Хочешь знать, под кем я лежу? И насмешливо посмотрела ему в глаза.
Александр почувствовал, как впервые, бог знает за сколько лет, щеки его заливает румянец. И поспешил отнекаться, как сделал бы любой на его месте:
Нет, что ты. Извини, это было
Но она перебила:
Да нет, тебе интересно. Повертела за вилку и на мгновение опустила глаза на пирожное:Корнеев.
Сказала это легко, запросто. Как нечто само собой разумеющееся.
Невнятная котлета с гарниром из зеленого горошка встала у Дебольского в горле:
Генеральный? с трудом не поперхнувшись переспросил он и не разжевывая сглотнул твердый комок.
Зарайская согласно повела плечами.
А он поймал себя на смутном чувстве уважения и разозлился. Уважения за что?!
Алексею Петровичу Корнееву было пятьдесят шесть лет. Он был стар, женат и сварлив. Никакие «Армани» не скрывали его торчащего брюха. И волосатых, со вздутыми венами рук.
Но Зарайская то ли не замечала, то ли делала вид, что не замечает его проступивших в мимике не очень и тайных мыслей. Наконец-то глянула на Волкова, улыбнулась ему уголками губ, осчастливив парня, наверное, до поллюционных снов. А потом ровным тоном, так, будто они беседовали уже много-много часов, спросила:
А ты как? Женат?
Женат, машинально подтвердил Дебольский. И сын есть, добавил он.
Молодец. Зарайская на мгновение подняла глаза. И было в них что-то но он не смог разобрать что.
А ты?
М-м-м, она не сразу ответила: сжала между небом и языком сладкий кусочек пирожного, отчего губы ее вытянулись, и на щеках проявились ямочки, рассосала и только потом покачала головой:Нет. Отрицательно взмахнула вилкой.
Почему?
Не хочу, рассмеялась, глядя в глаза, пусть меня любят все мужчины. Она шутила. И снова коротко улыбнулась в сторону Волкова, будто и не ему конкретно, и в то же время ему.
Саша, вдруг позвала она тихо и ласково. И у Дебольского по спине побежали мурашки, волосы на руках встали дыбом. А Лёля наклонилась близко к столу, оперлась на него острыми локтями и посмотрела в глаза:Ну же, расскажи мне о себе. Как ты живешь?
Он не вспоминал о Лёле семнадцать летровно половину жизни. И не мог сейчас понять почему. Приехал в Питер, и будто вся жизнь осталась где-то позади. Как отрезало, и все это было не с ним.
А ведь Лёлька Зарайская, Пашка Свиристельскийвсе его старшие школьные годы. Девятыйодиннадцатый классы. Все тогда делилось на троихжизнь делилась на троих.
Они с Пашкой были из «а», Лёля из «б». Но каждый деньв дождь и снегони вдвоем провожали Лёльку домой. В десятом по средам у «б» класса было на один урок меньше, и они каждую неделю прогуливали физкультуру (а потом копили, скидывались и покупали физруку коньяк), по четвергам наоборот: и тогда они терпеливо ждали у школьных дверей. У них даже не было других друзей, всегда только они трое: не разлей вода.
А когда Лёльку запирали на несколько дней, они тоже по очереди прогуливали школу. И дежурили под ее окнами, крича и подбадривая: покупали ей шоколадки и втягивали на второй этаж за веревку или долго не попадая кидали в окно.
Когда им было по семнадцать, они по очереди учились целоваться в подъезде. Но почему-то Лёлькино пальто с облезлым воротником запомнилось ему куда сильнее вкуса тех поцелуев.
А после настало первое лето после школы. Жаркое лето семнадцатилетия. Вслед за которым Сашку уже ждало место в питерском институте, а Пашка улетал к отцу на Сахалин: родители его были давно в разводе, и школу парень заканчивал у матери в Москве, а потом, как чемодан, передавался бывшему мужу.
И было последнее лето в Крыму. Их странный парадиз. Где они проболтались почти два месяца: втроемна жарком пустынном пляже. Не занятые ничем, кроме друг друга.
Лёля лежала на солнце или на воде на своем надувном, желтомнадо же, Дебольский даже подивился этой остро помнимой подробности, ярко-желтом матрасе. Они пекли в золе картошку, варили в котелке уху из купленной в деревне рыбы.
Целовались и трахались. И, что странно, не было никакой ревности. Даже мысль эта показалась бы им тогда непонятной. Зато было какое-то необъятное море любви, или как они это тогда называли. Они носили Лёльку на руках, делали для нее качели и собирали ракушки. С какой-то сумасшедшей детской восторженностью любуясь веснушками, растрепанными волосами неопределенного цвета, жидкими белесыми ресницами, выцветшими на солнце. Она любила весь мир и всем дарила эту любовь.
Там было столько света. Моря, ветра, жаркого лета. Что все вкупе казалось самым лучшим, самым желанным.
В те дни, когда Лёля отрывалась от своей бесконечной солнечной ванны, ее охватывала необъяснимая жажда деятельности. Она хватала их за руки: Сашку за левую, Пашку за правую. И тащила в горы, в лес. Втроем они излазили все побережье, приходя усталыми, вымотанными. Теряли счет часам и дням. Ночевали в старой, когда-то брошенной рыбаками, хижине. В которой не было даже стекол, смертельно пахло пылью. И из мебели валялся один только ими же притащенный матрас.
Самые томительные, сладостные мгновения жизни Сашка пережил на этом матрасе. Когда Лёля отдавалась им по очереди так долго, как только могли выдержать вчерашние мальчишки. И в этом сладостном бреду дни переходили в ночи, ночи в рассветы. А они только обнимались, целовались и совокуплялись.
И надо же, он все это будто забыл. Как вытравилось из памяти. Былои не было.
Потом они вернулись в Москву. Парадиз остался где-то там, за спиной. Сашка через два дня уже улетел в Питер. Еще один раз он виделся с Пашкойлучшим и единственным своим другом с первого класса, но это было уже на вокзале, за сутки до его собственного отъезда. Тогда они обещали друг другу звонить. Клялись и божились в вечной дружбе.
И, в самом деле, Пашка еще раз звонил: уже с Сахалина. Жаловался на все и вся. Он уже, кажется, ненавидел и отца, и «чертов Сахалин», и заодно мать, которая позволила ему тогда поехать. Потому что там жизнь оказалась еще херовей, чем тут. И он уже жалел, что не поступил в институт, и боялся загреметь в армию.
Саша же только-только вливался в новую жизнь. Питер, институт, тети-дядина квартира. И начинающийся роман с девочкой с филфака (который так ни во что и не вылился, и даже толком не сложился), и он пропустил Пашкины слова мимо ушей. Пообещал позвонить через пару недель. Потом забыл. Еще месяца через три набирал его: один раз попал, когда Пашки не было дома, второй раз никто не взял трубку. В третий телефон оказался отключен, и больше Сашка не звонил.
14
Да у меня ничего интересного: карьера как карьера, рассказывать нечего, говорил Дебольский.
Кроме них двоихего и Зарайскойна этаже никого не осталось. В кадровом было темно, в коридоре пусто. И только в малом конференце горел свет.
Дебольский сам не знал, зачем задержался. Просто зал нужно было подготовить к занятиям: невероятноотдел тренинга занимался тренингом. И только потому, что среднестатистическому методистуЛёле Зарайскойбыло скучно, и одним мановением прозрачно-бледной руки она сломала их устоявшийся мир, перекроила его под себя.
В сутки была выбрана тема и организован приезд КАМов. Первых двадцати, случайно повернувшихся ей под руку.
Потому что она успела выбить им командировки, оформить вызовы, найти гостиницу на ночевку, уломать Сигизмундыча. И рассадить остальных тренеров на обзвон.
Дебольский не знал, собиралась ли она читать что-то из старых наработок или успела вот так походя на своей острой коленке написать новый двухдневный тренинг. Во всяком случае, у них ничего не брала и даже не спрашивала. Дебольскому бы понадобились две недели, чтобы раскачаться, два месяца, чтобы организовать. И остаток жизни, чтобы убедить шефа.
Ему вдруг остро вспомнилось, как Лёля в школе вскипала энергией: загоралась, собирала всех, сплачивая три параллельных класса. Какие концерты она тогда ставила! Сама писала всем роли, руководила на репетициях. И, казалось, спасу не было от мельтешения ее блеклых хвостиков.
Только почему-то Дебольский, сколько ни напрягал память, не мог теперь воскресить на этих концертах ее саму. Репетиции отпечатались остро, а вот мероприятия совсем истерлись.
Он разогнулся и стряхнул на пол корявый стул.
Малый конференц не мог похвастаться дорогой мебельюэто же не кабинет Корнеева с итальянским дубовым гарнитуром, тут все проще. Сборно-разборные пластиковые кресла, на которых невозможно просидеть полчаса без геморроя. И накладные столешницы, предназначенные для чего угодно, только не для письма. Превращающие крупных мужчин в нелепых двоечников. Орудие унижения и подавления воли.
Дебольский один за другим брал сложенные конструкторы из металлических дуг и пластиковых сидушек, рывком раскорячивал кривые ножки и выстраивал полукруглые ряды. Вокруг пупа мирагала-сцены Лёли Зарайской.
На каждую столешницу бросал по два бланка анкет, методичку и ручку. Конечно, с логотипом «ЛотосКосметикс» по всему корпусу. И нелепо-корявой эмблемой «Лотоса»такой же нелепой, как само название.
У нас все удивляются, как тебя с таким бэкграундом к нам занесло, бросил он будто невзначай, для поддержания беседы. И поймал себя на мысливедь жгло. Жгло его это досадное резюме.
Зарайская стояла опершись на стол и поводила кончиком туфли. Поверх тонкого джемпера на ней был какой-то кургузый пиджачок, и она прятала кончики пальцев в его нелепых крошечных карманах.
Для тебя же, он разогнулся, опуская на пол очередной стул, тот неловко наклонился на неровности пола, но поправлять не хотелось, наша конторамышиный цирк.
«Стандарт»? понимающе улыбнулась Зарайская. И, легко опершись о стол, чуть подтянулась на руках, приподнялась на мыски и села на высокую столешницу. Щиколотки ее перекрестились, и острые плечи поднялись, она сделала ногами легкое движение вперед и принялась раскачиватьсяюбка ее заколыхалась.
Дебольский припомнил: да, значилось в ее резюме некое ООО «Стандарт-Online». В котором у Ольги Георгиевны Зарайской, занимавшей руководящую должность, под началом было две тысячи человек.
Я его создала, равнодушно сказала она. И в голосе не мелькнуло даже тени гордости. Обычные слова, сказанные Лёлей Зарайской, такие же, как сотни других.
А вот Дебольский остановился, сжав в пальцах, не положив на стол требовательно-нахальные беспардонные анкеты. С молчаливым вопросом глядя на Зарайскую.
Та легко передернула плечами:
В учредительных документах не мое имя, но создала его я. Ноги ее качнулись вперед, расправив тяжелые складки юбкипод тканью прорисовались узкие напряженные икры. И замерли под неестественным углом.
Почему? Хотя, в сущности, ничего такого уж удивительного в этом не было. Мало ли какие там могли существовать внутренние договоренности и финансовые схемы.
Но Зарайская говорила не про бизнес:
Я любила человека, сказала она. И посмотрела ему в глаза долгим взглядом. Очень сильно; и сделала ему бизнес. И в ее неожиданно хриплом, низком голосе Дебольскому послышалось другое: «Сделала ему»отчего напряжение потянуло в солнечном сплетении. Он неожиданно почувствовал висящую на этаже тишину, и та надавила на уши. А потом бросила, звонко закончила Зарайская. И Дебольский вдруг осознал, что в какой-то момент она возобновила свое покачивающееся движение.
Зачем? Он повел плечами, сбрасывая сковавшее на мгновение оцепенение. И принялся выкладывать стопку материала, но машинально бросил две анкеты, забыв методичку. Пришлось менять. В смысле, сделал над собой усилие, чтобы в голосе не звучало неделикатного любопытства, кого бросила: человека или бизнес?
И то, и другое. Зарайская задумалась, отвернув лицо, спрятав в тени. Он был мне обязан. Она, уже виденным Дебольским движением, перебирая пальцами по шее, собрала волосы на правое плечо. Я не люблю, когда мне обязаны.
И вдруг снова внимательно посмотрела в глазатак, будто сжала его взгляд, пригвоздила к полу, и проговорила:
Обязанность, Саша, у него снова екнуло, как каждый раз, когда Зарайская называла его по имени, убивает любовь.
А почему все-таки к нам, в Лотос?
Она склонила голову набок, позволяя волосам скрыть лицо, но он по голосу понял, что улыбнулась:
А почему нет? И вдруг звонко рассмеялась:Да просто так получилось, Сашка. Первое, что предложили.
И ты не хочешь больше делать карьеру? недоуменно спросил он.
Да, он ведь и сам понимал, что тоже мог еще найти место получше этого, двигаться дальше. Вот только привык, освоился, не хотелось ничего менять. Роста тут тебе не будет.
Нет, тряхнула волосами Зарайская. Пока не хочу. Она легко соскользнула с края стола, каблуки едва-едва стукнули по полу:Я хочу другого.
15
Карьера Сашки Дебольского складывалась странно. Или, напротив, совершенно типичнотипично для России.
По специальности он проработал ровно два месяца. Из которых не запомнил практически ничего. И на сам этот маркетинг пошел только потому, что в Питере бездетная тетка занимала высокую должность проректора. И «Сашенька» без экзаменов и вообще хоть каких-то телодвижений прошел по конкурсу. Временно переехал в Питер, поселился в старой, дорого обставленной теткиной квартире. Где получил личноюотдельнуюкомнату и полную свободу.
Так Саша Дебольский стал маркетологом. А мог бы и историком, и дизайнером, и гинекологом. Впрочем, последнее вряд лиэто было бы уже слишком.
Первый год в институте он проболтался бестолково, в сущности, не занимаясь вообще ничем. Встречался с какими-то девочками, но без особенных влюбленностейтак, интереса ради. На свиданки подрабатывал: хватался то за одно, то за другое. Родители в воспитательных целях присылали мало, а у тетки клянчить было стыдно. Но тоже ничего серьезного: листовки разносил, рекламу распространял. Проработал три месяца в «Макдональдсе», но платили там мало: ничего хорошего, кроме халявных гамбургеров, которые быстро встали комом в горле.
Разбольше на спор, чем серьезнос приятелем-сокурсником сутки простояли перед супермаркетом в костюмах пельменей. Практически ничего не заработали, но повеселились и долго потом вспоминали.
Много пили. Тогда мать и отец впервые в жизни остались где-то далеко. Тетка относилась к Саше как ко взрослому. Муж еесерьезный чиновник по медицинедаже называл на «вы». И это здорово ударяло Сашке в голову: казалось, теперь-то можно все. И в случае если не собирался приходить ночевать, он демонстративно даже не ставил тетку в известность.
Первую пару раз та поднимала панику, не зная, что говорить его матери. Потом привыкла и только улыбалась. А дядя-чиновник сумрачно кивал и молчаливо одобрял.
Отчасти этот воздух свободы сыграл с профессором злую шутку. Сашка быстро спутал, что такое свобода личная и финансовая. Тетка с дядей жили богато и на деньги особо внимания не обращали. И отчего-то он решил, что «бабки»так они их тогда называлидело простое и приходящее.
Как уж они попали в ту кузню, он и тогда-то толком не мог вспомнить. Видимо, Сашку притащили уже тепленького. Дел у них там не было: ребята, собственно, и шли только для того, чтобы хорошо напиться. Что называется, дешево и со вкусом. Стильно. Кузница не гараж!
Хотя располагалась она как раз в двух соединенных гаражах. А Заправлял там всем подслеповатый бородач Юрка-трудоголик. Почему Юрка, если звали его Борька, никто не спрашивал. Почему «трудоголик»и объяснять было не надо. Он трудился и покрывался потом даже тогда, когда в углу его святая святых за маленьким деревянным столом культурно отдыхала компания сопляков-студентов. Те хохотали, травили байки и пили. Звали к себе и Юрку, но тот только сумрачно качал крупной щекастой головой и утирал со лба пот.
Удивительно, как при такой тяжелой физической работе Юрке удавалось сохранить тучность, но факт оставался фактом: его тяжелый, черный с подпалинами фартук обтягивал небольшое, но гордо выпирающее брюхо.
Только на третьей бутылке, когда менее крепкие уже тихо дремали, положив головы на щербатый стол, ноги вдруг подняли Сашку со скрипнувшего пластикового стула и понесли в сторону рабочего стола.
Юрка-трудоголик сосредоточенно бил молотом по опасно и заманчиво налившейся лавовой краснотой заготовке.
Кузня его была маленькая, частная и невероятно грязная. Некрашеные стены, выщербленный бетонный пол. Освещалось помещение плохо, отчего квадратное окошко печивсего-то двадцать на двадцатьза спиной Юрки, казалось, горело так, что прожигало дорогу в глубину души. Стены были покрыты свисающими незакрепленными проводами и припорошенными пылью веков самодельными полками.