Я дернул ручку двери и вошел в кабинет, желая высказать упрямой волчице все, что я о ней думаю, и силой, если понадобится, оттащить домой.
Но слова так и застряли на языке, плюхнулись чем-то тяжелым в желудок.
Эмили уснула за столом, перед открытым ноутом, за ее спиной тихо шуршали, работая, какие-то приборы, мигали лампочками.
Я не имел понятия, что это за штуки и для чего они нужны. Просто Фрэн просила, а я покупал, и сейчас мне казалось, что я впервые вижу, как они работают.
А Эм спала Под это гудение, уронив голову на руки. Под халатом выделялись тонкие, острые лопатки, невозможного цвета пряди падали на лицо из-под съехавшей уродской шапочки. Эм ровно и размеренно дышала, но глаза двигались под веками, девушка хмурилась, а на шее трепетала жилка.
От нее сейчас пахло почти так же, как я помнил. Запах как будто снова собрался из того непонятного, расползшегося нечто, которым пахло от нее сегодня и вчера. И все-таки чего-то еще не хватало. Что-то висело в воздухе, рядом, но все еще неуловимое.
Но, кажется, моему зверю было достаточного и того, что он чувствует сейчас. Он зарычал утробно и довольно, заскребся под кожей, заставил чаще вдыхать, заставил двигаться.
От Бартон пахло осенним ветром, свежим, холодным бризом, растертой между пальцами лесной ягодой.
И губы у нее сейчас были ягодными. Яркими, потому что она их слишком часто и слишком сильно кусала. Всегда кусает, когда задумывается о чем-то, терзает их острыми зубами, почти всегда до крови. В этом зануда тоже не знает меры.
Я закрыл крышку компьютера, осторожно поднял Эм на руки, выудив из-за стола.
Цыпленок
Эмили заворочалась, что-то пробормотала, уткнулась носом мне в ключицу, сжав в кулаке ткань футболки.
Глаза она открыла, только когда мы уже подходили к ее дому, из-за громкого взрыва смеха со стороны главной дороги.
Открыла и еще крепче схватилась за мою футболку. Сонная, взъерошенная, немного растерянная.
Марк, голос звучит хрипло и тихо. Прошивает меня будто двадцатый калибр, от макушки до основания, вытаскивает и вытягивает что-то темное со дна, что
Ты уснула, зануда, я отвожу от Бартон взгляд, с трудом, но все же отвожу. От ее губ, от ее глаз, от взъерошенных волос. Но с места так и не двигаюсь, застыв возле двери. Отключилась прямо за столом.
Почему не разбудил? Эм все еще сонная, поэтому не спорит и не пререкается, по своему обыкновению. Она все еще мягкая и растерянная, умопомрачительная.
Под белым, безликим и слишком большим для нее халатом нет толстовки. Она осталась висеть на вешалке в больнице, и поэтому я очень остро чувствую каждый изгиб Эм, трогательные позвонки, птичьи косточки ребер.
А зачем? вопрос резонный, потому что я действительно не понимаю, зачем надо было ее будить. Я сейчас вообще с трудом понимаю что-либо, даже себя. Тем более свои ощущения. Просто что-то происходит. И я не хочу, чтобы это что-то прекращалось. Меня все устраивает, даже более чем.
Я все еще не закончила с
Ты завтра все закончишь, мой голос тоже звучит тихо, глаза Эм завораживают и затягивают, ее искусанные губы все еще как брусника. Бартон хрустально-тонкая, шелково-нежная. Рваные прядки, обрамляющие лицо, придают ей какой-то совершенно беззащитный вид. Это дико. Потому что я знаю, что Эм отнюдь не беззащитна, но отделаться от этой мысли не могу.
Ее дыхание сбивается, она застывает в моих руках, забывает сделать следующий вдох, зрачки расширены, и снова еще сильнее натягивается ткань в ее пальцах.
Я наклоняю к ней голову, втягиваю запах у виска и за мочкой уха.
Дышу.
Джефферсон, в этом обращении проскальзывает обычная Бартон. Колючая, защищающаяся.
Замолчи, Эм, раскатистым рычанием из горла. Просто замолчи.
И она на удивление замолкает, захлопывает рот и не двигается.
Я втягиваю ее запах еще несколько мгновений, может минут, может секунд. А потом разжимаю руки. И Эм медленно скользит вдоль моего тела.
Я не прячу от нее желание, наоборот, хочу, чтобы она почувствовала и ощутила его в полной мере, поэтому прижимаю ее бедра к своим.
Это кайф. Это очень просто и очень остро. Почти на грани.
Мы оба чувствуем, как между нами искрит, поднеси спичкуи рванет к чертям. Полыхать будет до самого рассвета, до неба, затмевая солнце.
Эмили выглядит напуганной и черт возьми, разгоряченной. В ее глазах тлеют угли, в ее глазах затаилась волчица, и, как всегда, она от меня ничего не скрывает.
Мне хочется попробовать на вкус кожу за ухом Эмили. И я провожу языком. С оттяжкой, прикусываю мочку уха и зализываю место укуса.
Бартон всхлипывает, ее бедра еще теснее прижимаются ко мне, пальцы путаются в волосах, натягивают.
Вот так.
Взрыв смеха где-то совсем близко, и я вдыхаю запах Эм в последний раз, а потом отступаю на шаг. С огромным трудом, чуть ли не за волосы оттаскиваю себя от девушки. В вискахпульс, кровь и жидкая ртуть. Дерет в горле вкусом брусники.
Спокойной ночи, Эмили, на моих губах улыбка. Затаившаяся, но все же она есть. И я благодарен сумраку и теням за то, что они скрывают этот намек на улыбку от Эмили. Она снова не так поймет.
Волчица молчит, ничего не говорит. На ее шее мурашки, зрачки расширены, запах желания забивает мне легкие, туманит мозги, как три бутылки двенадцатилетнего виски. Она опускает руки, медленно выпутывая пальцы из моих волос, и отступает на шаг, прислоняется спиной к двери. Смотрит почти испуганно, но подбородок гордо вздернут.
Уйти получается с трудом, но я все же ухожу и не оглядываюсь, чувствую спиной взгляд Бартон, моя улыбка все шире с каждым шагом.
Глава 4
Эмили Бартон
У меня совершенно не получается справляться с собой.
И чем дольше я смотрела вслед Марку, тем отчетливее это понимала, тем сильнее становилось мое отчаянье. Я чувствовала это отчаянье сейчас практически за спиной, его дыхание на шее, ледяные пальцы на запястьях, ядовитый шепот на ухо.
Я не понимала, в какую игру играет Джефферсон. И совершенно не была уверена, что хочу понять.
Тело колотило. Начало колотить, как только я позволила себе не сдерживаться. Крупная дрожь, как ломка, чуть ли не до стука зубов. Задорная такая, почти осязаемая дробь.
Сколько должно пройти времени, чтобы меня наконец-то отпустило?
Разве пять летнедостаточный срок?
И волчица толкается и рвется внутри, как обезумевшая. Ей сорвало тормоза. Она хочет к нему, она готова плюхнуться на брюхо у его ног и отставить задницу. И от этого почти тошнит.
Запах Маркусачто-то терпко-горькое, обжигающее, как кайенский перецвсе еще на языке, в легких, во рту.
Я закрыла глаза, уперлась затылком в дверь, с шумом выдохнула.
В задницу. И Джефферсона в задницу в первую очередь!
Я толкнула дверь и вошла в тихий дом.
Иллюзия защиты, как струи воды городского фонтанапрозрачная, слабая. Все здесь принадлежит Джефферсону. Этот дом не исключение.
Ноги ватные, в голове туман.
Меня не отпускало ни в душе, ни на кухне за чашкой чая, ни даже после укола.
Глаза слипались, а в головештиль и паника.
Чудесно, ну просто прекрасно. А ведь Маркус почти ничего не сделал. То есть вообще ничего. Просто несколько касаний, просто слишком близко стоял, просто смотрел
Я дернула головой и с тоской оглядела пакеты, сваленные в гостиной. Немного, но тем не менее Разбирать их не было ни сил, ни желания. Я лишь вытащила свежее нижнее белье и футболку и уже собиралась отправиться спать, когда почти истерически заверещал мобильник, заставив изменить планы.
Если ты звонишь мне просто, чтобы узнать, как дела, я тебя прокляну, предупредила, поднимая трубку.
Ты не ведьма, так что с этим ничего не выйдет. И, поверь, я бы хотел позвонить, чтобы просто узнать, как дела, голос Дилана звучал непривычно серьезно. У нас проблемы, Эм. И я звоню, чтобы предупредить.
Совет что-то нашел? я опустилась на диван, на самый краешек, чувствуя, как сводит судорогой ноги, как деревенеет позвоночник. Но что они могли найти такого, что Дилан звонит мне в такое время?
И да, и нет, принцесса. Послушай, сейчас перерывают вашу с Фэллоном лабораторию, ходят слухи, что утечка произошла именно из вашего отдела, я
Что..?
Почему Филипп сам не позвонил? перебила я Лана.
Потому что он считает, тебе не обязательно об этом знать. Мы орали друг на друга почти час, и каждый остался при своем мнении. Ты знаешь Фэллона, он может быть почти таким же упрямым, как и ты. В общем, здесь все по-старому. Работать практически невозможно, вполне вероятно, что на некоторое время нам придется свернуть все исследования.
Это же я не могла поверить тому, что слышала. Простой в работе Но мы не можем, это было чувство, будто меня ударили по голове. Если остановиться сейчас Два года работы, два года каторги, хронического недосыпа, недоедания и недотраха, чтобы какой-то мудак из совета, пустил все коту под хвост?
Это еще не все, вздохнул оборотень и, словно, отвесил очередную оплеуху. На самом деле, даже хорошо, что ты уехала
Дилан! прорычала я, начиная терять терпение, когда пауза непростительно затянулась. Я слышала, как на том конце провода здоровяк гремит посудой, как с тихим пшиком и металлическим лязгом он открывает бутылку пива. Готова была поклясться, что это Бадвайзер.
Я так понимаю, газет ты не читаешь, радио не слушаешь, ленту не листаешь?
Дилан еще жестче, пожалуй, даже жестче, чем следовало.
Тупые гринписовцы совсем озверели: третий день стоят с плакатами под нашими окнами, сотрудников центра теперь сопровождает охрана, в прессе куча дерьма, мы опасаемся нападений и беспорядков. Было несколько атак на наши серверы. И он снова прервался на несколько мгновений, послышался шумный глоток, двое лаборантов пропало. В том числе и у тебя.
Твою мать не смогла сдержаться я, чувствуя, что еще чуть-чуть, совсем немного, и мой позвоночник переломится от напряжения, в висках застучало.
В общем, Эм, я хочу, чтобы ты была предельно осторожна. И если вдруг что-то
Давай обойдемся без приступов паранойи, Лан. Я все поняла. И Мне нужно, чтобы ты нашел способ как-то передать мне записи с последних тестов Стеф и Брайана. Вы ведь продолжаете?
Эм
Не обсуждается, Дилан. Так вы продолжаете?
Да, принцесса, но порадовать тебя нечем. Как ты и просила, мы сняли Стеф с образца и все плохо, бутылка с шумом опустилась на какую-то деревянную поверхность. Я же встала на ноги и выскользнула на крыльцо. Хотелось на воздух.
На сколько все плохо? Сколько до полного выведения из организма?
Меньше восьми часов.
Черт!
А эффект?
Еще меньше, как только концентрация падает до двух сотых, волчица становится почти такой, какой мы ее увидели, с Брайаном практически то же самое.
Практически? сощурилась я, всматриваясь в темные кроны и алую полоску зарева на горизонте.
Я и забыла, какие красивые здесь рассветы в конце лета. Ярко-красные, туманные, переливающиеся. Будто языки костра, над которым вот-вот протянутся палочки с маршмэллоу. Я не любила жареный на костре маршмэллоу, а вот местные закаты и рассветы любила.
Ну он изначально все легче переносил. Брайан в отличие от Стеф не конченный «дурик».
Ага, пробормотала отрешенно. Я жду от тебя последние записи и завтра сегодня вечером позвоню Фэллону. Спасибо, что рассказал, вздохнула, опираясь на перила крыльца. Легкий, прохладный, но все-таки не холодный ветерок пробрался под футболку, обласкал ноги, бедра, руки и шею. Невероятно вкусно пахло утренним лесом, росой, влагой.
Что-нибудь придумаю, пророкотал Дилан. Ты там как? Как твой друг и твой оборотень замялся, не зная, как назвать Джефферсона, придурок?
Нормально, плохо, хреново, усмехнулась я.
Развлекаешься по полной, принцесса?
Ага, протянула лениво, мечтая о такой же бутылке пива. Он ведет себя так
Как?
Странно. Будто и не было ничего, будто и не отталкивал меня все это время, словно подкатывает.
Он хочет тебя, волк расплылся в улыбке.
Да, пожала плечами. Только это совершенно не значит, что получит.
В тебе говорит обида, Эмили. Обида маленькой девочки, бархатный голос звучал почти по-братски назидательно.
Пусть так, но, по сути, что это меняет? Ты знаешь, чем для меня грозит ночь с Маркусом Джефферсоном. У него тут целый фан-клуб. Одна краше другой. Так за каким хреном мне снова вступать в то же дерьмо? К тому же я все так же вывожу его из себя. Ничего не изменилось.
А он?
М? промычала в трубку вопросительно.
Он тоже не изменился?
Изменился, призналась неохотно. Я не могла не заметить этих изменений. Маркус, мать его, Джефферсон стал настоящим альфой: серьезнее, упрямее, более требовательным и ответственным. И еще более красивым.
Как всегда, Эмили Бартон легких путей не ищет Это ж надо было так вляпаться
И как?
Что «как»? снова упустила я смысл вопроса, погрузившись на миг в те чувства, что вызывал у меня засранец из детства.
Как тебе эти изменения?
Никак, Дилан. И давай закроем тему, я
Ты все так же остро на него реагируешь, Эм, вздохнул волк. Ты все никак не можешь его отпустить.
Черта с два, злость вдруг встала комком в горле. Я справлюсь с этим, с собой и с тупыми инстинктами глупого животного внутри. И вообще, я здесь только из-за Арта.
Сублимация, Эмили Бартон
Не начинай, закатила я глаза, оттолкнувшись от перил, краем глаза вдруг заметив какое-то смазанное движение среди деревьев. Психоанализ и я все равно что мет и экстази. Забавный эффект и ужасные последствия, я говорила и всматривалась в темнеющий лес. Показалось, что кто-то наблюдает за мной из чащи, а может и не из чащи Сложно было сосредоточиться из-за усталости и последних новостей.
Как скажешь, тут же сдался Дилан, а я развернулась и скрылась в доме, сетуя на то, что не купила пива вчера, пока совершала набег на магазины.
Господи, какое незабываемое выражение лица было у Джефферсона, когда мы зашли в Викторию Сикрет. Сказка
Посматривай по сторонам, ладно? И спокойной ночи, принцесса, попрощался Дилан, так и не дождавшись от меня хоть какой-то вменяемой реакции.
И тебе, улыбнулась в ответ, закрывая дверь на все замки.
Нервы надо лечить, Бартон. Ну или хотя бы высыпаться.
Я уснула, стоило голове коснуться подушки. И проснулась буквально через полчаса от пристального взгляда и поцелуя на ключице.
В комнате почему-то темно, темно настолько, что даже с моим волчьим зрением не удается ничего разглядеть, и я вижу только очертания тела надо мной. Большого, сильного тела. Но мне не надо видеть, чтобы знать, кто меня целует, кто оставляет поцелуи-укусы на шее, чьи руки вычерчивают узоры-проклятья на коже бедер.
Маркус Джефферсон пахнет Маркусом Джефферсоном: силой, наглостью и альфой. Он пахнет землей после дождя, раскаленным песком, темным деревом и охотой. Он пахнет так, что от одного этого запаха я готова стонать, готова прижиматься и изгибаться, готова просить.
Снова
Марк, что голос будто чужой, хриплый, шершавый, как галька. И его руки замирают на миг, но только чтобы еще выше поднять футболку. Она слишком тонкая, и в то же время ее слишком много. Ткань раздражает. Раздражает кожу, раздражает меня, скатывается и мнется, трется о возбужденные соски, сбивается. Мне невыносимо жарко, мне невозможно не хватает места, мне мало собственно тела.
А оборотень ничего не замечает, ни на что не реагирует. Он гладит мой живот и ноги, сжимает, подбирается к груди. Дыхание хриплое, запах такой насыщенный, что, кажется, стоит вдохнуть поглубже, и я захлебнусь.
Ты не
Замолчи, шепотом, рваным в клочья шепотом в ответ. И губы опять клеймят шею. Он прикусывает кожу, наверняка оставляя следы, а потом проводит по месту укуса языком, медленно продвигается к уху, ведет вдоль вены.
Каждое его движение, как росчерк скальпеля. Я чувствую малейшие изменения каждой чертовой клеткой, каждой своей частичкой.
Джефферсон нависает надо мной, опирается на руку, и в его глазах я вижу то, чего никогда не видела. Желание ко мне, не к Кристин Хэнсон, ни к девчонке, чье имя я не помню и что так напоминает резиновую куклу из дешевой порнушки, ни к случайной волчице из «Берлоги». А ко мне.
И от этого почти больно, это сметает, уничтожает, растирает в пыль здравый смысл и мысли о том, почему я не должна этого делать, почему должна кусаться, пинаться и отталкивать его так отчаянно, как только могу.