Нигде не спрячешься. Нигде не скроешься.
«Меня считали мертвым! Откуда же они знали?»
Ведь он пророк Разве не так?
Как же он мог не знать? Как
Ахкеймион рассмеялся, уставившись безумными глазами на темный геометрический узор на потолке. Он провел рукой по лбу, по волосам. Безликая тварь продолжала корчиться и выть где-то в отдалении.
Год первый, прошептал он.
Глава 2. Карасканд
Говорю вам, вина лишь в глазах обвинителя. Такие люди знают, даже отрицая это, почему столь часто убийство служит им отпущением грехов. Истинное преступление касается не жертвы, а свидетеля.
Ранняя весна, 4112 год Бивня, Карасканд
Слуги и чиновники с воплями разбегались перед Найюром, который медленно шагал мимо них со своей заложницей. Во дворце били тревогу, слышались крики, но никто из этих дураков не знал, что делать. Он спас их драгоценного пророка. Разве это не делало божественным и его самого? Он бы рассмеялся, если бы в его смехе не звенела сталь. Если бы они только знали!
Он остановился на пересечении выложенных мрамором коридоров и встряхнул девушку, схватив ее за глотку.
Куда? прорычал он.
Она всхлипывала и задыхалась, ее глаза, полные панического ужаса, смотрели вправо. Эта кианская рабыня, которую он похитил, больше беспокоилась о своей шкуре, чем о душе. Души заудуньяни уже отравлены.
Дунианским ядом.
Двери! хватая ртом воздух, крикнула девушка. Там Там!
Ее шея удобно умещалась в его руке, как шея кошки или маленькой собаки. Это напомнило Найюру странствия его прежней жизни, когда он душил тех, кого насиловал. Но эту рабыню он не хотел. Найюр ослабил хватку и глядел, как девушка, спотыкаясь, побежала назад, а затем упала с задранной юбкой на черный мраморный пол.
Из галереи за его спиной послышались крики.
Он бросился к двери, которую указала рабыня. Пинком распахнул ее.
Посередине детской стояла колыбель, вырезанная из дерева, похожего на черный камень. Высотой ему по грудь, она была укрыта кисеей, что свисала с крюка, ввинченного в расписной потолок. Комнату с золотисто-коричневыми стенами заливал приглушенный свет ламп. Здесь пахло сандалом и было очень чисто.
Когда Найюр двинулся к резной колыбели, все вокруг словно замерло. Его шаги не оставляли следов на ковре, где был выткан город. Огоньки светильников затрепетали, но не более того. Найюр встал так, чтобы колыбель оказалась между ним и входом в комнату, и раздвинул кисею.
Моэнгхус.
Белокожий. Совсем маленький, тянет в рот пальчики ног. Глаза пустые и плавающие, младенческие. Пронзительная белизна и голубизна степи.
«Мой сын».
Найюр протянул два пальца, посмотрел на шрамы, охватывающие предплечье. Младенец замахал ручонками и как будто случайно схватил пальцы Найюра. Его хватка была крепкой, как отцовское или дружеское пожатие в миниатюре. Вдруг его личико побагровело, сердито сморщилось. Он пустил слюни, захныкал.
Зачем дунианин оставил этого ребенка? Найюр не понимал. Что он увидел, когда посмотрел на младенца? Какая ему польза от мальчика?
Мир и душа ребенка связаны воедино, без разрыва и промежутка. Без обмана. Без языка. Ребенок плачет просто потому, что хочет есть. И Найюр вдруг понял: если он покинет этого ребенка, мальчик станет айнрити. А если он его заберет, украдет, ускачет с ним в степь ребенок вырастет скюльвендом. От этой мысли у Найюра зашевелились волосы на голове, ибо здесь была магия, рок.
Дитя не вечно будет плакать только от голода. Разрыв между душой и миром станет шире, и пути для выражения желаний этой души умножатся, станут бесконечными. Голод, который ныне един, расплетется на пряди похоти и надежды, завяжется в тысячи узлов страха и стыда. Мальчик будет зажмуриваться при виде поднятой карающей длани отца и вздыхать от нежного прикосновения матери. Все зависит от обстоятельств. Айнрити или скюльвенд
Неважно.
И вдруг Найюр понял, как смотрит на ребенка дунианин: он видит мир людей-младенцев, чьи крики сливаются в слова, языки, нации. Он видит промежуток между душой и миром, он умеет ходить тысячами путей. Вот в чем его магия, его чары: Келлхус умеет закрывать этот разрыв, отвечать на плач. Соединять души и их желания.
Как до него умел его отец. Моэнгхус.
Ошеломленный Найюр смотрел на брыкающегося младенца, ощущал хватку крохотной ручки на своих пальцах. Он понял, что дитя его чресел одновременно было его отцом. Это его исток, а сам он, Найюр урс Скиоата, всего лишь одна из вероятностей. Плач, превратившийся в хор мучительных криков.
Он вспомнил усадьбу в Нансурии, горевшую так ярко, что ночь вокруг казалась еще более черной. Его двоюродные братья смеялись, когда он поймал младенца на острие меча
Он отнял свой палец. Моэнгхус всхлипнул и затих.
Ты чужой, проскрежетал Найюр, поднимая покрытый шрамами кулак.
Скюльвенд! раздался крик.
Найюр обернулся и на пороге соседней комнаты увидел шлюху колдуна. Мгновение они просто смотрели друг на друга, одинаково ошеломленные.
Ты не сделаешь этого! вскричала женщина пронзительным от ярости голосом.
Эсменет вошла в детскую, и Найюр попятился. Он не дышал, словно больше не нуждался в воздухе.
Это все, что осталось от Серве, сказала она. Голос ее был тихим, умиротворяющим. Все, что осталось. Свидетельство ее существования. Неужели ты и это у нее отнимешь?
«Доказательство ее существования».
Найюр в ужасе смотрел на Эсменет, затем перевел взгляд на младенца розового на шелковых голубых пеленках.
Но его имя! услышал он чей-то крик. Слишком бабий, слишком бессильный, чтобы принадлежать Найюру.
«Со мной что-то не так Что-то не так»
Эсменет нахмурилась и хотела что-то сказать, но тут в комнату через обломки двери, высаженной Найюром, влетел первый стражник в зелено-золотом мундире Сотни Столпов.
Мечи в ножны! закричала Эсменет, когда солдаты ввалились в комнату.
Караульные воззрились на нее с недоумением.
В ножны! повторила она.
Стражники опустили мечи, хотя по-прежнему сжимали рукояти. Офицер попытался возразить, но Эсменет яростным взглядом заставила его замолчать.
Скюльвенд пришел преклонить колена, сказала она, повернув свое накрашенное лицо к Найюру, и почтить первородного сына Воина-Пророка.
И Найюр осознал, что уже стоит на коленях перед колыбелью, а глаза его широко раскрыты, сухи и пусты.
Ему казалось, что он никогда не встанет.
Ксинем сидел за старым столом Ахкеймиона и слепо глядел на стену с почти осыпавшейся фреской: кроме пронзенного копьем леопарда, чьих-то глаз и конечностей, ничего не разобрать.
Что ты делаешь? спросил он.
Ахкеймион постарался не обращать внимания на предостерегающий тон друга. Он обращался к своим жалким пожиткам, разбросанным на кровати.
Я уже говорил тебе, Ксин Я складываю вещи. Перебираюсь во дворец Фама.
Эсменет всегда насмехалась над тем, как он собирается, составляя список вещей, которых всего-то было по пальцам перечесть. «Подоткни тунику, говаривала она. А то забудешь свои маленькие штучки».
Похотливая сука Кем еще она может быть?
Но Пройас простил тебя.
На сей раз Ахкеймион обратил внимание на тон маршала, и он вызвал у него гнев вместо сочувствия. Ксинем теперь занят только одним он пьет.
Зато я не простил Пройаса.
А я? спросил Ксинем. А что будет со мной?
Ахкеймион поежился. Пьяницы всегда как-то особенно произносят слово «я». Он обернулся, стараясь не забыть о том, что Ксинем его друг единственный друг.
Ты? переспросил он. Пройас до сих пор нуждается в твоих советах, твоей мудрости. Для тебя есть место рядом с ним. Но не для меня.
Я не это имел в виду, Акка.
Но почему я
Ахкеймион осекся. Он понял, что на самом деле имел в виду его друг. Ксинем обвинял Ахкеймиона в том, что тот его бросает. Даже сейчас, после всего случившегося, Ксинем осмеливался обвинять его. Ахкеймион вернулся к своим сборам.
Словно его жизнь и без того не была сущим безумием.
Почему бы тебе не поехать со мной? проговорил он и поразился неискренности собственных слов. Мы можем мы можем поговорить с Келлхусом.
Зачем я Келлхусу?
Не ему тебе, Ксин. Тебе нужно поговорить с ним. Тебе необходимо
Ксинем сумел бесшумно выбраться из-за стола и навис над Ахкеймионом косматый, жуткий, и не только из-за своего увечья.
Поговорить с ним! взревел он, хватая друга за плечи и встряхивая. Ахкеймион вцепился в его руки, но они были тверды как камень. Я умолял тебя! Помнишь? Я умолял тебя, а ты смотрел, как они вырывают мои проклятые глаза! Мои глаза, Акка! У меня больше нет моих гребаных глаз!
Ахкеймион упал на жесткий пол и отползал назад. Его лицо было забрызгано слюной.
Могучий мужчина рухнул на колени.
Я не вижу-у-у! провыл он. Мне не хватает мужества, не хватает мужества
Несколько мгновений он молча вздрагивал, затем замер. Когда Ксинем снова заговорил, голос его звучал хрипло, он необъяснимым образом изменился. То был голос прежнего Ксинема, и это ужаснуло Ахкеймиона.
Ты должен поговорить с ним обо мне, Акка. С Келлхусом
У Ахкеймиона не осталось ни сил, ни надежды. Его словно притянули к полу, связав собственными кишками.
Что я должен сказать ему?
Первый утренний свет на трепещущих веках. Вкус первого вздоха. Щека на подушке, онемевшая после сна. Это и только это связывало Эсменет с той женщиной, шлюхой, какой она прежде была.
Иногда она забывала. Иногда она просыпалась с прежними ощущениями: беспокойство, струящееся по телу, духота постели, жажда плоти. Однажды ей даже послышался стук молотков в лудильной мастерской на соседней улице. Она резко поднималась, и муслиновые покрывала скользили по ее коже. Она моргала, всматривалась в изображения героических подвигов на стенах полуосвещенной комнаты и останавливала взгляд на своих рабынях трех кианских девочках-подростках, распростершихся лицом вниз в знак покорности.
Сегодня было точно так же. Растерянно прищурившись, Эсменет встала и отдалась их хлопотливым рукам. Они щебетали на своем странном убаюкивающем языке и переходили на ломаный шейский только тогда, когда их тон заставлял Эсменет вопросительно посмотреть на кого-то из них обычно это была Фанашила. Рабыни расчесывали волосы Эсменет костяными гребнями, растирали ее ноги и руки быстрыми ладошками, затем терпеливо ждали, пока она помочится за ширмой. Потом они вели ее в ванну в соседней комнате, натирали мылом, затем маслом и делали массаж.
Как всегда, Эсменет принимала их услуги со спокойным удивлением. Она была щедра на благодарности и радовала девушек выражением своего удовольствия. Эсменет знала, что они слышали все сплетни, ходившие среди рабов. Они понимали, что рабство имеет собственную иерархию и привилегии. Будучи рабынями царицы, девочки сами становились царицами для остальных слуг. Может быть, это поражало их не меньше, чем саму Эсменет удивляло ее положение.
Она вышла из ванной с легким головокружением, расслабленная и полная туманного ощущения легкости бытия, которое рождает только горячая вода. Рабыни одели ее, затем занялись волосами, и Эсменет посмеялась над их шутками. Иэль и Бурулан с беспечной безжалостностью поддразнивали Фанашилу та всегда была непробиваемо серьезна, а это обычно делает человека мишенью для бесконечных насмешек. Наверное, они намекают на какого-то юношу, подумала Эсменет.
Когда девушки закончили, Фанашила пошла в детскую, а Иэль и Бурулан, все еще хихикая, повели Эсменет к туалетному столику с косметикой такое изобилие ей и не снилось в Сумне. Любуясь всеми этими кисточками, красками, пудрами, она винила себя за проснувшуюся жадность к вещам.
«Я заслужила это», думала она и ругала себя за слезы, выступающие на глазах.
Иэль и Бурулан замолчали.
«Это больше больше того, что можно отнять».
С восхищением глядя на свое отражение, Эсменет видела тот же восторг в глазах рабынь. Она была прекрасна прекрасна как Серве, только с темными волосами. Эсменет почти поверила, что усилия множества людей, сделавших из нее эту экзотическую красавицу, стоили того. Она почти поверила, что все это настоящее.
Любовь к Келлхусу цеплялась за ее душу, как воспоминание о тягостном преступлении. Иэль погладила госпожу по щеке она была самой разумной из служанок и прежде всех замечала печаль Эсменет.
Красивая, проворковала она, устремив на хозяйку внимательный взор. Как богиня.
Эсменет сжала ее руку, затем потянулась к своему все еще плоскому животу.
«Это настоящее».
Вскоре они закончили, а Фанашила вернулась с Моэнгхусом и Опсарой, его кормилицей. Затем явились рабы с кухни и принесли завтрак. Эсменет позавтракала в залитом солнцем портике, между делом расспрашивая Опсару о сыне Серве. В отличие от личных рабынь Эсменет, Опсара вечно подсчитывала все, чем услужила своим новым хозяевам, каждый шаг, каждый ответ на вопросы, каждую выполненную работу. Иногда ее просто распирало от наглости, но она удерживалась на грани непослушания. Эсменет давно заменила бы ее, не будь кормилица так предана Моэнгхусу. Опсара считала его таким же рабом, как она сама, невинным дитятей, которого надо защитить от хозяев. Пока он сосал ее грудь, она напевала ему невыразимо прекрасные песни.
Опсара не скрывала, что презирает Иэль, Бурулан и Фанашилу. Девушки посматривали на кормилицу со страхом, хотя Фанашила порой осмеливалась фыркать в ответ на ее замечания.
После завтрака Эсменет забрала Моэнгхуса и вернулась к своей постели под балдахином. Некоторое время она просто сидела, держа ребенка на коленях и глядя в его бессмысленные глазки. Она улыбнулась, когда он крошечными ручонками схватился за свои крошечные ножки.
Я люблю тебя, Моэнгхус, проворковала она. Да-да-да-да-да-а-а.
Все равно это казалось сном.
Никогда больше ты не будешь голодать, милый мой. Я обещаю Да-да-да-да-да-а-а!
Моэнгхус радостно заверещал от щекотки. Она рассмеялась, усмехнулась в ответ на суровый взгляд Опсары, а затем подмигнула, глянув на сияющие лица своих рабынь.
Скоро у тебя будет маленький братик. Ты знаешь? Или сестричка И я назову ее Серве, как твою маму. Да-да-да-да-да-а-а!
Потом она встала и отдала ребенка Опсаре, давая понять, что сейчас уходит. Все упали на колени, исполняя утренний ритуал покорности девушки так, словно это их любимая игра, а Опсара словно ее руки и ноги вязли в песке.
Глядя на них, Эсменет впервые после встречи в саду подумала об Ахкеймионе.
Она наткнулась на Верджау: он шел по коридору в свой кабинет, нагруженный множеством свитков и табличек. Пока Эсменет поднималась на возвышение, он раскладывал свои материалы. Писцы уже заняли места у ее ног, на коленях перед невысокими пюпитрами, которые так любили кианцы. Верджау пристроил отчет на сгибе локтя и встал между ними на расстоянии нескольких шагов прямо на дерево, вытканное на алом ковре.
Прошлой ночью были задержаны двое тидонцев, они писали ортодоксальные призывы на стенах казарм Индурум.
Верджау выжидающе посмотрел на Эсменет. Писцы быстро записали его слова, и их перья замерли.
Кто они по положению? спросила она.
Из касты слуг.
Подобные инциденты всегда внушали ей невольный страх не перед тем, что может случиться, но перед тем, какой из этого следует вывод. Почему они упорствуют?
Значит, они не умеют читать.
Возможно, они перерисовывали значки, написанные для них кем-то на обрывке пергамента. Похоже, им заплатили. Кто именно они не знают.
Несомненно, это нансурец. Очередная мелкая месть Икурея Конфаса.
Довольно, ответила Эсменет. Пусть их выпорют и вышлют.
Легкость, с какой слова слетели с ее губ, ужасала Эсменет. Один ее вздох и эти люди, эти жалкие дураки могли бы умереть в муках. Вздох, который мог стать чем угодно стоном наслаждения, удивленным вскриком, словом сострадания
Это и есть власть, поняла Эсменет: слово превращается в дело. Стоит ей сказать и мир будет переписан. Прежде ее голос рождал лишь прерывистые вздохи, подгоняющие семяизвержение. Прежде ее крики могли лишь предвосхищать несчастья и обольщать, выманивая ничтожную милость. Теперь же ее голос сам стал милостью и несчастьем.
От этих мыслей у нее закружилась голова.
Она смотрела, как писцы записывают ее приговор. Эсменет быстро научилась скрывать свое ошеломление. Она снова поймала себя на том, что прижимает руку левую руку с татуировкой к животу, словно то, что зрело в ее утробе, было священным даром для всего сущего. Может, весь мир вокруг ложь, но ребенок в ней Ничто другое не дает женщине большей уверенности, даже если она очень боится.