Эм меня заметила, сомнений не было. Ее взгляд ощущался так, будто зануда стояла рядом, будто касалась моих плеч, груди руками, самыми кончиками пальцев.
Я достал из кармана зазвонивший мобильник, не глядя принял вызов, не отводя взгляда от волчицы. Эмили молчала.
Я могу подняться к тебе? спросил, вслушиваясь в тихое дыхание.
Нет, холодное и короткое. Фигура в темноте практически не изменила позы, не пошевелилась, только руку с трубкой к уху поднесла, когда набирала меня.
Хорошо, давай тогда поговорим так. Мне жаль, что все так вышло, Ленни и ее клоны практически не изменились со школы. На самом деле они всех достали.
А мне нет.
Что? не понял я, продолжая вглядываться в девушку. Она глотнула пива, поставила бутылку на пол.
Не жаль, что так вышло, объяснила Бартон, придвигаясь ближе к перилам. Она согнула одну ногу в колене, положила на нее подбородок, свободной рукой обхватив стальной прут. Эмили смотрела вниз, на меня.
И поэтому ты сидишь там?
Я сижу здесь не из-за того, что случилось сегодня в бывшем доме твоих родителей, Джефферсон. Я сижу здесь, потому что мне надо подумать. Высота, она прочищает мозги.
И пиво?
Это кока, Марк. И у меня в багажнике ее несколько бутылок. Можешь взять себе одну.
Ты не знала о том, что происходит в центре, не вопрос, утверждение. Слишком красноречивым было поведение Бартон сегодня вечером, чтобы оставались какие-то сомнения.
Не знала. Точнее знала, но не обо всем. Я тут послушала радио, она снова сделала глоток из бутылки, поболтала ногой в воздухе, пока ехала сюда. Все не так плохо, как могло бы быть, но гораздо хуже, чем должно было быть. А еще, пока ехала, я позвонила своему куратору. Дня через два сюда приедет лаборант.
Зачем тебе лаборант, Эм? Почему не попросить Фрэн?
Потому что я ей не доверяю. И я сказала тебе о лаборанте не для того, чтобы спорить на эту тему. Просто предупредила.
Ты по-прежнему не прощаешь ошибок, да? выдохнул в трубку.
Ты знаешь, что в этот раз дело не в прощении, правда?
Я не спешил отвечать на вопрос. Меня неприятно царапнула последняя фраза, ее формулировка. Бартон и правда всегда умела посылать трехочковые в корзину без особых усилий. Почти пугающая способность.
Спускайся, Эмили.
Зачем?
Нам надо поговорить.
Мы и так разговариваем, разве нет?
Нет. Я хочу смотреть тебе в глаза, когда буду говорить, спускайся.
Тишина. Почти оглушающая, напряжение, вдалбливающее иглы в позвоночник и шею. И тысяча вопросов, повисших в воздухе. И всего один важный.
Ты приказываешь? очень тихо.
А я могу тебе приказать?
Тихий смех, тихий и искренний. Только очень короткий. И я внезапно поймал себя на том, что до этого момента никогда не слышал такого смеха у Эмили. Ее смех всегда ехидный, колючий, острый, как охотничий нож.
Нет. Наверное, нет.
То есть ты не уверена? Эмили Бартон в чем-то не уверена? Нас ждет конец света, зануда?
Яученый, Марк. И никогда ни в чем не уверена, в голосе девчонки все еще чувствовалась улыбка. Эм сидела там, наверху, смотрела на меня, болтая ногой в воздухе, прижимая трубку к уху, потягивала колу и улыбалась. Но
Спускайся, Эм. Давай подумаем здесь, внизу, над тем, что тебя беспокоит.
она была слишком далеко. В этот странный августовский вечер, как будто целиком вырванный из тех времен, когда я еще только собирался поступать в колледж, когда самой большой проблемой было протрезветь до того, как вернешься в стаю из города, когда вода в озере была теплой всегда, несмотря на время года, когда я еще думал, что люблю Кристин Хэнсон и что она обязательно будет моей Луной. И звезды на небе тоже словно были оттуда, и ветер, и запах леса. И Эмили Бартон Зануда и язва, слишком правильная маленькая волчица, слишком заносчивая, смеющая со мной спорить и не соглашаться, смеющая меня отчитывать и тыкать мордой в собственные ошибки.
Что меня беспокоит
Ты думаешь о том, чтобы уехать? спрашиваю и чувствую, как легкое беспокойство зверя во мне переходит в злость. Она горчит на кончике языка и вырывается из груди длинными, протяжными выдохами. Зверь недоволен, более чем недоволен.
Нет.
И снова тишина. Я не торопился задавать следующий вопрос, пытаясь понять, хочу ли, готов ли услышать то, что она скажет. И насколько вообще мне нужно услышать то, что она скажет. Разве это что-то изменит?
Очень странный вечер. Очень странный разговор.
Скажи, ты бы приехала, если бы не Арт? Если бы я просто позвонил тебе и попросил приехать. Не важно по какой причине?
Нет.
А если бы я приехал за тобой?
Нет, слишком быстро, почти не задумываясь над ответом. Так, словно этот ответ был заготовлен заранее и тщательно отрепетирован. Так, как будто Эмили думала об этом не один раз. И, несмотря на значение, мне нравится этот ответ.
Мы играем в правду или действие, Джефферсон?
Никаких игр, Эмили. Мне хотелось бы верить, что мы переросли этот возраст.
Думаешь? легкая насмешка в словах.
Надеюсь.
Ладно, тогда и ты ответь на мой вопрос. Только честно, Маркус. Потому что я пойму, что ты врешь. И если ты соврешь, значит.
Бартон не договорила. Будто с силой оборвала себя на полуслове, испугавшись или засомневавшись.
«Значит» что?
Значит, мы все-таки играем. Ответишь?
Да, шея начала уставать, а Эм так и не изменила позы, только взгляд стал еще напряженнее. И еще больше стала моя необходимость видеть ее передо мной, чувствовать тепло тела, дыхание, смотреть в зеленые, холодные глаза. Еще пять минут. Я даю ей еще пять минут, а потом поднимусь. Я отвечу, и ты спустишься.
Нет, Марк. Мы так не договаривались.
Мы вообще никак не договаривались, я отталкиваюсь от машины и иду ко входу, тяну на себя дверь. На другом конце трубки тишина. Даже дыхания не слышно.
Сзади раздается какой-то звон, и в этот же миг я слышу, каким частым и шумным стало дыхание Эмили.
Я оглянулся, только чтобы убедиться. Бутылка коки разлетелась на осколки. У ступенекгорлышко, у передних колес моей машиныдно и часть с этикеткой.
У дверей сидел охранниксонный мужик с чашкой кофе и планшетом в руках.
Его удалось усадить на место при помощи тридцатки и фразы о том, что я за девушкой. Кажется, последнее обрадовало его куда больше, чем мятая банкнота.
Ты внутри? наконец-то раздалось в телефоне.
А ты сомневалась?
Ладно. Только помни, ты обещал ответить честно, Бартон частит, фраза слилась в одно слово, без интонаций и пауз.
Отвечу, я уже на третьем этаже. Лифтом пользоваться опасалсясвязь могла и оборваться.
Чтобы ты сделал, если бы они оказались правы?
Я не понял. Смысл вопроса ускользнул и растворился.
Кто «они», зануда? И в чем именно правы?
Ленни и Сара Что если я и правда убийца, что если я и правда мучаю оборотней, издеваюсь над ними, провожу эксперименты и опыты? Что если это правда?
Я замер, сбросил вызов и все-таки направился к лифту. Дверцы кабины открылись через минуты три, а еще через три минуты я толкал тяжелую дверь на открытую смотровую площадку. Город отсюда был как на ладони, ветер пробирался под футболку, трепал волосы.
Эмили была на ногах, стояла ко мне спиной и всматривалась в огни, засунув руки в карманы. Она не услышала меня. Или сделала вид.
Я остановился меньше чем в шаге от волчицы, разглядывая напряженную фигуру.
Значит, я не зря гоняю стражей по лесу.
Эмили вздрогнула и обернулась. Все-таки не заметила.
Марк она выглядит растерянной и немного напуганной, взъерошенной и совершенно беззащитной. Эм явно не была готова услышать правду. Глаза блестят, расширен зрачок, брови сведены к переносице. От нее пахнет колой и летом.
Я знаю, я сделал шаг вперед, склонившись к Эмили, что совет и его лаборатории не занимаются благотворительностью. Я понимаю, что за твою учебу тебе приходится с ними расплачиваться. Я подозреваю, что то, что происходит в центре, скорее всего грязно, гадко и жестко.
Ты не попыталась что-то сказать Бартон, но я не дал, сжимая тонкие плечи.
А еще, вопреки твоему мнению, я знаю тебя. Маленькую строгую девочку с косичками, как крысиные хвостики. Ты слишком правильная, Эмили Бартон.
Это не значит, что я не убивала, она смотрит мне в глаза с настолько откровенным вызовом, что этот вызов почти затмевает другое чувство. Эм напряжена, насторожена, готова врезать мне по морде, оттолкнуть, наорать.
Не значит, соглашаюсь. Да и плевать.
И наклоняюсь, накрывая ее губы своими. Такие же напряженные губы, как и вся Эм сейчас. И И все, черт возьми. Нет больше города внизу, нет звуков и запахов. Только ее вкус и вкус дурацкой, слишком сладкой колы. Тонкие косточки ребер сквозь рубашку, узкие лопатки, шея, которую можно обхватить сзади большим и указательным пальцами.
Я не хочу торопиться и быть грубым, но не могу. Сдерживаться очень сложно. Голод по ней, как охотничья луна, не оставляет ничего, кроме инстинктов и животной необходимости поймать жертву, насладиться ей, не сдерживаясь и ни на что не обращая внимания.
Эмили вздрагивает, с шумом втягивает в себя воздух, пробует отстраниться, но лишь упирается спиной в ограждение. Ее руки стискивают и натягивают мою футболку, я чувствую, как воротник впивается сзади в шею, оставляя след на коже.
Я поднимаю Эмили, вздергиваю на себя, заставляя обхватить ногами, разворачиваюсь и делаю несколько шагов к стене. Вжимаю, вдавливаю Бартон в кирпичную кладку, втискиваю в себя. Ее запах прошивает с ног до головы, вкус губ отключает последние попытки сдержаться. Клыки давят на десны.
Эм толкает меня в грудь, тянет за волосы, когти царапают кожу затылкадо дрожи приятно, отрывая от себя. Ее дыхание частое, шумное, сбитое. Глаза сверкают злостью и похотью.
Гори в аду, Маркус Джефферсон, шипит она приглушенно, сдавленно.
Только в одном котле с тобой, Эмили Бартон, рычу в ответ, сжимая ее задницу. Ее ноги все еще вокруг моей талии, и я скольжу рукой по джинсам, к жару в развилке бедер. И Эмили не сдерживает стон. Откидывает голову назад.
Нет.
Я притягиваю ее к себе за шею, заставляю склониться.
Мне мало.
Зверю внутри меня мало.
Я только попробовал ее губы, и мне, мать его, мало.
Одежда чертовски мешает, дурацкая футболка и рубашка, у нее слишком узкие, слишком плотные джинсы.
Я врываюсь языком в приоткрытый рот и почти насилую его. Прижимаю язык к небу, лаская, поглаживая, сплетаю с ее языком, чувствуя аккуратные клыки.
Она совершенна на вкус. Как выдержанный виски, как гребаный Канадиан Клаб. И мне кажется, что я наконец-то понял, за что его так любил Аль Капоне.
Я пробираюсь рукой под рубашку Эм, оторвав, кажется, несколько нижних пуговиц, скольжу по изгибам талии, к груди. Маленькой и аккуратной. На ней гладкий бюстгальтер, никаких рюш, никаких кружев, просто гладкая, немного скользкая ткань и неплотная чашечка, сквозь которую я ощущаю затвердевший сосок.
Меня разрывает желание. Выворачивает нутро.
Я хочу одновременно сжать зубами сосок, и пройтись языком вдоль вены на так чертовски соблазнительно выгнутой шее, и не разрывать поцелуй. Потому что во рту у Эм так крышесносно влажно и горячо, потому что ее язык так бесстыже смел и откровенен.
У нее очень нежная кожа, очень мягкая, и мне до одури, физически необходимо оставить на ней свои меткитемнеющие следы собственных поцелуев.
Я прикусываю губу Эм и все-таки отрываюсь от горячего рта, касаюсь шеи. Пульс под моим языком частит и срывается. Когти волчицы царапают затылок и плечи, пальцы зарываются сзади в волосы, она ерзает, выгибается, подается мне на встречу, сжимая ногами все сильнее и сильнее. Ее мышцы напряжены, запах желания дразнит и делает только хуже.
Кажется, что если я не трахну ее сейчас, то сдохну или двинусь. А может сначала двинусь, а потом сдохну.
Я сжимаю рукой грудь, перекатываю сосок в пальцах, дурею и тупею от ее стонов и всхлипов. Они, как иглы, впиваются в нервы, проникают в кровь, раздирая когтями дикого желания изнутри. Я больше не выдержу ни минуты, ни секунды.
Близость и движения Эмили с каждым мигом все яростнее и несдержаннее, глаза закрыты, выгнутая шея и спина, когти рвущие мою футболку. Стоны и всхлипы все громче, а запах все четче, насыщеннее.
Все тот же неправильный, не цельный запах. Ему недостает всего нескольких нот, но сейчас эти недостающие ноты, как дыры на страницах книгираздражают, мешают, не дают полностью насладиться.
Что ты с собой делаешь? спрашиваю, поймав Эмили за подбородок.
Марк
Посмотри на меня, Эмили, рычу я и действительно пытаюсь ей приказать. Мне надо увидеть ее глаза.
Она поднимает веки, медленно, с усилием, на лбу складочка, и капля пота стекает по виску справой стороны.
Я не могу удержаться.
Подхватываю эту каплю, растираю на языке и снова всматриваюсь в глаза Бартон.
Что ты принимаешь? Что колешь себе? Почему у тебя другой запах?
Не все ли тебе равно? в ее взгляде туман желания, зрачки расширены, почти полностью закрывают радужку. Заканчивай трепаться, Джефферсон, шершаво хрипит она, потираясь о меня бедрами и животом, опираясь руками о плечи.
Эм
Она затыкает меня. Впивается в рот и тут же прикусывает губы.
твою ж
Эмили стягивает с меня футболку, отшвыривая куда-то в темноту, я избавляюсь от ее рубашки, сдергиваю с Бартон, не обращая внимания на треск ткани.
Херовее места, чтобы заняться сексом, пожалуй, не найти.
Кирпич стенысырой и шершавый, полгрязный и холодный. Я не хочу, чтобы на ее коже остались царапины, я не хочу, чтобы она касалась грязной кладки.
Но остановиться уже не могу.
Джефферсон, Эм шепчет прерывисто, сдавленно, на вдохе, и ее зубы прикусывают мне мочку уха, и через миг язык спускается к шее.
Да твою же ж мать
Клыки давят на кожу, она вылизывает меня и кусает, царапается, пока я стаскиваю с нее лифчик, пытаюсь справиться с пуговицей на джинсах. Гребаных узких джинсах.
Кровь шумит в голове, как истребитель на взлете, запах еще ярче и насыщеннее, мне почти больно, потому что стояк не просто каменный, он, сука, титановый. И я бы, наверное, даже посмеялся над этим, если бы у меня осталась хоть капля мозгов. Вот только мозгов не осталось совсем. Даже намека. Не-а. Пусто.
Я ставлю Эмили на ноги, заставляя оторваться от себя, перехватываю руки, заводя за спинучертова пуговица наконец-то подаласьопускаю джинсы и белье вниз.
Невозможная
Мне достаточно света, чтобы рассмотреть Эмили. И я смотрю на нее, пожирая глазами каждый участок дрожащего, влажного от пота тела.
Кожа молочно-белая, темнеющие соски, пульсирующие вены на шее, узкая талия и идеальный животмышцы пресса ровные, четко очерченные, длинные. Невероятные изгибы талии, задница сердечком, грудь и стройные ноги.
Она разглядывает меня так же пристально, с такой же жадностью и желанием во взгляде. Скользит взглядом по шее и плечам, груди, к паху.
Член дергается, яйца болезненно сжимаются.
Я хочу тебя, Эмили, рычу, как будто без моих слов непонятно, и дергаю на себя, снова захватывая рот, спускаюсь к шее, а рука скользит по идеальному животу вниз.
Все еще не отпускаю ее рук, заставляю Эм грудью вжиматься в себя. Ее кожа чувствуется охренительно: жаркая, влажная, нежная.
В голове проносятся картинки того, как она будет ощущаться подо мной, на мне, в душе, в воде озера, на столе, на ковре, везде.
Я скольжу пальцами еще ниже и накрываю лоно.
Там очень тесно и горячо.
Клитор набух.
Марк стон, как сладкий карамельный ликер.
Да?
Я дразню ее, глажу и обвожу бугорок, а самого колотит от желания. Но я хочу, чтобы она стонала, чтобы совсем потеряла голову, чтобы охрипла от стонов и криков.
Яэгоист, заносчивый засранец. И сегодня Эмили Бартон кончит у меня в руках, и только мне решать, как и когда это произойдет.
Марк ее клыки впиваются мне в ключицу. Не прокусывают кожу, и все же меня простреливает насквозь от этого движения. Рык такой громкий, что слышен, наверное, на несколько миль вокруг. Наверняка, охранник внизу выронил из рук планшет, разбил любимую кофейную кружку.
Я опускаюсь на колени, обвожу языком пупок, скольжу ниже. Выцеловывая, прикусывая, втягивая в рот солоноватую от пота кожу.
Голова Эмили откинута назад, приоткрыт истерзанный мной рот, вздулась и судорожно бьется вена на шее, соски торчат, капли пота скатываются по ложбинке вниз.