить порог.
Внутри было светло. Лучи падали из высоких окон, золотили стены и перила уходящей ввысь лестницы. Но и внизу не нашлось места сумраку: по углам горели светильники, гнали тени прочь. Ровный желтый свет. Чарена знал, что под бумажными абажурами скрыты стеклянные колбы, а в них дрожат раскаленные нити, обузданная сила молний. В воздухе сквозил дым можжевельника и запах других, незнакомых воскурений. Из-за стены доносились голоса, высокие, чистые, они взлетали и падали, сплетались в причудливый напев.
Чарена вслушался, и понимание кольнуло, заставило на миг закрыть глаза. Это дом, где женщины живут без мужчин. Вот что такое монастырь.
Как в Айоре, в святилище на лунном берегу, где пили кровь и гадали, разрезая жертву на алтаре. Где не желали признать власть императора.
Нам наверх, сказала провожатая, и Чарена вновь пошел за ней следом.
Ступени тихо скрипели, ладонь скользила по полированным перилам. То здесь, то там на стенах виднелись знаки империи и неразборчивые, полустертые надписи. В проемах окон стояли высокие вазы с засушенными цветами и было так чисто, ни соринки, ни упавшего лепестка. Сколько ни вслушивайсяне различишь треск ритуального огня, не почувствуешь запах смерти.
Совсем иное место.
И все же это был дом женщин, их безраздельное владение. В этих стенах мужчина мог быть только гостем.
Провожатая жестом велела ждать, а сама шагнула в каменную нишу возле лестницы и скрылась за дверью.
Чарена прислонился к стене, провел рукой по шершавой краске. Скала под ней или каменные глыбы, обожженные кирпичи или источенные временем бревна? По ту сторону двери шуршали женские голоса, едва слышные, не разобрать ни слова. Доносившееся снизу пениеи то казалось громче. Под сводом ниши горела лампа, абажур обуглился по краям, от этого свет ложился пятнами.
Если и правда сохранилась память о первых днях империи, то почему только здесь, в доме женщин?
Дверь скрипнула, провожатая выглянула, позвала:
Входите.
Сперва он увидел только книги. Они громоздились на полках, в шкафах, подпиравших стены, и стопками лежали на подоконнике и на огромном темном столе. Но даже здесь воздух был чистым, без пыли, без запаха старой кожи и иссохшегося клея. Лишь привкус можжевельника, как всюду в этом доме.
На миг померещился аромат шалфея, что гонит болезни, и дым зверобоя, которого боятся злые духи. Почудилосьсейчас чьи-то руки протянут чашу, полную обжигающего отвара. Под звуки молитв кто-то станет упрашивать: «Пей», но нет смысла пить, травами не победить болезнь, лишь время может сжечь ее, лишь беспробудный сон.
Чарена мотнул головой, отгоняя наваждение, и только тогда увидел, что за столом сидит женщина.
Уже старая, лицо изрезано морщинами, седые волосы стянуты в тугой узел. Но взгляд у нее был внимательный, ясный, так смотрят женщины, наделенные властью, хозяйки больших домов и старшие жрицы.
Вы паломник, сказала она.
Чарена кивнул, готовый назвать свое имя, но она заговорила вновь. Слова падали словно камешки, быстрые, твердые, и он не успевал понять, что они значат.
Женщина замолчала. Чуть нахмурившись, ждала ответа, и Чарена покачал головой. Нет, он ошибся, она вовсе не похожа на жрицу. У тех, кто смеется в полнолуние и умывается жертвенным пламенем как водой, другие лица. А у этойлицо старухи, полжизни потратившей на унылый, скучный труд. Лицо рабыни, надзирающей за другими рабами.
Я плохо говорю, сказал Чарена.
Понимаю, кивнула женщина. В ее глазах не было ни удивления, ни гнева. Сестра сказала, что вы паломник
Теперь ее речь текла медленно, слова разбивались на слоги, обретали смысл. «Наша вера», «не похоже», «для чего», он сумел разобрать это, почувствовал таящийся среди слов вопрос. «Зачем ты здесь?» спрашивала седая женщина. Пятна света и выцветшие надписи на стенах безмолвно вторили ей. «Ты не нашей веры, чужак, заклинатель без заклинаний, жрец без божества, зачем ты пришел? Что ты ищешь в доме женщин?»
Я хочу читать книги, сказал он. О прошлом.
Женщина кивнула, будто ждала такой ответ.
У нас много книг, проговорила она. Но самые ценные на древнем языке. Вы читаете на древнем языке?
Корешки книг смотрели с полок, багряные, рыжие и черные. На некоторых виднелись буквы, те, которым его научила Мари, знаки нового языка. Но сколько языков сменилось за эти бессчетные годы? Неужели путь сюда был напрасным, бессмысленная задержка по дороге в столицу?
Нет, этого не может быть.
Женщина поймала его взгляд и пояснила:
Древний язык. Лхатони.
Лхатони! Сердце дрогнуло, заколотилось быстрее, и, пытаясь успокоиться, Чарена опустил глаза, глубоко вздохнул.
Лхатониего родной язык, тот, на котором говорили у западных рек. Карионна рассказывала, что отец Чарены, Тейрит, произносил слова чудно, по-иноземному, но вскоре научился разговаривать как все.
Лхатониязык, ставший главным в империи. На нем писались законы, на нем говорила столица, он был искристым, прозрачным, легким, как песня, а теперь превратился в шелест старых страниц.
Каннэ, тихо ответил Чарена. Он не поднимал взгляда, смотрел на поверхность стола, на бессмысленный узор царапин и трещин.
Вижу, вы учили древний язык. В голосе женщины звучала улыбка. Это теперь редкость. Я рада, что вы пришли. У нас давно не было паломников. Можете остаться у нас на семь дней, сестры покажут вам книги.