Нет! вскрикнула она в ужасе. Вы не могли рассказать ему обо мне!
Оставайся на коленях, бросил я ей и пояснил:Я ничего ему не говорил. С какой стати я должен был бы ему об этом рассказывать? Мне куда выгоднее было бы быть единственным получателем премии за доставку тебя Марленусу.
Неужели Вы отдали бы меня Марленусу? спросила девушка.
А что, кто-то не отдал бы? поинтересовался я.
Но разве я не могла бы оказаться хорошей рабыней, Господин? спросила она, и в её глазах блеснули слёзы.
Этого никто не может сказать наверняка, пожал я плечами.
Альциноя пошла бы на многое, чтобы её владелец был доволен, прошептала рабыня.
Говори громче, рабыня, потребовал я.
Альциноя пошла бы на многое, чтобы её господин был ею доволен, повторила она.
Так и подобает рабыне, кивнул я.
Да, Господин, вздохнула бывшая Леди Флавия.
Но на те деньги, что назначены за твою голову, смазливая кейджера, сказал я, можно было бы купить галеру и дюжину рабынь в придачу, причём каждая из них будет красивее тебя, примерно настолько же, насколько Ты красивее тарскоматки.
Уверена, такого не может быть! возмутилась она.
Похоже, я здорово ужалил тщеславие красотки.
Ну, возможно, хмыкнул я, настолько, насколько твоя красота превосходит красоту типичной меднотарсковой девки, кувшинной или девки чайника-и-циновки.
Я полагала, что моя красота, гораздо выше, красоты любой рабыни, сказала Альциноя.
Но теперь, сказал я, Ты лучше знакома с красотой рабынь.
Но я красива! всхлипнула девушка.
Честно говоря, я сомневаюсь, что Ты ушла бы со сцены торгов, принеся золото, заметил я, но, думаю, до серебра дело бы дошло.
Конечно же, я красива! заявила она.
Да, не стал отрицать я, Ты действительно красива, скажу больше, Тыпрекрасная рабыня.
Разве я не соблазнительна? спросила Альциноя.
Я решил, что не стоит говорить ей о том, как ночи напролёт я мечтал почувствовать её в своих объятиях и, вместо этого, пожав плечами, безразлично бросил:
У моего рабского кольца бывали и получше.
Так к вашему кольцу приковывали других женщин?
Время от времени, кивнул я.
А как Вы приковали бы меня, полюбопытствовала рабыня, за шею или за ногу?
По настроению, пожал я плечами, в одну ночь мне могло бы понравиться так, в другую по-другому.
В этом весь рабовладелец, проворчала Альциноя.
Верно, усмехнулся я.
А вот я никогда не спала в ногах мужской постели, призналась она.
Поначалу, сказал я, тебе пришлось бы спать прямо на полу или, если повезёт, на циновке.
Не на мехах?
Нет, конечно, хмыкнул я.
То есть, мне пришлось бы спать как низкой рабыне?
Само собой.
Как по-вашему, я привлекательна? спросила она.
Среди рабынь найдётся немного таких, что не представляют интереса, пожал я плечами.
Мне хотелось бы быть привлекательной для вас, заявила Альциноя.
Привлекательнее мешка золота? уточнил я.
Я едва смею надеяться на это, вздохнула она, а потом, немного помолчав, позвала:Господин.
Что? откликнулся я.
А если бы Вы не знали, кем я была раньше, и увидели бы меня на аукционе, голую, выставленную напоказ, позирующую в страхе перед плетью, извивающуюся по команде аукциониста, разве Вы не могли бы заинтересоваться мной настолько, что предложили бы за меня цену, в надежде, что получится увести меня в свой дом, меня, всего лишь рабыню, на своей цепи?
В снова всплыло, как в Аре она, словно бы случайно, опускала передо мной свою вуаль, передо мною, всего лишь рядовом! Причём не единожды. Однако тогда она была Леди Флавией, персоной стоявшей значительно выше меня на социальной лестнице, а ныне уже я был на тысячи ступеней выше неё, теперь рабыни, брошенной к подножию этой лестницы.
Возможно, кивнул я и, помолчав, добавил, если бы смог получить тебя за разумную цену.
А может, предположила Альциноя, Серемидию всё же неизвестно, что я на борту.
Он это знает наверняка, заверил её я.
А почему Вы решили, что Серемидий знает о моём присутствии на корабле? спросила она.
Спустя несколько дней после того, как меня подняли на борт, ответил я, меня отвели на допрос. Среди офицеров, допрашивавших меня, был и Серемидий. Когда твоё имя, Альциноя, всплыло в связи с инцидентом в камере, Серемидий упомянул, что видел тебя, и что Ты неплохо выглядела в своём ошейнике.
А я хорошо выгляжу в ошейнике? поинтересовалась девушка, и в её голосе мне послышалась горечь.
А что есть женщины, которые плохо выглядят в ошейнике? уточнил я.
Конечно, буркнула она. Мы ведь самки, собственность мужчин.
Он, кстати, намекнул, добавил я, что было бы неплохо, отдать тебя ему.
Понимаю, прошептала Альциноя, задрожав.
Однако, насколько я понял, его намёк был проигнорирован, по крайней мере, пока.
Он отказался взять меня с собой, когда бежал из Ара, вздохнула она. Он буквально выдернул лестницу из моих рук, оставив меня на крыше, бросив меня.
Верно, кивнул я, но сейчас ситуация кардинально поменялась. Теперь, когда тебя, голую и связанную, могут повести на поводке к месту казни с привязанным к шее мешком золота, который будет срезан и отдан Серемидию в тот самый момент, когда тебя, отчаянно пытающуюся не дёргаться, водрузят на кол при всём честном народе.
Боюсь, что всё идёт к тому, что все умрём здесь, среди этих льдов, вздохнула Альциноя.
Похоже, что Ты права, согласился с ней я.
Начальство опасалось, что кое-кому из команды может прийти в голову идея смыться с корабля и попытаться пробиться по льду на восток к Торвальдслэнду. Чтобы пресечь подобные поползновения на льду вокруг корабля были выставлены посты укомплектованные солдатами пани. В их обязанности входила охрана периметра и контроль работ у корпуса. Что до меня, то такая авантюра казалась мне безумием, так что я избегал участия в тихих беседах о том, чтобы покинуть судно. Прежде чем застрять мы прошли сотни пасангов, и никто не мог сказать, как далеко простиралась зона сплошного льда, но, похоже, даже в такой ситуации могло бы найтись некоторое количество тех, кто был готов предпринять безнадёжный и отчаянный бросок в неизвестность. Среди нас уже хватало тех, чьи умы не выдержали заточения в корабле, тишины, темноты, холода, бесконечной работы среди белого ледяного безмолвия и, чуть ли не ежедневно, сокращающихся порций.
Интересно, где Серемидий мог увидеть меня? задумчиво проговорила Альциноя.
Это могло произойти где угодно и когда угодно, сказал я, например, когда с тебя сняли капюшон после посадки, или в тот момент, когда Ты ожидала решения о своём размещении, или на трапе, в коридоре на той или иной палубе, или, возможно, когда Ты спала в трюме на палубе «Касра» куда у него, как у приближённого офицера мог быть доступ.
Немногим мужчинам, если таковые вообще найдутся, позволено заходить туда, покачала головой рабыня. Нами командуют первые девки, крупные, тарларионоподобные грымзы, женщины, которым мужчины передали право наказывать рабынь.
Интересно, протянул я, предположив, что это было разумное решение.
В целом, свободным мужчинам избегают разрешать прохаживаться среди прикованных рабынь. В конце концов, разве за это не нужно сначала заплатить?
Иногда, добавила Альциноя, девушек, стонущих от потребности в мужчинах, стрекалами заставляли соблюдать тишину. Когда я была свободна, я презирала рабынь за их потребности, но в то время я не понимала, что они могли чувствовать, какими беспомощными они были, как страдали от своих потребностей. Я понятия не имела о том, что творилось в их телах, что заставляло их кричать, скулить, царапать доски и стонать. Откуда мне было знать, что мужчины сотворили с ними, распалив их потребности, превратив в несчастных узниц их собственных тел, сделав теми, кем они фактически были, беспомощными жертвами, пленницами и рабынями их собственной женственности.
Нельзя зажечь потребности, которые не могут быть зажжены, сказал я. Всё, что сделали мужчины, это просто высвободили спрятанную в сердце каждой женщины рабыню, жаждущую вырваться на солнечный свет, чтобы подчиняться, ублажать и наслаждаться.
Меня саму четырежды, призналась она, будили ударом стрекала и криком: «А ну прекрати дёргать свою цепь, шлюха». Делала ли я это? Я не знаю.
По-видимому, делала, заключил я.
Стрекало обжигает как огнём, пожаловалась девушка.
Для этого оно и предназначено, пожал я плечами.
Мне вспомнилось, что во время моего допроса было сказано, что врачи решили, что рабыню по имени Альциноя, после времени проведённого в одной камере со мной, практически можно было выставлять на торги. Очевидно она начала ощущать, или бояться, приближения нежданных, радикальных изменений в своём теле, начинающегося мерцания, объявляющего об атаке потребностей, которые неизбежно и безвозвратно бросят её к ногам мужчин, о намёке на то, что в её животе вот-вот готовы вспыхнуть огни, которые отмечают женщину рабыней мужчины, надёжней клейма и ошейника.
В любом случае, заключил я, он видел тебя и, я уверен, узнал тебя.
Но я его не видела, сказала Альциноя.
Вполне достаточно того, что он видел тебя, пожал я плечами.
А Вы уверены, спросила она, что он меня, действительно, видел?
Абсолютно, заверил её я. Советую тебе отвыкать думать о себе как о скрытой под вуалью, недоступной свободной женщине. Ты теперь животное. Твоё лицо теперь должно быть так же нагло выставлено напоказ, как морда любого другого животного, кайилы, верра или тарска. Любой желающий может рассматривать тебя, когда и как ему вздумается.
Из глаз рабыни снова брызнули слёзы.
Неужели это действительно так удивительно? усмехнулся я. Разве Ты видела мало рабынь на улицах Ара? Уж не думаешь ли Ты о себе всё ещё как о свободной? А как насчёт твоих собственных девок? Что если бы какая-то из них, хотя бы в шутку, посмела накинуть на себя вуаль?
Я выпорола бы её незамедлительно, заявила бывшая Леди Флавия.
Уверен, Ты отлично знаешь, продолжил я, что как рабыня, как животное, Ты можешь быть одета, а можешь быть лишена этого права. Конечно, Ты знаешь об этом. Что именно тебе носить и носить ли вообще, будут решать те, кому Ты принадлежишь. Твоё лицо, а если твои хозяева того пожелают, то и твоё тело, будут лишены какой бы то ни было защиты.
Да, всхлипнула девушка, в том-то и дело!
Опусти ладони рук на бёдра, потребовал я.
Да, Господин, отозвалась рабыня.
Прими как данность, что твоё лицо, посоветовал я, если не всё тело целиком, должно быть постоянно и полностью выставлено напоказ. Свободные женщины настоят на этом. Твоему лицу всегда будет отказано даже в малейшем прикрытии, даже в нити от самой прозрачной вуали.
Как же в таком случае легко и просто, горестно вздохнула Альциноя, было ему увидеть и идентифицировать меня, причём оставив меня совершенно неосведомлённой об этом!
Не только для него, заметил я, но и для любого другого.
И даже для обычного солдата, добавила она.
Да, подтвердил я, даже для обычного солдата.
И любой узнавший меня может доставить мне в Ар, вздохнула бывшая Леди Флавия.
Разумеется, кивнул я, даже обычный солдат.
Такой как Вы, сказала она.
В том числе, подтвердил я.
Насколько же мы беспомощны, прошептала девушка, глядя на меня снизу вверх, мы выставлены на всеобщее обозрение, наши губы, наши лица, даже самые малейшие изменения выражения обнажены, открыты взгляду любого прохожего!
Что до меня, так я был несказанно рад, что рабыням отказано в ношении вуали. Какими красивыми и смущёнными они выглядят! И как это бросает их туда, где они должны быть, в нашу власть!
Ты не можешь спрятать себя, заключил я.
В её глазах, на щеках и даже на мехах сверкали слёзы.
Тырабыня, подытожил я.
Да, признала девушка, ярабыня!
Запрет на ношение рабынями вуали, как уже было отмечено, было одним из требований, на которых настояли свободные женщины. Это своего рода ещё один способ маркировки кардинального отличия между ними и свободными женщинами, по крайней мере, между представительницами высших каст и рабынями. Женщины из низших каст за работой частенько обходятся без вуали, а красивые девушки иногда и вовсе могут позволить себе сознательно появиться с открытым лицом у всех на виду, в надежде попасться на глаза работорговца, чтобы потом быть проданными в дом какого-нибудь важного господина или оказаться на цепи красивого, зажиточного мужчины. Наверное, самой сладкой местью свободной женщины своей сопернице является низведение той до рабства. Что может быть приятней, чем владеть своей конкуренткой, видеть её у своих ног, одетой в позорную тунику и с раздетым лицом, служащей тебе как рабыня? А позже её можно продать прочь из города. Одним из самых интересных моментов в том, что касается рабынь-варварок, который может удивить многих на Горе, это то, что очень немногие из них, кажется, понимают, по крайней мере, первое время, тот позор, которому их подвергли, запретив скрыть лица под вуалью. Также, их не особенно волнует почти полная обнажённость их тел, подходящая разве что для рабынь. Но те-то позорно и законно порабощены! Так не являются ли они уже наполовину рабынями, даже до того, как получат подходящий ошейник? Конечно, позже, когда у них появится понимание значения обнаженного лица, они тоже становятся весьма чувствительными к таким вопросам. Впрочем, даже горенские по рождению женщины, оказавшись в неволе, спустя некоторое время, точно так же, как и варварки, перестают обращать внимание на отсутствие вуали на своём лице, по крайней мере, если поблизости нет свободных женщин, особенно представительниц высших каст. А вот если таковые появляются на горизонте, тогда они зачастую вынуждены остро чувствовать свой позор. Обычно, что гореанки, что варварки, вскоре приходят к тому, что начинают наслаждаться отсутствием вуали, а фактически и их обычными, позорными, короткими и откровенными предметами одежды, если таковые им вообще позволены, становясь высокомерными в своём постыдном тщеславии, чем дико раздражают свободных женщин, не имеющими возможности блеснуть красотой их лиц и тел перед глазами мужчин.
Мимоходом можно было бы рассмотреть, как к рабской тунике, возмутительному камиску или та-тире относятся свободные женщины, рабыни и рабовладельцы. Свободная женщина расценивает такую одежду как деградацию, отвратительное унижение, символ позора, пригодный для прирождённых рабынь, скажем, для женщин чужих или вражеских городов. Но одновременно с этим, они зачастую кипят от зависти оттого, что это не их так очевидно выставили напоказ, так своевольно поставили под мужские взгляды. Разве они сами не могли бы быть настолько же привлекательными и соблазнительными, если бы они были так же возбуждающе одеты или, скорее, так заманчиво обнажены? И как возмущает и бесит их то, что мужчины, которые должны быть выше всего этого, смотрят на простых рабынь с таким очевидным расположением! Что до рабыни, то она, конечно, сначала может чувствовать себя несчастной и пристыженной тем фактом, что она вынуждена носить такое, надевать на себя такие предметы одежды, однако очень скоро она приходит к тому, чтобы ликовать от их привлекательности, их откровенности и лёгкости, от той свободы, которую они предоставляют. Причём речь идёт не только о свободе движений, но и, что более важно, даруемой ими психологической, эмоциональной и интеллектуальной свободы. Кроме того, такое одеяние волнует и освобождает рабыню сексуально, разогревает её и возбуждает, делает её страстным, легковозбудимым, наполненным потребностями, сексуальным животным, рабыней, словом тем, чем она сама всегда стремилась быть. Что же касается взглядов мужчин на такие туалеты, могу предположить, что они вряд ли нуждаются в каких-либо пояснениях. Благодаря таким предметам одежды мужчина может одеть женщину, самую желанную собственностью, которой он только может обладать, в соответствии со своим вкусом, желанием и настроением. Если бы не защита Домашних Камней, подозреваю, что в гореанских городах осталось бы немного свободных женщин. Порой я задаю себе вопрос, понимают ли они, что свобода, которую они, в своём высокомерии, считают чем-то само собой разумеющимся, хрупка и ненадёжна, не более чем подарок мужчин, который они в любой момент могут потребовать вернуть. Пусть-ка они почаще вспоминают о Тарне и дрожат от страха, или, если им хочется, представляют как просят пропустить их внутрь, стоя голыми перед воротами этого города.