Дебольский, развернувшись вполоборота, глянул в коробку с остывающей пиццей. Хотелось доесть. И больше не смотреть на эту фантасмагорию абсурда.
Проведение коллективных мероприятий заменяет людям все. Шеф начал загибать пальцыверный признак, что речь продлится еще минимум минут пять. Люди, объединенные внутренними связями, не нуждаются в повышении зарплаты. Чувство конкуренцииразлагающее, вносящее в коллектив дистриктовзаменяется желанием сотрудничества! Повышает командный дух, мотивацию! Мотивированный человек идет на работу с радостью! Он не нуждается в поощрении начальства. Главной ценностью для него становится возможность работать в коллективев этом самом коллективе!
Дебольский потер кончик носа, воспользовавшись возможностью опустить голову. В такие минуты никогда не находилось человека, который бы деликатно уточнил у шефа: какого же черта в «Лотосе» такая бешеная текучка кадров? И каждый второй придурок, едва устроившись или отойдя от очередного системообразующего тимбилдинга, бежит просить повысить ставку.
Сигизмундыч заявился в большой конференц, когда его не ждалида его, собственно, и вообще никогда не ждали. Кому он тут к черту нужен? Тренеры предпочитали, чтобы их хотя бы не насиловали в процессе. Но Сигизмундыч почитал священным долгом собственным примером поддержать персонал в неравной борьбе на плодородной почве тимбилдинга.
Все, не успев доесть, смотрели на шефа с тоской и отвращением.
Почему вы обедаете в такое время? неожиданно отвлекся тот, будто в ответ на мысли Дебольского. Замолчал на полуслове, что само по себе было хорошо. Без остановки шеф мог разливаться долго, заводя и заводя себя до стадии легкого экстатического безумия. Такое уже видели.
А тут вдруг отвлекся, уставился на бардак: разложенные коробки в масляных пятнах, салфетки, бутылки. И на подчиненных, застывших в экзотических позах с кусками в руках.
Не успели, Михаил Сигизмундович, робко встряла Жанночка. И вызвала шквальный огонь на себя.
Кто не успеваеттот не умеет планировать свое время! закричал шеф, воздевая маленькие волосатые кулаки. Почему я везде успеваю?!
Дебольского так и подмывало ответить: потому что ничего не делаешь, но он, естественно, промолчал.
Сколько можно есть? вскрикнул он, глядя на подчиненных, весь этот жир оседает в ваших сосудах! Когда вместо того чтобы работать, сотрудники целыми днями едят
Михаил Сигизмундович, мы репетировали, Жанночка сегодня была необычайно смела. Мы только пять минут как обед начали. Впрочем, возможно, она просто защищала своего восхитительного кумира, опасаясь, как бы первой не полетела ее голова.
Напрасно: Сигизмундыч, похоже, уже и сам выдохся:
Ну так и заканчивайте! Надо планировать время! развернулся он на каблуках. На ногах у него были до смешного лаковые блестящие туфли. Такие на работу носить мог только Сигизмундыч. Чтобы все успевать! У вас пять минут! взвизгнул он напоследок, скрываясь за дверью. Тем же стремительным семенящим шагом, каким и влетел пятью минутами раньше.
Стеклянная створка хлопнула. И вслед полетела пара нервных истерических смешков.
Дебольский посмотрел на остатки банкета и почувствовал, что пицца комом встала в глоткедаже доедать расхотелось. Шеф поразительно умел испортить и аппетит, и настроение.
Сигизмундыч жжет, мрачно бросил он одновременно фразу и оставшийся в руках застывший под жирной пленкой кусок.
И взялся за салфетки, оставляя на них прозрачные желтовато-масляные пятна.
Зарайская тоже опустила обратно в коробку так и не доеденный треугольник. За все время она успела откусить раз или дватолько самый кончик. И сырная корка давно приобрела неаппетитный пластмассовый вид.
Она тоже принялась вытирать кончики пальцев, по очереди вытягивая каждый и с силой проводя по нему пористым салфеточным телом. Губы ее наконец дрогнули от смеха:
Знойный мужик.
Во всей красе она Сигизмундыча еще не видела, и для Зарайской такое выступление было откровением.
Хотя, она скатала салфетку в шарик и щелчком отбросила его в коробку, такие хорошо любят. В постели.
Губы и ноздри ее чуть подрагивали.
Не похоже было, чтобы она шутила, и Дебольский невольно с удивлением посмотрел на закрывшуюся дверь. Словно еще пытался разглядеть за ней щуплую фигуру шефа:
Сигизмундыч? с некоторой долей брезгливости скривился он.
Странно прямой, вечно напряженный, до смешного серьезный шеф, лишенный чувства юмора и мало-мальского мужского обаяния, вызывал чувство, близкое к презрению. Чисто мужскому. Это был такой подсознательный инстинкт: почувствовать свое превосходство, глядя на снулые бицепсы как отражение мелкого желчного характера.
Дебольский отвел глаза от двери и столкнулся с насмешливым взглядом Зарайской. Непонятно было, над кем она смеется: над шефом. Или над ним.
Он компенсирует, передернула она острыми плечами. И провела пальцами по выступающим ключицам. Хочет нравиться женщине в постели. Задумчиво, с легкой играющей улыбкой склонила голову. В глубине ее зрачков плескалось что-то неопределенное: то ли жалость, то ли насмешка:Он на самом деле знает, что смешон. Стесняется женщин, не умеет делать широких жестов, даже когда хочет. И только в постели может это компенсировать. Она тряхнула головой, ссыпая мешающие волосы за спину. Поэтому очень старается для женщины, умело и внимательно. Для него это искусство. Он делает это не для себяс такими хорошо.
Зарайская неожиданно выпрямилась. Щелкнули каблуки.
Все. Пойдем работатьпорадуем шефа.
Шефа радовали до девяти вечера.
Пока девочки не одурели от смеха и бесконечных повторений одного и того же. Под конец все безнадежно запутались, слова и сценки слиплись в какое-то маловразумительное месиво.
Казалось, одна Зарайская продолжала держать все в голове, четко зная что и зачем делает. И, провожая девочек, она непререкаемым тоном огласила: кому в какой день оставаться на вечернюю репетицию.
Никто и не подумал возражать.
Выходили поздно. Когда офис погрузился в вязкую полудрему. Свет на этажах был уже выключен. Одинокая подсветка тускло и как-то безнадежно отражалась в мутно-темных стеклах перегородок.
Шаги задержавшегося Дебольского гулко до неприличия отдавались в пустом коридоре. Темнота наводила ощущение какой-то потусторонности. Лишала привычности очертания офиса. А Дебольскогоочертаний собственного существования.
Внизув центральном холлепо лестнице спускалась Лёля Зарайская. Каблуки ее отщелкивали по лестнице тихо отдающийся в пустоте речитатив: цок-цок-цок-цок
На ходу она надевала полупальто-полупиджак, и полы его одна за другой взметывались, когда она протягивала руки в рукава. Сумка на плече билась о бедро.
Сзади со спины он видел, как задвигались остро отставленные в стороны локти, когда она застегивала пуговицы. И каблуки застучали быстрее и громче, когда лестницу перетянул вдоль удлиненный переход.
Цок-цокцок-цок-цокцок-цок
Дебольский ускорил шаг. В голове его загудела пустота. Мысли заволокло томительными нервным возбуждением. Он понял, что ускоряется и ускоряется. По коридору, по лестнице и где-то на середине еена длинном переходеуже почти бежит.
Пятью быстрыми шагами проскочил он темный мраморный холл. И пять шагов гулким эхом отдались под потолком и какофонически слились с шумом крови в ушах.
Он выскочил на улицу и застыл на месте, оглушенный шумом дождя.
Зарайская стояла прямо перед ним. Тоже испугавшись холодной мороси, она, встряхивая волосами, поправляла воротник. Тонкие пальцы нервным ласкающим движением пробежались по лацканамсумка качнулась на плече
Тебя подвезти? глухо, едва сдерживая рвущееся судорожное дыхание, спросил он.
И заиндевел.
Она повернулась, и взгляд ее полупрозрачных туманных глаз тяжелым грузом осел на Дебольском.
Дождь чаще и настойчивее застучал по крыше козырька, по ступеням лестницы.
Цок-цок-цок
Первый дождь этой весной. Бьющий по еще не растаявшим грязным, опутанным пористой чернотой сугробам. И блестящему мокрому асфальту.
Зачем тебе это? тихим хриплым голосом спросила она, и губы шевелились с какой-то беспощадной отчетливостью.
Он не знал что сказать и потому молчал.
Зарайская не спускала с него тяжелого, мрачного взгляда, в глубине которого Дебольский вдруг ощутил странное чувствооно окатило его с ног до головы, и это было что-то плохое, неприятное.
Езжай домой, холодно и отчужденно проговорила она. У тебя очень милая жена.
Губы ее сложились в тонкую неприязненную полоску. Брови будто насупились.
Но все это заняло долю секунды. Почти мгновенно лицо Зарайской снова очистилось, и она рассмеялась звонким, лучезарным смехом:
Да не смотри ты на меня так испуганно. Глаза цвета дождя заблестели. Не видела я твою жену. Я за тобой не слежу. Просто, она поправила сползающую сумку и бросила через плечо короткий взгляд. У подъездаДебольский не заметил его сразустоял премиальный гендиректорский внедорожник. Который обычно парковался в закрытом боксе только для членов дирекции, у таких, как ты, всегда очень милые жены. Ты типичный, закончила Зарайская. Подняла воротник пальто и на прощание легко мазнула ладонью по его локтю:До завтра, Сашка.
Речитатив легких шагов застучал по лестнице. Брызги стоявшей на ступенях воды, растревоженные легкой поступью, окатывали ее короткие сапоги. Лёля опускала голову, прячась от струй дождя, белые волосы быстро намокали и темнели. Одной рукой она сжимала у горла края распахивающегося ворота, другой придерживала сползающую сумку.
Навстречу ей открылась передняя дверь внедорожника. И из нее вышел не шофер, а сам Корнеев. Крупный, импозантный и очень немолодой. Грузной и поспешной походкой, поднимая брызги, сделал два шага, чтобы самому распахнуть перед ней заднюю дверь. Седые волосы его вымокли, плечи дорогой куртки-дубленки потемнели от влаги.
На мгновение маленькая рука Зарайской прижалась к тяжелой, с выступающими венами ладони генерального директора. Он поддержал, помогая той забраться в высокий кузов машины. Напоследок мелькнула куртка, юбка и пряди намокших волос.
Корнеев закрыл за ней дверцу машины, сел на переднее пассажирское, и внедорожник, высветив мощными фарами пустую парковку с сиротливо мокнущей под дождем «Тойотой», глухо зарычав двигателем, вырулил с территории.
20
У него была очень милая жена.
Встречаться они начали на пятом курсе. Хотя до того четыре года проучились в одной группе, вовсе друг друга не замечая.
Нет, Сашка, конечно, поглядывал на красивую Наташу Филимонову. Со вкусом одетая, привлекательная, с томными глазами и большой грудьюона была приметной. Может, даже самой красивой на потокеэто дело вкуса. Но он все никак не решался подойти.
Вероятно, потому, что та была даже слишком красивой. Когда у девчонки такая внешность, у нее соответствующие запросы. Сама Наташа знаков ему не подавала. А Сашка Дебольскийтоже избалованный вниманиемлюбил, чтобы все получалось наверняка. Без особых усилий.
На факультете маркетинга девчонок было много, парней в разы меньше. И Сашкевысокому, фигуристому, с бойко подвешенным языкомбыло где развернуться.
Тем более что таких симпатичных парней на потоке училось всего двое: он да Толик Смирницкий. Но тот как начал на первом курсе встречаться с Янкой из соседней группы, так и прообжимался с ней два года. А на третьем уже спал на парах, потому что та залетелапришлось жениться, и дома орал ребенок. Правда, к пятому курсу они все равно разбежались, и Толик освободился.
Но до того Сашка с полным на то основанием мог перебирать: с кем встречаться, а с кем нет (в пределах институтского потока, снаружи он в общем был обычным парнем, каких много).
К тому же тогда у них был бизнес: Юрка-трудоголик, цех, забот хватало. Девчонки же шли по остаточному принципу. А Наташка еще и не входила в его тусовку. Собственно, она, кажется, вообще не была особенно компанейской.
Но потом случился пятый курс. Сентябрь, золотая осень. И преподаватель по статистике, опоздавший на двадцать минут.
Группа толпилась у входа в аудиторию, не зная, чем себя занять. Смеясь, болтая и поглядывая на часы.
Ну что, народ, сколько времени прошло? спрашивали беспокойные голоса.
Да уже пятнадцать! кричали самые нетерпеливые.
Ничего особо важного на паре не предвиделось: никаких контрольных, тестов или тому подобного. Но сама мысль о прогуле наполняла души студентов трепетным волнением. Ничто не красит учебу так, как возможность прогулять.
Всего семь! возражали осторожные.
Те, кому не терпелось сбежать и пойти пить пиво в парке, утверждали, что негласный студенческий законстолп мироздания. Те, которые в тайне хотели того же, но опасались схлопотать «неуд» на зачете, предпочитали отнекаться, что, мол, в Уставе ничего подобного нет.
Но испокон веков считалось, что препод, опоздавший на пятнадцать минут, освобождает группу от посещения занятия. Самые отчаянные утверждали даже, что бывали прецеденты, когда вся группа демонстративно уходила прямо перед лицом поднимающегося по лестнице лектора.
А так как уровень веры в святой закон был прямо пропорционален лени и наглости студентов, то всегда находились отщепенцы (а точнее отщепенки), которые ни в какую не желали уходить. И демонстративно втроем-вчетвером оставались стоять у дверей. Даже когда вся группа разворачивалась в сторону выхода. Внося позорный разлад в коллектив и сея смятение в умы и души.
Такие «приличные девочки», которых все тихо ненавидели, ожидали обычно ближе всех к аудитории. У первого окна по левую руку. Сложив сумки на подоконник и с недоверчивым опасением поглядывая на остальных.
Шла молчаливая война.
Солнечный блик играл на лице Наташки Филимоновой, прыгая зайчиком с носа на подбородок. Мягкие завитки на ее висках бросали на щеки пушистую тень. Длинные ресницы загибались кверху.
И были так невероятно длинны, что их хотелось потрогать. Даже не верилось, что они настоящие. Они и полные, четко очерченные губы, которые она не красила.
Не могла настоящая, живая девушка быть настолько красивой.
И ног такихидеальных, стройных и прямых до умопомраченияу живых девушек тоже не бывало. Особенно когда они, как сегодня, туго обтягивались ярко-голубыми джинсами, и между бедрами спичку невозможно было просунуть.
Из-за до чрезмерности тонкой талии грудь Наташкии без того самая большая на потокеказалась еще эффектнее и выше.
Парни исходили на нее слюной. Мужики-преподы очень любили подолгу опрашивать Филимонову на экзаменах.
И всегда ставили пять. То ли за грудь. То ли за особенный, ни на кого не похожий взгляд карих глаз, которые всегда, даже когда Наташка смеялась, оставались глубокими и загадочными
Эй, братан, время. Айда домой! Сашка почувствовал резкий тычок под ребра и с удивлением оторвал взгляд от Наташкиных ног. Надо же, четыре года вместе проучились, а он почему-то никогда не замечал, насколько она красивая.
Группа гудела, парни уже забрасывали на плечи сумки. Но еще мялись, не решаясь на окончательный разрыв отношений с учебным заведением. Девчонки громко нервно смеялись, то с вожделением поглядывали на лестницу, то с тоской в глазах на запертую дверь кабинета.
И в этой нервной возбужденной атмосфере первым подал голос самый дурной:
Все, ребят, сваливаем! скомандовал Горыныч.
Егорсамый бестолковый, нервозный и шебутной парень в группе. К пятому курсу никто так и не понял, как ему удавалось переползать из сессии в сессию. Хвосты за Горынычем тянулись через все пять этажей института.
У него была глумливая, с выражением легкого идиотизма физиономия, щербина между зубов, залетный ребенок, которого он не признавал, и вечный нездоровый азарт в глазах.
Сашка частенько пил пиво в Горынычевой компании в ближайшей палатке за поворотом.
Рано, десять минут всего прошло, беспощадно отчеканила Наташа Филимонова.
Горыныч, оскорбленный в лучших чувствах, вознегодовал. Очень-правильные-девочки, типа Филимоновой, таких раздражали.
Да ты че, считать не умеешь? Вообще, с девушками так не разговаривали, но Горыныч не особенно чувствовал берега. Иногда его несло так, что он, казалось, мог и драться полезть, для него такие вещи, как парень-девка, особо значения не играли. На часы-то посмотри, на пальцах посчитай, слепошарая.