Тут на меня зарычали, окружили, клыки щерят, вперед бросаются, воздух ноздрями тянут, порвать хотят. А я от страха с места двинуться не могу, ноги подвели, осела я на землю и заплакала.
«Ну, спасибо, думаю, Кащеюшка, отольются тебе мой страх и мои слезы. Не выживу тут, так прокляну, что всю жизнь меня вспоминать будешь»
Подвинула я ведра вперед, стараясь в крови не испачкатьсяи то ли собаки очень уж голодны были, то ли щенячий запах помог, только накинулись они на угощение, на меня внимания не обращая, кости утаскивая. Вмиг ведра опустели. Поднялась я на негнущихся ногах, ведра прихватила и к воротам повернулась. А там Кащей стоит, плетью играет, глазами своими бесстыжими сверкает, и лицо у него виноватое и непримиримое.
Что, говорю почтительно, кланяясь, проверить решил, не отравлю ли твоих песиков, не обижу ли? Небось и плеть взял, чтобы их от меня защитить?
Да, отвечает мрачно, собаки-то у меня дорогие, попортишь еще. Но, вижу, справилась ты, не побоялась. Вот и корми, и убирай, пока не найдут мне нового слугу, чтобы за собаками ходил.
Развернулся, плетью с досадой о сапог щелкнул, искры высек и пошагал к терему. А я опять лопату взяла, и стала двор чистить, от рычания вздрагивая да песню напевая, чтоб не так страшно было.
Шесть дней я так убирала, по вечерам письмо родным дописывала, а на седьмой, когда пришла с ведром, уже прибежали все псы ко мне ластиться, в руки тыкаться, на грудь прыгать, в щеки лизать. А я смотрюодна псина хромает, лапу к груди поджимает. Протянула руку посмотретьтак та собака меня за руку и тяпнула.
Я потихоньку-потихоньку, чтоб не видел никто, руку водой промыла, тряпицей замотала, и пошла за ворота искать траву лечебную, для себя да для твари бедной. Успела увидеть, что загнана в лапу длинная щепа, собака лапу лижет, а вылизать ее не может, уж и загноилось там все.
Трав много мне нужно былопосле того, как деда Пахома я на ноги подняла, повадилась ко мне челядь ходить, лечения просить, так что за неделю я все Авдотьины запасы и израсходовала. И звать меня стали тут не обидноКрапива, а уважительно, Алена-целительница.
Долго шла я по стольному Златограду, на обилие шумного народа дивясьтут и купцы, и крестьяне с телегами гружеными, и такие же чернавки, как я, и господа богатые, важные. Дома богатые, дороги камнем выложены, а торговые ряды какие большие! Чуть не потерялась там, так засмотрелась!
Вышла за околицу, пошла на луга, где коровы пасутся толстые, царские, да точно так же пахнет землей и цветами, как у нас наверху. Набрала ромашки и крапивы, подорожника и мать-и-мачехи в подол, посидела на солнышкенадо вставать и на работу торопиться, да только сморило меня там, на лугу, в сон унесло.
И снилось мне, что подъезжает конь-огонь, а с него Кащей спрыгивает, злющий, что та крапива, окрикнуть меня хочет, но замолкает, надо мной склоняется и в уста меня целует. И сладко мне так от поцелуя царского, что прерываться не хочется, и руки его ласковые, и глаза жаркие, и шепот нежный «Душа моя, белочка рыженькая, ненаглядная»
А очнулась от окрика грозного:
Что, бельчонок, сбежать вздумала?
Что ж орешь ты так, надежа-царь, говорю недовольно, ухо потирая, сам подумай, куда сбегу я, если мы под землей? Работу закончила, трав вот набрать пошла и под солнышком уснула.
Оно и видно, смеется с чего-то, настроение хорошее, и на ноги мои голые, ибо в подол трава собрана, смотрит. Поспала на солнышке, и в два раза больше веснушек на щеках высыпало! и по щеке меня погладил, губу задел, сам облизнулся. Перегреешься ведь, заболеешь, белочка. Садись на Бурку, рыжая, домой тебя отвезу.
Да какой это мне дом? удивилась я, от него отступая. Дом у меня где батюшка с сестрицей ласковой, а тут у меня тюрьма мрачная с хозяином злым, яростным.
Нахмурился он, за руку схватиля и ойкнула, выдернула, к груди жму, баюкаю укушенную.
А ну-ка, белка, руку покажи, повелел Кощей. Я ладонь недовольно протянула, он тряпицу размотал, укус увидел, головой покачал и давай мне над запястьем заклинания шептать. Шептал-шептал, пока не зажило все. Погладил мне руку, да так и остался рядом, пальцы мои сжимая. Стоит, глаза туманятся, зубы скалятся, дыхание сбиваетсятяжело, видимо, колдовство далось. Ой, тяжелоуже в волосы пальцы запустил, к губам клонится, не остановлюбыть беде!
А чего это ты, владыка подземный, за простой девкой в погоню бросился, сам белы царски рученьки прикладываешь, не брезгуешь? спросила я ядовито. Али нравлюсь я тебе?
Он глазами сверкнул и рычит:
Извести меня решила, беда-девка? Что ты жилы из меня тянешь, что, нос задрав, ходишь? Да ты знаешь, сколько таких, как ты у меня бывало? На ночь приходят, кланяются, утром уходят, руки целуют!
Это за что же целуют, заинтересовалась я, радуются, что только ночью потешился, на день не оставил? Так давай руку, поцелую два раза, чтобы и про меня мысли свои бесстыжие оставил.
А целуй, говорит зло, руку протягивая, да приговаривай, спасибо, господин.
Я ладонь его взялаперстень зеленью мерцает, пальцы напряженные, наклонилась, и целую.
Спасибо, господин, говорю.
И еще раз.
Спасибо, господин, кланяюсь.
И еще.
Спасибо, господин.
Он руку выдрал, зубами заскрипел, меня к себе дернултолько травы из подола и посыпались.
Ох, белка, хрипит, доиграешься. Ох задеру сарафан да поучу тебя!
Тут я вижу, побелел весь, глаза огнем полыхают, руки жадные уже всю спину изгладили, сарафан вверх тянут. Все, Алена, довела мужика, нет бы остановиться раньше! Кто ж тебя, козу, на веревке дразнить тянул?
Струхнула я, глазки к земле опустила, голос тихонькой сделала.
Прости, говорю, меня, владыка подземный, Полоз великий, хочешь, молчать буду, слова больше тебе не скажу?
Ты лучше поцелуй меня, просит меня в ответ сипло да с усилием, а сам пальцами волосы мои лохматые, кудрявые, перебирает, затылок мне трогает, шею ласкает. Что я, страшилище какое?
Да нет, смотрю на него завороженно, красив ты, полоз, сам это знаешь.
Или противен тебе? спрашивает, по спине меня гладя. Или боишься?
Дивлюсь я с тебя, Кащей Чудинович, отвечаю честно, то ты весел, как солнышко, то хмур, как туча грозная. Улыбаешьсяи самой улыбнуться хочется, а как мрачнеешьтак хоть под землю хоронись. Перемен настроения твоего боюсь, сейчас добр ты, а потом словом хлещешь. А тебя самого, нет, не боюсь. Сама удивляюсь, но не страшен ты мне.
Так почему, спрашивает ласково прямо в губы голосом своим рычащим, одним поцелуем одарить не хочешь?
Это ты, хозяин, с жиру бесишься, твержу я, а сама про себя в ужасесейчас точно ведь завалит, и до сеновала не подождет. Ты привык к лебедушкам сочным, мягким, да наскучило тебе однообразиеворобья захотел костистого, ворону горькую. Попробуешь, покривишься и снова к лебедям пойдешь, отвернулась, в грудь его толкнула. Не буду тебя целовать! Мои поцелуи батюшке родному, сестрице любезной, да другу сердечному предназначены. А ты уж точно не батюшка, не сестра, да и сердце мое не трогаешь.
Он меня как держал, к себе прижимаятак и отпустил резко, захохотал обидно.
Да что ты о себе возомнила, ревет грозно, чернавка! Я в твою сторону и глянуть лишний раз боюсь, чтобы не испугаться. Мимо я проезжал, случайно тебя увиделпроветриться выехал, вот и решил пошутить, посмотреть снова, как краснеть будешь. Что ты там пожелала, молчать? Вот и молчи. Чтоб ни слова от тебя не слышал! И в город пешком пойдешь!
Вздохнула яопять гордыня в нем вскипела, опять он словами меня отхлестал. Что же ты царь нетерпеливый такой, не видишь, что ли, как смотрю на тебя, меня обижающего? И такая горечь меня взяла горькая! Поклонилась ему в пояс, чтоб не видел, как слезы из глаз потекли, да так и стояла, пока он на коня не вскочил, бедного Бурку не пришпорил и не поскакал по лугам, злющий, как рой осиный.
А я, домой когда с травами вернулась, к собакам заглянула. Псица, что меня укусила, лежит, вздыхает, глазами виноватыми смотритмол, прости, не со зла я, а от боли лютой.
Ну что ты, бормочу, не виноватая ты. Тут и человек-то с обиды кусается, а ты тварь четырехногая, неразумная.
Высыпала травы, взяла ножик острыйпсица рычит, но смирно лежитподдела щепу, вытянула ее, гной выпустила, травами обмотала. Сижу рядом с ней и плачу, а псица мне слезы слизывает, собачьим духом обдаетне плачь, девка, спасибо тебе за заботу. Вот собакаа ласковее и понимающей иного человека.
Пошла я на кухню, а там Авдотья Семеновна суетится, поварят гоняет.
Велел царь наш угощение готовить, столы накрывать, говорит, иди помойся, помогать тебе придется. Гостей созывает, дружину свою верную, на пир, да невест приглашает, выбирать жену себе будет.
Я кивнула молча. Пошла воды в свой сарай натаскала, глины наковыряла, вымылась, одежду натерла, опять мокрую на тело надела и на кухню помогать.
Автодья-то на нас покрикивает, указания дает, а я молчу.
Да что же ты, онемела, что ли? удивляется.
А я руками развожу и на рот показываю, не могу говорить и все тут.
Помрачнела повариха, нахмурилась, на потолок посмотрела, черпаком медным по печке постучала.
Ох, говорит, и он дурень, и ты, девка, дура, лбы толоконные, дубовые, гордые. Видимо, пока не расшибетесь, не поладите.
А я знай себе тесто мешу, капусту крошу, пирожки леплю, в печь выкладываюхорошо рядом с печкою, жар идет, одежда сохнет. Так до вечера мы готовили, а потом пришла я к себе в каморку, письмо перечитала и порвала его. Побежала к Авдотье, попросила еще бумаги дорогой кхитайскойи села писать.
«Батюшка родной, Марья моя любимая. Не бойтесь и не жалейте меняжива я, забрал меня полоз великий, Кащей Чудинович, к себе в мир подземный. Ты, Марьюшка, себя не винине тебя он хотел, а меня, перепутал в темноте-то. И ты, батюшка, не печалься, что за долг твой я ушлане обижают тут меня, живу в неге и радости, сплю до полудня на перинах пуховых, а потом сижу, орехи сладкие ем, медом запиваю. Выделил мне царь щедрый самые лучшие палаты да десяток служанок, как царевна тут живу в почете и уважении.
Хорошо мне тут, хоть и скучаю я по вам, мои родные, очень сильно. Ну, даст Бог, свидимся. Алена, сестра ваша и дочь».
Свернула я письмо, набралась смелости и пошла в терем верхний. Поскреблась в дверь опочивальни царской. Он открыл, посмотрел на меня, усмехнулся печально.
Что, говорит устало, неужто целовать пришла?
Нет, отвечаю смело, пришла письмо тебе для родных моих отдать. Дал слово ты его отправить, царь подземный, исполни уж свое обещание.
И письмо ему протянула. Он его взял, губы скривил.
Что, небось, написала, как тебе тут плохо?
Конечно, подтвердила я горячо, все расписала, нажаловалась. Да и какое тебе дело?
Я прочитаю, пригрозил он, чтобы не наврала ничего.
Я аж руками всплеснула, головой покачала.
Так куда я без вранья-то, надежа-царь? Читай на здоровье, только пойду я, а то норов у тебя горячий, зашибешь еще ненароком.
Когда это, спрашивает нехорошо, я тебя бил?
А хотелось? язвительно ответила я. Он осексяа я улыбнулась горько и прочь пошла, в каморку свою.
А с утра проснуласьукрыта я одеялом пуховым, лежат на стуле колченогом поверх одежды моей сарафан богатый, узорами расшитый, платок новый, красный, да рубаха тонкая, нежная. Стоят рядом с лаптями сапожки червленые, носочки загнутые, пряжечки золотые. Тут и дверь отворилась, Авдотья появилась.
А, проснулась, говорит. Вот тебе от царя нашего подарок, велел одеться да за стол сесть с ним по праву руку. А не наденешь, сказал, будешь гостям прислуживать.
Я встала, а повариха меня осмотрела, руки толстые на груди сложила, вздохнула с жалостью:
А почернела-то как, а похудела! Кормлю, кормлю, а все как в воду уходит. Еще бы, так урабатываться! Марш на кухню кашу есть, чтобы силы были!
Надела я сарафан свой старый и лапоточки, богатый дар аккуратно сложила на стул, на сапоги удобные с тоской посмотрела и пошла завтракать.
А Авдотья расстараласьи каша тут, и расстегаи мясные, и пирожки сладкие, и взвар ягодный, медовый. Увидела меня, головой покачала.
Вот дура-девка, опять Кащея позлить решила. Изведешь ты его, ох, изведешь. И тебя мне жалко, Алена, и его тожес каждым днем он чернеет, тоской съедаемый, на бояр кричит, на слуг рычит, а то вскочит на Бурку и давай гонять по полям, дурь выветривать.
Я молчу, глаза опустив. А она снова вздохнула.
Ешь, говорит, чтоб ни крошки не осталось!
Меня дважды уговаривать не пришлосьвсе съела, выпила, вышла во дворза лошадками поухаживала, псов покормила, опять ополоснулась и пошла поварихе с поварятами помогать столы накрывать. Туда-сюда хожу, кушанья ношуто гусей печеных, то перепелок верченых, то картофель сладкий, то масло коровье нежное. Блюда золотые выставляю и кубки глубокие, вилки двузубые выкладываюкрасиво в зале пиршественном, тепло и празднично.
А к терему тем временем красавицы подъезжаютодна другой лучше и глаже, в нарядах красоты невиданной, в жемчугахяхонтах. Их слуги Кащеевы встречают, в покои провожаютпусть красавицы отдохнут, прежде чем пред янтарны очи гада подземного предстать.
И дружина прибывает, коней у привязи оставляет. Шумно стало, громко в теремеслужанок щиплют, гогочут, девки повизгивают. Один меня сзади обхватил, я развернулась, словно случайно споткнулась, да блюдо-то со студнем поросячьим ему на голову и надела. Товарищи над ним ржут пуще коней, и он смеется, по коленям себя колотитогонь-девка, будет с кем ночь коротать!
Сбежала я оттуда побыстрее, хорошо, рассаживались уже гости дорогие. Но недалеко убежала. Поймала меня Авдотья, кувшин с вином вручила и наказала:
В пол смотри, ничего не говори, зовутподливай, кувшин в бочке этой наполняй, постучала по крутому боку бочки с вином, на царя нашего глаз не поднимай, авось, пронесет сегодня, не натворишь дел, девка. Заговорит ктоне перечь, кивай, язык свой сдерживай. Все поняла?
Я кивнула молча, кувшин схватила тяжелый да в зал потащила.
А там уже пир горой! Вокруг царя невесты сидят, как лебеди рядом с вороном, ресницами трепещут нежно, румянцем заливаются, а сами из-под ресниц вокруг смотрят, на камни драгоценные в стенах да утварь дорогую.
А меж ними воины бравые, богатыри удалыешумят, здравицы кричат, меня зовутне мешкай, наливай вина хмельного!
Кащей как меня увидел, сарафан разглядел, аж лицом потемнел, нож тонкий схватил да в стол вонзил. И манит меня пальцем к себе.
Налей вина, девка, сказал, когда подошла.
Я в чашу вина налилаон меня за руку схватил. Невесты царские затихли, на меня недобро глядя, и улыбнулась я послушно:
Нужно ли тебе еще что-то, великий царь?
Нет, сквозь зубы цедит, ничего не нужно.
Я руку высвободила, отошла, снова по кругу пошла, побежала кувшин наполнять, опять пришла наливать так и бегала туда-сюда. Кащей пьет, взором тяжелым смотрит, а вокруг него девы юные внимание его привлечь пытаются.
Ой, слышу, говорит одна, как у тебя тут красиво, Кащей Чудинович, и богато, а что же служанка твоя в тряпье ходит?
Это что, мешок? добавляет вторая, и они смеютсязаливаются.
Я кувшин стиснула, снова по царскому знаку подошла, чашу его наполнила. Ох, не пил бы ты столько, Кащеюшка, вон глаза уже дико блестят, огнем светятся.
Ой, говорит третья, а от нее, что ли, навозом несет?
И носик себе пальцами зажала. Я улыбнулась.
А что, снова говорит одна из невест Кащеевых, что же она рябая такая? То ли дело я, кожа белая, ни родинки, ни пятнышка, чисто мрамор.
«С разводами», хотела сказать я, но промолчала, зубы сжала.
А у меня, хвалится другая, кожа как мука, нежная, мягкая да теплая.
«Паршой осыпается».
Да и я не отстаю, включилась третья, моя как пух гусиный, гладкая, на ощупь приятная.
«И жира под ней как у гуся откормленного».
Эй, девка, зовет меня четвертая, а откуда такие пятнистые, как ты, берутся?
Я молчу, улыбаюсь приятно, на Кащея не гляжу, ибо взглянукувшином огрею.
Что молчишь? рассердилась краса-девица. Мне, дочке княжеской, не отвечаешь?
Вижу, царь чашу сжал, на меня искоса смотритв пол глаза опустила и не поднимаю их. Тут девица вскочила, как размахнется и меня своей рученькой пухлой по лицу приложила.
Знай, чернавка, свое место!
И тут я рассвирепела. Кувшин на нее вылила, на жемчуга-шелка, в Кащея кувшин тот бросила, трон его пнула.
Чернавка? говорю яростно, а по щекам слезы катятся. Девка тебе навозная?! Будут меня твои бабы еще позорить!
Зашипела змеею, и под визг дочки княжескойвыпороть ее, выпороть! из зала побежала. Бегу, щека горит, перед глазами чернота стоиттолько почуяла, как руки жесткие меня схватили, к телу горячему повернули, прижали. Ничего от злости дикой не вижутолько темный силуэт передо мной, у которого глаза огнем полыхают.