Все вон! орет, а сам на руки меня берет, к груди прижимает, идет куда-то и рычит:
Зараза ты бессердечная, белка ты дикая, извела ты меня, измучила, не могу из головы выбросить, не могу из сердца вытравить! Ну скажи хоть что-то, шепчет, не молчи, рыжуля, что же ты меня наказываешь!
А я молчу, в потолок гляжу, сердце в груди иссыхает, в головешку превращается. Мало, значит, унижал меня, мало работой непосильной нагружал, обижал, словом злым жалил, нужно было уродом перед миром всем честным выставить, чтобы надо мной гусыни его издевались!
Белочка, просит горько, ты прости меня, дурака. Полюбил я тебя, когда ты от меня пряталась, за сердце твое доброе да отвагу немалую, за смешливость твою и пух твой рыжий вьющийся. Да гордость взяла меня, что в пигалицу безродную втрескался, которой я не нужен и которая мне окорот дает, вот и дурил как умел, отвязаться от тебя пытался. Думал я, что сядешь со мной рядом на пиру сегодня, а опять ты меня обидела, вот и не заткнул куриц этих. Что же молчишь ты? Все равно моей будешь, белочка, не могу я больше. Простишь, шепчет, себя убеждает, одарю золотом, в палаты богатые переведупростишь, обязательно простишь, авось и полюбишь меня потом.
Принес к себе в покои, а я молчу, на кровать бросил, а я все молчу. Сверху прилег, рубаху с себя стянул, целовать жарко начал. А я в потолок гляжу и молчу, на поцелуи те не отвечаю. Руками под подолом уже шарит, дышит горячо, рубаху на мне рвет, а я молчуи только слезы из глаз катятся.
Застонал тогда Полоз, зарычал страшно, от меня откатился, на кровать сел, за голову схватился.
В царстве моем, говорит, тысячи дев прекрасных, а я влюбился в белку дикую, прощать не умеющую. Слезы твои соленые, горькие, пуще раскаленного железа меня жгут. Не могу я так, не сладко мне целовать тебя, тело твое ласкать, без улыбки твоей, без согласия.
А я лежу и думаю: «Как же простить тебя, гад ты подземный, если ты до сих пор имени моего не знаешь? И сейчас на ложе свое не женой захотел возвести честною, а срамною полюбовницей?»
А Кащей на меня посмотрел, встал да рукой махнул.
Все равно без тебя жизни нет. Прощай, белочка. Вот тебе кольцо мое заветное с изумрудом заговореннымна палец наденешь, повернешь камнем внизв тот же миг наверху очутишься, в том же месте, откуда тебя забрал.
И кольцо свое с пальца стянул, на кровать помятую бросил, вздохнул тяжело, по волосам меня погладили вышел из опочивальни.
А через несколько минут услышала я звук рога боевого. Вытерла слезы, к окну тихонько подошла, вниз погляделадружина в седлах сидит, Кащей перед ними на Бурке гарцует.
Вои мои верные, дружина моя храбрая! кричит. Зову я вас великанов на границе с Хель воевать! Давно они наши деревни грабят, крестьян в полон уводят. За мной!
И заклубилась пыльпомчались воины прочь, опустел двор, потянулись с него печальные невесты-лебедушки.
А я там же и сомлела, на постель царскую прилегла, под одеяло пуховое забралась, лежу реву, драгоценный шелк слезами мочу.
Под утро только вниз спустилась, в рубаху Кащееву замотавшись, сверху сарафан свой надев. Авдотья меня увидела, черпаком замахнулась.
Иди, говорит, отсюда, бесстыжая. Думала я царевичей да царевен попестовать, а вместо этого жду вести жуткие. Довела дура дурака, поехал дурак дурну головушку в драке складывать.
А я к ней лащусь, по плечу глажу.
А расскажи мне про великанов, Авдотья Семеновна!
А повариха ворчит:
Вот с Полозом моим была бы такой ласковой, как вокруг меня сейчас обвиваешься! И чем не пришелся тебе мужик? Да он бы тебя на руках носил, ноги целовал, если б раз хоть с добротой поглядела, улыбкой согрела. А так слово за слово, он словом рубит, да и ты поперек сечешь!
Он меня уродиной считает, тетушка Авдотья, вздыхаю. То ласкает, то обижает, словами сечет. Потешится да выкинет, зачем ему девка рябая, рыжая?
Это пусть он уж тебе скажет, бурчит повариха, зачем, ежели вернется. А про великанов расскажу, так и быть. Живут они на самом краю земли, во льдах могучих. Едят мясо человеческое, таскают детишек невинных, пояса черепами увешаны, у каждого дубина из дуба столетнего сделана, да пасть, в которую телега заехать может. Заревет такойобвал случается, ногой топнеттвердь трясется. И повадились они к нам в царство Медное ходить, людей в полон уводить, страшную похлебку свою варить. Вот искал Кащей жену, чтоб наследничка оставить, чтобы род его волшебный не прервался, и потом пойти войною на злодеев-людоедов. Но кто ж знал, что вместо лебедушки послушной ему галка дерзкая приглянется?
А я слушаю и всем телом дрожуа как съедят гада подземного с глазами его янтарными, улыбкой солнечнойкогда не сердится, с руками крепкими?
Так что иди ты домой, девка, говорит повариха, раз уж он тебя отпустил. Ничем ты теперь ему не поможешь.
Я глаза опустила, обняла еежалко гада бешеного, но домой пуще хочется, и кольцо изумрудное повернула камнем вниз.
И очутилась я не в лесув горнице своей. Сидит батюшка чернее тучи, Марья с лица спала, глаза все выплакала. Увидали меня, заахали, чуть в объятьях не задушили.
Как же ты вернулась, доченька? спрашивает отец. После письма твоего и не думал, что увижу тебя!
Сам меня Кащей отпустил, батюшка, говорю, пожила у него и хватит.
Марьюшка сердится:
Что же ты, батюшка, Алену не напоил-не накормил, а сразу с расспросами пристал!? Устала она небось от пути трудного!
Дорога моя из подземного мира одно мгновение заняла и никак меня не утомила, но не стала я сестричку поправлять. Кликнул отец стряпуху, велел обед богатый готовить, а пока повела меня Марьюшка в баню мыться-купаться. Ох, хорош был пар да вода горячая! Напарила меня сестричка любимая, спину натерла, одежду нарядную выдала, сама пироги да щи поставить успела. Смотрит на меня, волосы расчесывающую и радуется, обнимает меня ласково.
Спустилась я в трапезную пообедатьотец солнцем сияет, здравные речи говорит. Поели, да стали меня сестрица да батюшка выспрашивать о жизни в подземном царстве. Всю я правду рассказала, ничего не утаила.
Ты прости меня, доченька, повинился отец, голову повесив, я Кащею когда обещание давал, на монисто золотое кивал, что матушке твоей за рождение Марьюшки подарил. Ведь дороже его и у царя нету. А он видишь, злодей, на деток моих позарился.
Но он же тебя спас, батюшка, бормочу, кудри свои пальцами тереблю. За это одно я ему всю жизнь кланяться должна.
И работать тебя заставлял, черным трудом наказывал, продолжает отец.
Зато я лопаты больше не ломаю, улыбаюсь, и трудной работы не боюсь.
Батюшка посмотрел, нахмурился, бороду погладил.
Да позором тебя покрыть намеревался
Да пугал больше, батюшка, вздыхаю я, так-то и пальцем не тронул Все больше я его жалила, а терпел ведь
Удивленно на меня посмотрели родные, да я и сама себе удивилась.
Проснулась я на следующий день в мягкой кровати своей. Рано проснулась, пошла за травками в лес сходила, вернулась, разложила иха делать-то больше нечего! Взяла метлу двор подместиработа так и спорится. Набрала воды в лохань, полы по терему вымыла. Пошла на кухню, Марьюшке помогла завтрак приготовитьона песню поет, я подпеваю, радуюсь.
Смотрят на меня родные и все удивляются, а я тоскую и тоску ту работой перебиваю. Но днем можно печаль делами заглушить, а куда ночью от нее денешься?
Так три дня я работала, а на четвертый с утра подошла к сестрице с батюшкой, поклонилась:
Ты прости меня, отец, прости, сестрица любимая. Но вернулась я сюда, и вроде радоваться должна, а только тошно мне, тяжело, сердце льдом колет. Боюсь, сгинул там Кащей, а я до конца дней своих доживу и не узнаю, жив он или нет. Обратно я пойду, не серчайте, и дайте мне свое благословение.
Марьюшка разрыдалась, а батюшка помрачнел, вздохнул тяжело.
Не такой доли я тебе хотел, доченька, да видать, деваться некуда.
Некуда, киваю виновато. Хоть и отпустил меня Полоз, а нужно нам слово держать, раз спас он тебя. Сам ты говорил, слово купеческое должно быть крепче стали. Ну же, обнимите меня и не поминайте лихом, родные мои. Авось еще свидимся.
Поплакали мы, пообнимались, дал мне батюшка с собой даров богатых, да свое родительское благословение. А Марьюшка воетслезами заливается.
Не плачь, говорю ласково, сестрица, как-нибудь все уладится, буду я вас навещать, будете вы ко мне приезжать.
Поцеловались мы, повернула я кольцо изумрудом наверхда и очутилась у терема золотого в царстве подземном.
Гляжу вокруга погоды-то гневаются, небо тучами черными покрылось, ветер северный по земле бежит, ржут лошадки жалобно, псы воют тоскливо. Отворилась дверь, вышла на крыльцо Авдотья Семеновнапохудевшая, побледневшая.
Ить вернулась никак? говорит радостно. Что забыла-то тут, девка глупая?
Долг забыла отдать, отвечаю, принимайте обратно на хозяйство, Авдотья-матушка. А не слышно ли чего о дружине нашей?
Авдотья глаза щепотью вытерла, за щеки схватилась.
Да уж три луны, считай, прошло, как уехали. И ни слуха о них, ни весточки. Только зореньки встают кровавые, да идут холода с северов лютые.
Это что же, удивилась я, три месяца меня не было?
Ровно три, кивнула повариха, и три денечка сверху. Давно уж вернуться должны были с победою. А раз нет ихзнать, беда случилась!
Я застыла, горло сжала ладонью.
А как найти это царство Хель? спрашиваю.
Что его искать, детонька, грустно ответила повариха, вот откуда тучи снежные идут, там и Хель лежит ледяной, мраком укрытый.
Я мешки с дарами на землю побросала, постучала сапожками о землю, порылась в мешке, взяла тулупчик меховой да шапку с рукавицами.
Я пойду, говорю, царя нашего выручать.
Да куда ж ты пойдешь, деточка? ахнула Авдотья. Потеряешься, а не потеряешьсязамерзнешь, а не замерзнешьтак съедят тебя.
Ну и пусть, отвечаю упрямо. А только пока своими глазами его могилу не увижу, не успокоюсь.
Покачала головой повариха, дала с собой в дорогу яблок румяных и пирожков горячих, сала соленого да хлеба сушеного. Прыгнула я на коня верхом и поскакала навстречу тучам черным.
Долго я ехала, дни как камушки из-под копыт пролетали. Днем коня вскачь пускала, ночью под брюхом его ночевала, чтобы теплее было. Чем дальше, тем холоднееуже и снег землю укрыл, поля с пшеницей заморозил, яблоки на яблонях почерневшие висят.
Много дней прошлои доехала я до ворот ледяных меж двух гор высоких. Спешилась, гляжуа у ворот тех вся дружина Кащеева в лед вмороженная вместе с жеребцами стоит. Начала я метаться, Полоза искатьнет царя среди ледяных статуй, нет и его могилы.
Я коня отпустила, ночи дождалась, пошла к воротам тем огромным. Нашла трещинку во льду, внутрь проскользнула и обомлела. Горит во тьме прямо у ворот костер огромный, а у костра спинами ко мне сидят три великана ростом выше деревьев, похлебку варят и хвалятся.
Завтра, говорит один, будет наш повелитель Кащея пытать, голову ему отсекать. А потом пойдем мы войною на царство Медное.
А почему, ревет другой, до сих пор его не убили, зачем хранили?
Знает он, отвечает третий, слово заветное, заклинание могущественное, произнесешьи будут служить тебе духи земные и небесные, и не будет никого в трех мирах сильнее. Повелитель его голодом и холодом пытал, плетью полосовал, железом каленым жег, а не сказал Кащей ничего. Вот господин терпение и потерял, казнить будет врагам в назидание да чтоб слово заветное никому другому не досталось.
Я послушала, слезы сдерживая. Главноежив, а дальше справимся! Мышкой вдоль ворот к горе проскользнула, в темноту, и побежала вперед, сквозь пургу, к огромному дворцу, вдалеке виднеющемуся. Свет шел от того дворца белый, будто кто зачаровал его.
Долго я бежала. Ветром меня секло, градом било, замерзла я, усталано успела к утру.
Посреди ледяной пустыни возвышался дворец повелителя страны Хель, как глыба слюдяная, прозрачная, ни окон, ни дверей в немодни ворота в стене. Ворота те великаны охраняют, от них через ров мост перекинут, а во рву вокруг дворца река ледяная течет.
Спустилась я к реке, пробралась под мост, и пошла тихонько на ту сторону, стараясь снегом не хрустеть. Побрела вокруг дворцавдруг есть где щелочка? Увидела решетку морозную, протиснулась сквозь нее и попала в трубу водную, помоями замерзшими облепленную. Вышла я по ней на кухню тихую, прокралась во дворкрай неба уже занимается, а во дворе ледяного дворца палач топор точит, колоду мочит.
Снова мышкой тихой прошуршала вдоль стеночкиво все двери заглядываюспят за дверями великаны страшные, от храпа стены сотрясаются.
Нашла я темницу темнуюу входа людоед сидит, дремлет. На цыпочках внутрь прокралась, иду мимо темниц, вглядываюсь. Вижустоит у стены за решеткой Кащей Чудинович, голову опустив, весь изрезанный-иссеченный, живого места на нем нет.
Кащеюшка, позвала я шепотом, за решетку схватившись. Не откликнулся он, словно мертвый на кандалах висит.
Всхлипнула я тут и заплакала горько. Плачу, к решетке прижавшись, зову егои дрогнули под руками моими прутья, посыпались. Слезы мои горячие решетку растопили.
Я шагнула внутрь, прижалась к Полозуледяной он, вот-вот душа из тела упорхнет. Только жилка на шее едва заметно бьется. Подергала кандалыиз мерзлого они железа, слезами не растопишь.
Кащеюшка, зову и плачу, проснись, помоги! Как мне спасти тебя, как выручить? Слышу я уже шаги палача твоего. Проснись, друг мой милый, не дай нам пропасть! Проснись же!
Дрогнули веки. Открыл Кащей глаза потухшие, больные, посмотрел на меня и губами разбитыми шепчет:
Откуда, белочка? То ли сон мне снится чудесный, то ли морок напоследок повелитель холода навел.
Да я это, змей ты неверующий, всхлипываю, лицо его дыханием согреваю. Шире глаза он распахнул, застонал от бессилия.
Ты зачем пришла, глупая? сипит. И меня не спасешь, и себя погубишь. Беги! Меня-то хитростью поймали, приковали, а ты еще спастись можешь!
А я тулупчик снимаю, кофту пуховую стягиваю, на него надеваю, подол сарафана рву, ноги ему обматываю. Приложила к груди ухосердце бьется медленно, того и гляди, остановится. Подняла я с пола камень тяжелый, к кандалам примерилась.
Потерпи, прошу, немножко, Кащей Чудинович, сейчас сломаю я кандалы и тебя вытащу.
А он усмехнулся, глаза закатил и повис на цепях бездыханным. Я его схватила, к себе прижала, рыдаюслезами заливаюсь!
Не оставь меня, друг мой возлюбленный, кем хочешь тебе буду, хоть служанкою, хоть чернавкою, хоть девкой постельною, только не умирай!
Потянулась к нему и поцеловала в губы сухие, холодные, обняла крепконе отпущу!
Вот уже и в коридоре шаги великаньи раздались. А губы царские под моими потеплели, улыбнулисьи открыл Кащей глазаживые, янтарем горят.
Ох ты белка, говорит, беспокойная, помереть спокойно и то не даешь. Придется тебя отсюда спасать, беда моя.
Аленой меня зовут, отвечаю сердито.
А он руками тряхнули полетели на пол кандалы, ладонями двинули на глазах раны его страшные закрылись. Прислушалсясовсем близко шаги людоедовы.
Посиди тут, Аленушка, просит ласково, хоть какой-то десяток минут. Негоже тебе видеть то, что я делать сейчас буду.
Посижу, говорю послушно, ты только возвращайся.
Усмехнулся он весело, схватил меня, поцеловал крепко и ушел из темницы. Только я и успела увидеть, как в руке его меч кривой, огнем полыхающий, появился.
И услышала я грохот в коридорено не выглянула, страшно мне. Еще шумнее сталозаходил дворец ходуном. А я гляжупо полу коридора кровь синяя потоком бежит. Убил Кащей палача.
Раздался со двора звук сталкивающейся сталия к окошку приникла и увидела, как Кащей, став роста великого, с огромным великаном сражается. Силен король Хель, да Полоз сильнеемечом машет, ветром вьется, от ударов уклоняется, а то и змеем гигантским обращается, начинает людоеда душить. Только бросились на него со всех сторон великаны, и я от страха от окна отпрянула, кулак закусиластрашно смотреть, как его там убивают.
Но затрещал дворец, плеснуло в окно темницы огнеми заревели людоеды, прося пощады. А я сижу, мужчину с боя ждуобещала ведь.
Уж все трещинами пошло, начал дворец таять, водой меня заливать ледяной, а я сижу упрямо и жду его.
И тут дворец рассыпаться началя глаза-то от страха прикрыла, но с места не двинуласьи подхватили меня руки крепкие, вихрем наружу вынесли. Очутились мы у ворот ледяных меж двух горперед нами дружина замороженная, а за спинами нашими ледяное царство грохочет и тает, огнем полыхает, тучи черные над нами рассеиваются.