Од йишима бе-арей Йеуда Да зазвучат вскоре в городах Иудеи и на улицах Иерусалима голос радости и голос веселья, голос жениха и голос невесты!
Мне неожиданно вспоминается одинокий могильный камень, на котором уже не прочесть имён. Я ёжусь, решительно встряхиваю головой и приказываю себе: всё, Либа, хватит хандрить, развеселись! Поднимаю глаза. Довида уже нет. В глубине души вздыхаю с облегчением. Свадьба всколыхнула во всех нас странные чувства. Подумаешь, встретились глазами, что с того?
Под наигрыш Янкеля-Скрипача мы вслед за женихом и невестой проходим в дом. Там уже ждут Вельвель-Горластый, Янкель «Коль-Микдаш» Кретенко, Мотя-Флейтист, Зендер-Трубач. Они начинают играть. Гершель-Всесвятец дует в тубу, Гутникв тромбон, Иссер-Здоровяк бьёт в барабан. Тут и Шевченко-Гой, и Бойко-Свистун. Похоже, на свадьбу собрались все Дубоссары.
Пахнет жареным луком и курицей, наваристым борщом и сладкими кугелями с изюмом. Я улыбаюсь. Лайя, да и не только она, уже притоптывает ногой в такт музыке. Люди начинают рассаживаться за составленными в длинный ряд столами.
Давай вот тут, с краю, сядем, говорит Лайя и тащит меня сквозь толпу. Я ещё потанцевать хочу.
Садимся. По тарелкам уже разложены небольшие порции гефилте-фиш. Фаршированная рыбка! Рот наполняется слюной. Лайя, перехватив мой взгляд, хихикает:
Поосторожней с хреном. Говорят, его готовила госпожа Тенненбаум и он такой ядрёный, что мёртвого из могилы поднимет.
Кто тебе сказал? Я прикрываю рот рукой, чтобы не расхохотаться.
По-моему, она просто пытается заранее убить всякого, кто посмеет взглянуть на её драгоценную Файгу, Лайя подмигивает.
Или чтобы у смельчаков жутко несло изо рта.
Мы обе прыскаем.
Ну так как? Попробуешь? подзуживает Лайя.
Смотри и учись!
Музыканты уже совсем раздухарились. Сестра вскакивает с места и впархивает в танцующую толпу. Она будет не она, если не повеселится как следует.
Беру вилку, намереваясь подцепить кусочек сладковатой рыбы с острой свеколкой, и тут вновь вижу, что Довид на меня смотрит. Он танцует, покачивая головой и вопросительно приподнимая бровь. Эх, мне бы хоть чуточку Лайиной беззаботности! От его взгляда меня бросает в жар. Решительно отворачиваюсь. Сердце сжимается. Не смотри на него, Либа, не смотри. Он не для тебя.
Возвращаюсь к рыбе и обнаруживаю, что аппетит пропал. Вспоминаю тятю в обличье медведя. Нет, никогда мне не бывать такой, как все. Довид Майзельс, мясников сын, определённо не про меня. Вот уж не гадала, что когда тятя рассуждал о моём будущем учёном муже, речь шла о медведе. Встаю, выхожу на свежий воздух и натыкаюсь на отца, стоящего у двери.
Тятя!
А, моя мейделе! Что это ты тут?
Можно тебя кое о чём спросить?
Не сейчас, дочка. Он качает головой. Я вызвался охранять дверь, чтобы на праздник не пробрались всякие архаровцы, желая полакомиться на дармовщинку. Весь кахал делает это по очереди, а теперь я вызвался, чтобы остальные могли повеселиться и поесть. Заодно попросил Шмулика-Ножа прогуляться вокруг. Что-то нынче не то, нюхом чую. Надеюсьошибаюсь.
И как же ты это чуешь? я прищуриваюсь.
Неужели он сейчас откроет чуть больше о себе, а заодно и обо мне самой? Сказать ему о моих ногтях-когтях или нет? Может быть, он уже знает
Шнобелем, разумеется, шнобелем, смеётся тятя. Семерым он рос, а мне достался. Хорошо, хоть у тебя не такой. Ладно, не бери в голову, всё это бабкины сказки. Иди внутрь, зискэлех, сладенькая моя, иди и как следует повеселись. Один Айбиштер знает, когда теперь в Дубоссарах вновь натянут хупу.
Ужасно хочется спросить, на что он намекает. Значит, мою свадьбу будут играть не здесь? Впрочем, я понимаю, что сейчас не время и не место для подобных бесед. Вздохнув, возвращаюсь, откуда пришла. Уже подают борщ, и я торопливо сажусь на своё место. Казанок борща госпожи Вайсманэто просто колодезь живых вод и потоки с Ливана.
12Лайя
Танцы, танцы до упаду!
Закружилась я волчком!
Вдруг, как будто шип змеиный,
слышу за спиной я голос
Дворы Авербах, портнихи:
«Только гляньте, гляньте, люди!
Ишь, волосья распустила,
шикса, гойка! Тьфу, стыдоба!»
Это ведь она о маме.
«Ну, а сам-то! Сам каков он!
вторит Вельвель, наш аптекарь.
Что вы скажете, кум Хайме?
Дверь он нашу охраняет,
фу-ты, ну-ты, царь Давид!
Думает, что всех сильнее?
Кем себя он возомнил?»
Это о моём он тяте.
Я кружусь, кружусь
я в танце, вроде бы
их и не слышу.
Либа хмурится, уходит
вся в себя. Наверно, надо
по душам поговорить с ней,
выяснить, что ей известно.
Нет, не буду! Не хочу
портить всё себе веселье.
Ведь никто сказать не сможет,
когда вновь мне доведётся
танцевать. Гляжу на Хайме.
До того уже упился,
что глаза остекленели.
Улыбается блаженно.
Я серебряную чашу
забираю у него,
полную вина хмельного,
и полчаши отпиваю,
вновь пускаясь танцевать.
Глядьсестра едва не плачет,
подношу и ей вина.
«Пей, шепчу я,
пей, сестрица!»
Хмель мне в голову ударил.
Заходили хороводом
вкруг меня все юбки, ленты
Мне протягивает руку
Пинхас в робком приглашенье.
Ух, как сердце замирает!
Не положено до свадьбы
прикасаться нам друг к другу.
Да, играя в догонялки,
много раз мне доводилось
парубка хватать за руку.
Но теперьдругое дело.
Тут нельзя, повсюду люди.
Вмиг затреплют языками.
Начинаю озираться:
где же мои мамо с тато?
Пинхас нежно обнимает
вдруг за талию меня.
Ну и что, что люди смотрят?
Пусть глазеют, сколько влезет!
Мы несёмся
в быстром танце.
Вскоре рядом
вижу пару,
а за ней
другую, третью
Вот уж дюжина, сцепившись,
рядом с нами дико пляшет.
Крепко держатся за руки,
улыбаются друг другу.
Я впервые ощущаю
среди них себя своею.
«Ты красивая такая»,
шепчет Пинхас мне на ухо.
«Красивей, чем Файга даже?»
улыбаюсь я победно.
«Наша Файга никогда бы
не осмелилась на танец».
Мы хохочем с ним, как дети.
«Не такой, как все, ты, Пинхас,
мне легко сейчас с тобою».
«Но и ты совсем иная».
Он глядит в глаза мне прямо.
Вдруг меня он поцелует?
Сердце часто застучало.
«Да, кричит оно, решайся!»
Пинхас хмыкает, смеётся:
«Иногда, так даже слишком».
Ничего не понимаю:
Хвалит он или ругает?
Головой трясу,
В сторону гляжу.
В ритме танцажизнь.
Прочь, грусть, уходи!
Этой ночью мы
штетлу в дар несём
радость, свет и смех.
Запыхался Пинхас бедный,
от меня отстать не хочет.
«Я не говорю, что плохо
быть иной, но понимаешь»
«Брось, мне это всё неважно,
ты танцуй, танцуй как можешь».
Музыка изменяется,
но мы продолжаем танец.
«Тебе пора научиться
понимать мои комплименты.
Мне кажется, ты излишне
оторвана от людей.
Приходи на наши собрания,
а в следующем году
мы поедем в Эрец-Исраэль».
«Нет, Пинхас, нет.
Не знаешь ты нашего тятю».
Тот, наверное, вышел.
Иначе давно б вмешался,
увидев меня с мужчиной.
И вновь всё быстрее, быстрее
кружусь я с Пинхасом вместе.
«Зато я теперь увидел,
какая ты есть, Лайя.
И то, что вполне ты готова
Искать свой собственный путь».
Он меня отпускает.
Я делаю круг, забывшись,
а когда прихожу в себя,
Пинхас танцует с другой.
13Либа
Следующим утром в городе тишина. Все страдают от похмелья. Тятя, вернувшийся с утренней молитвы, выглядит так, словно встретился с привидением. Молча садится за стол и до обеда что-то пишет. Матушка подаёт куриный суп с мандленами, тятя произносит полагающиеся молитвыкиддуш над вином, хамотци над халойи наконец говорит:
Сегодня я кое-что слышал на базаре. В Гомеле одна еврейка, торговка рыбой, отказалась продать за полтину бочку селёдки пьяному тамошнему леснику. Тот полез в драку. Торговцы-евреи бросились защищать женщину, которая всего лишь пыталась заработать на пропитание, а местные пришли на помощь леснику. В стычке убили одного крестьянина, и гои пообещали отомстить жидам.
Мы с Лайей не знаем, что сказать. Кашлянув, матушка произносит:
Что же, в Дубоссарах такое немыслимо. Здесь все живут дружно.
Ну конечно, поддакивает тятя. У нас такого никогда не случится.
Матушка согласно кивает головой.
Начинается шаббес. О Гомеле тятя больше не заговаривает. Накануне мне не спалось. Я раздумывала, рассказывать Лайе о том, что узнала, или нет. Решила пока подождать. Может, она сама намекнёт, что матушка всё ей рассказала и объяснила? Или тятя что-нибудь скажет во время обеда, вернувшись из синагоги?
Но день проходит, а тятя и матушка молчат. С головой закапываюсь в тятины книги, перечитываю свои любимые истории и держусь подальше от Лайи, чтобы ненароком не сболтнуть лишнего.
На исходе Субботы, после церемонии хавдалы, отделяющей свет от тьмы, святой день от будней, мы садимся за вечернюю трапезу, именуемую мелаве малка, то есть«проводы царицы». Расстаёмся с царицей-Субботой. Матушка ставит на стол ореховые рулетики-флуден и заваривает чай с розовыми лепестками. А мои щёки заливает лихорадочный румянец, покраснее тех роз. Я понимаю, что сейчас произойдёт, и злюсь на ни в чём не повинный китайский чайник. Никакой чай, никакие сладости уже ничего не могут исправить.
Зе сеудас Довид малка мешиха, этотрапеза Давида, нашего помазанного царя! провозглашает тятя.
Амен! хором отвечаем мы.
Он благословляет хлеб, закрывает глаза и, подняв лицо к небу, благодарит Бога, держа в руке кусочек флудена.
Амен! повторяем мы, однако не притрагиваемся к чаю и сладостям.
Мы с вашим тятей должны ненадолго уехать, тихо начинает матушка. Ребе, его отец, тяжело болен, а то и при смерти. Скорбную весть позавчера принёс ваш дядя Янкель. Мы с Берманом долго судили да рядили, как нам быть, и вот, наконец, решили. Мы отправляемся в Купель.
Лайя косится на меня, словно спрашивает, что мне уже известно.
Мы поедем с вами? интересуется сестра.
Нет, качает головой матушка. Вы останетесь дома и будете заботиться друг о друге. Я попросила Зуши и Хинду Глазеров присмотреть за вами. У них в доме есть свободная комната, на случай, если вы захотите остаться у них на шаббес или просто покушать домашненького. Они будут заходить к вам пару раз в неделю. Надеюсь, мы скоро вернёмся. Может быть, ребе уже поправился. Если же нет Она тяжело смотрит на тятю. Тогда мы вернёмся, как только всё уладится. И надеюсьбе-эзрат ашем, с Божьей помощью, вернёмся с хорошими новостями.
Что же хорошего в смерти ребе? спрашивает Лайя, вновь украдкой косясь на меня.
Мне чудится, будто невидимый палач занёс топор над моей головой. Как бы там ни было, их поездка решит мою судьбу. С одной стороны, я ждала этого всю жизнь, а с другойсовсем не уверена, что хочу именно такого будущего. Поэтому сижу молча.
Мы хотим познакомиться с твоими родителями, тятя. Увидеть бабусю и зейде. Правда, Либа? сестра смотрит на меня, и я киваю. Что, если они умрут и мы никогда их не увидим?
Нет, отвечает тятя. Сейчас дороги для евреев опасны, особенно для юных девушек. А у нас, ко всему прочему, нет разрешения покидать местечко. Да и у ребе, должен сказать, нрав не сахар. Мы с вашей матушкой едем не просто навестить родственников.
Тем более! не сдаётся Лайя.
Мне бы надо поддержать сестру, однако есть одна закавыка: я совершенно не хочу ехать в Купель. По крайней мересейчас. А может быть, и вообще. Если моя судьба меня настигнетда будет так. Но по доброй воле я в берлогу к медведям не сунусь. Знаю, я не такая, как Лайя. Слишком толстая, некрасивая и неуклюжая, и всё же становиться зверемне желаю. И муж-медведь мне даром не нужен!
То есть оно и к лучшему, да? продолжает упорствовать сестра. Не встречаться с ребе, не увидеть ваших родных мест? Получается, мы обречены жить здесь до конца своих дней?
Если всё пройдёт хорошо, мы потом все поедем в Купель, отвечает матушка, однако в голосе её звучит крайняя неуверенность.
За каких-то два дня моя жизнь совершенно перевернулась. Всё, что, как мне представлялось, я знаю твёрдо, оказалось неверным. Всё, чего мне хотелось, теперь вызывает отвращение. Я даже не понимаю, кто я такая.
Значит, мы будем сидеть здесь, вести хозяйство и дожидаться вашего возвращения? А вдруг вы никогда не вернётесь? Вдруг с вами что-нибудь случится? сердится Лайя, на её ресницах блестят слёзы. Либа, что ты молчишь, будто воды в рот набрала?
А что говорить-то? бурчу я.
Сестра переводит взгляд с мамы на тятю, потом на меня и внезапно меняется в лице. Она словно увидела нас другими глазами. Вскакивает, с плачем кидается к родителям, принимается обнимать их и умолять взять нас в Купель.
И тут я не выдерживаю. С грохотом отодвигаю стул, его ножки скребут по половицам. Ну и пусть! Не собираюсь я плакать у всех на глазах. Взбираюсь по лестнице на чердак и ничком валюсь на постель.
Внизу Лайя продолжает упрашивать родителей, но их голоса тверды, хоть и ласковы. Даже не пытаюсь прислушиваться к их разговору. Хватит, наслушалась.
Лайя, время позднее, доносится голос матушки. Либа давно спит, и тебе пора. Иди, ты нужна сестрице.
Точно наяву вижу, как Лайя бросает взгляд на потолок, размышляя, есть ли ей дело до сестры или нет. Видимо, смиряется с неизбежным: я слышу, что мама целует её и добавляет:
Глазеры за вами присмотрят, иди спать, крохiтка. И не забудь прочитать перед сном Шма Йисроэль. Ничего, утро вечера мудренее.
Лайя медленно вскарабкивается по лестнице, ложится рядом.
Ты всё знала, упрекает меня шёпотом.
Ответить мне нечего.
Вскоре к нам поднимаются родители, чтобы поцеловать на ночь. Мы обе не спим, но виду не подаём. Лайя мелко дрожит, я смотрю в окошко, за которым темнеет лес. Сжимаю кулаки, и ногти больно впиваются в ладони. Подношу руку к лицу. Так и есть: они опять заострились и почернели, как в тот день, когда мы разговаривали с матушкой у ручья. Сердце начинает биться часто-часто. Засовываю руку под подушку, переворачиваюсь. И тут замечаю, что Лайя внимательно на меня смотрит.
14Лайя
Вот и всё. Собрали вещи,
по пороше белоснежной
отправляются в дорогу.
Вижу тёмные фигуры
сквозь окошко в полумраке.
Ну и пусть, пусть уезжают!
Только в сердце пустота.
Нынче между мной и Либой,
между птицей и медведем
словно выросла стена.
Либа прячет когти
под свою подушку,
что сказатьне знаю.
Говорит мне: «Завтра
будем стряпать бабку».
А про чайни слова.
«Либа, по ним я скучаю».
В блёклом утреннем свете
разводы на старых стропилах
напоминают перья.
«Я тоже, Лайя, я тоже.
Но надо вести хозяйство:
доить козу и корову, подметать,
делать сыр и стряпать».
Голос сестрицы печален.
Знаю, её тревожит
что-то ещё, о чём мне
она говорить не желает.
Запах роз меня раздражает
тем, что наводит на мысли
о тоскливом вчерашнем чае.
Поделиться этим с сестрой?
Нет, боюсь, она не поймёт.
Почти решаюсь спросить:
«Мама всё тебе рассказала?»,
да Либа меня упреждает:
«Притворимся, будто играем
в дочки-матери, Лайя, то-то
будет весело! Не заметим,
как угрюмые дни пролетят».
Рот зажимаю ладонью.
Не дитя я в куклы играться.
Наверное, время приспело
встать на крыло поскорее
и проверитьсмогу ли лететь.
Нисходит на нас тишина.
В ней, мне кажется, начинает
звучать неясная музыка,
как будто в лесу воркует
несметное множество горлиц,
звенят бубенцы золотые,
что-то шепчут друг другу деревья.