Но разве это не безумие?
Разве можно сравнить сгусток дефективных клеток и взрослых людей? Разве это равнозначное убийство?
Передо мной встают лица людей, которым я «помогла». Пусть они и говорили: «Я устал. Хочу уйти» разве это давало мне право им в этом помогать?
Это осознание приводит меня в ужас. Я стараюсь не думать об этом, но в то же время возвращаюсь к этой мысли снова и снова.
«Скоро все закончится, утешаю я себя. Глава соблюдет договор, я уйду и никогда больше об этом не вспомню».
А взглядом натыкаюсь на человека, которому «помогаю» сейчас.
Девушка, в которой с моей лёгкой руки был признан потенциал умершего человека.
Девушка, привязанная к кровати до сих пор лишь за то, что знала какое-то слово.
Безумие, абсолютное безумие. Развоплощение? Переселение душ? Случайное возвращение в таинственную организацию для мести? И при этомни единого доказательства реального наличия потенциала, кроме моих слов и слов Рэя.
Что?
Авионика-Крушина смотрит своими глубокими глазами снизу-вверх прямо в душу. Мне кажется, она и сама может понять, «что» со мной.
Что стряслось? роняет она в повисшую тишину.
Мысли лихорадочно бьются в сознании, как мотыльки в банке. Мне страшно от сотворённого, страшно от того, что ещё предстоит сделать, страшно возвращаться домой, страшно оставаться здесь. Я опасаюсь главу, Ё-ну, Камэла, Рэя и её саму. Мне кажется, что либо они сумасшедшие, либо я безумна, либо мы все не в себе. Перед глазами мелькает тлеющая свалка, протянутая рука главы в полумраке абортария, недовольное лицо Анны, инструктирующей меня по уходу за лежачим больным и пунцовое лицо Камэла, робеющего перед Авионикой-Крушиной.
Энола?
Я вспоминаю, что мои вещи остались на съемной квартире и наверняка уже выброшены хозяйкой. Холодею от мысли, что я не знаю, где мой паспорт. Тут же проносится в голове, что после аборта положено три дня больничного.
«Какой больничный? одергиваю себя, ты ведь даже не работаешь».
Энола!
Громкий голос Авионики приводит меня в себя.
«Энола».
Заставляет содрогнуться то, что мне не сразу удаётся вспомнить своё настоящее имя.
Точно. Все тут с кличками, которые раздаёт глава. И лишь один человек с настоящим именемона сейчас обеспокоенно глядит на меня.
От этого взгляда что-то во мне щелкнуло, и я выпалила то, что приносило мне больше всего боли, самый большой позор своей жизни.
Я рассказала о своей беременности и что понятия не имею, кто отец. Как я, утомленная медицинским бюрократическим адом, сидела в темном коридоре абортария на холодной металлической скамье, держа в руках заключение о замершей беременности. Я пыталась понять тогда, хорошо происходящее со мной или плохои вдруг незнакомый симпатичный парень попросил о помощи. Я согласиласьведь это уводило меня от необходимости принять решение: хорошо это или плохоздесь и сейчас. Я думала, ему нужна минутная помощь, но он забрал меня из реальности прямо в халате и тапках уже на долгие восемь месяцев.
Восемь месяцев я здесь и до сих пор не могу понять: происходящее со мнойхорошо или плохо?
Я ужасный человек. Я ненавижу себя, ненавижу ребенка внутри себя, из-за которого это всё происходит, и снова ненавижу себя, потому что из-за моей глупости этот ребенок вообще завёлся.
Я хочу прекратить жизнь, которую даже еще не дала. Я пользовалась жизнью, которую еще даже не дала, чтобы потом её уничтожить.
За всё это время я так и не приняла решения: правильно это или нет.
А Авионика, выслушав мой словесный ливень, произнесла:
Ну и что с того?
Весь мир на миг замер. Всё остановилось, замолкло.
А ведь действительно, что в этом такого?
И в этот миг, когда всё в моей душе встало на место, замерло и остановилось, впервые во мне шевельнулся ребенок.
Глава
Блять, как же всё это достало.
Ладно, в этот раз я сам виноват: мои ожидания не оправдались, потому что я ждал слишком многого. Но можно же было, блять, выбрать другое время. Всё это совершенно сейчас ни к чему.
В памяти вспыхивают перекошенное гневом лицо Энолы, отлетевший с грохотом стул. Сдвинутые брови, но полные ужаса глаза. Визг, режущий ухо.
«Ты же обещал! Ты обещал!..».
Знаю, что обещал. Потому так и вышло.
Что за напасть. Одна неудачная охота, потом другая. Ни одного перспективного предсказания, все разведки вхолостую. Столько сил, столько времени впустую. Люди начинают терять веру, мотивацию. Усталость накапливается, а результатануль. Даже от последнего добытого нами потенциалавернувшейся Крушинытолку никакого. Мало того, что она никак не проявляется, так и отравляющая аура не сработала.
Это из-за замедления? Или от того, что Энола провела слишком мало времени с ней? Или от того, что это не Крушина вовсе?..
Нет, Энола говорила про аберид. Да и ощущения Рэя не меняются. Да и этот полный ненависти взгляд: я узнаю его из тысячи. Это Крушина. Это определенно она.
Так какого чёрта? Какого чёрта не сработало?!
Я же все спланировал: либо Энола передумывает, поскольку привыкла о ком-то заботиться, и у меня будет потенциал замедления еще минимум на полтора года, либо Крушина убьёт ребенка отравляющей аурой, и будет железное доказательство, что потенциал действительно есть. Была вероятность, что Крушина прикончит и Энолу, но она была весьма несущественной.
Энола была одним из самых надёжных, не смотря на перепады настроения, охотников. Я предпочел бы, чтобы она не умирала. Поэтому мне втройне досадно от того, как это всё разрешилось.
Отпускать её обратно в мир я, конечно, не планировал, хотя, если бы она ушла, думаю, никогда бы не проговорилась, где была. Наплела бы что-нибудь про потерю памяти, или похищение инопланетянами. Вряд ли она привела бы людей к нашему порогу: в этом плане на неё можно было положиться.
Но дело тут в другом: отсюда нет обратной дороги. Все потенциалы, которые соглашаются уйти, умирают для мира людей. В этом принцип нашей работы: мытихая гавань для тех, кто не смог жить больше среди людей.
Я надеялся, что Энола останется. До последнего надеялся: пока из вида не скрылась машина с ней на заднем сидении. Обессиленно прислонившейся к двери, бледной, без единой кровинки в лице. Прошло меньше получаса после того, как Анна выполнила мою часть договора. «Энола Гай», избавившаяся от смертельного груза, переоделась в свою старую одежду, забрала пакет с медицинской книжкой, и, не оглядываясь, не произнося ни слова, села в машину, которую я ей дал.
Я заглянул в салон и попросил водителя высадить её в трёх километрах от ближайшего населённого пункта: мол, ближе нельзя, машину заметят. Я давал ей ещё один шанс передумать. Но Энола лишь коротко кивнула, смотря куда-то в спинку переднего сидения: меня удостаивать взглядом было уже необязательно.
На дворе зима, а её лоб покрылся крупной испариной. С лицом серовато-белого цвета, и рыжими прядями, прилипшими ко лбу, образовавшейся в теле хрупкостью Энола напомнила мне сыроежку. Я так часто наблюдал, как взмётываются эти кудри при повороте головы: а сейчас у неё нет даже сил их поправить. Кисти рук, которыми она пытается удержаться за ручку двери, чтобы сохранять вертикальное положение, мелко дрожат. Скорее всего, сейчас ещё действует анестезия, поэтому она ничего не чувствует, но крови там должно быть много: я ощущаю привкус прогорклого сливочного масла во рту от этого запаха.
Ей не дойти до посёлка живой. За время поездки она потеряет слишком много крови. После абортов нельзя двигаться минимум сутки: но Энолу это не волнует. Она хочет вернуться в мир людей как можно скорее.
Водитель вернётся сразу же, как высадит её. Но разведка, что дежурит в том районе, должна присмотреть за ней.
И вот, пять минут назад, пришел доклад о ликвидации «Энолы Гай». Масляная горечь во рту становится нестерпимой.
Что ж, одной проблемой меньше. Если нет перспективызачем за это держаться?
Теперь нужно позаботиться о второй проблеме.
Дремлющий потенциал так же полезен, как меч без рукояти. Мне удаётся спровоцировать Крушину на действия, но и позволять ей и дальше выводить из строя уже имеющиеся у меня потенциалы слишком расточительно.
Один охотник ликвидирован. Второй ходит по краю, посещая её без моего приказа. Мой единственный провидец четвертый месяц на измене, потому что зазноба изволила проявить интерес к другой самке. Четыре месяца снови ни одного перспективного, одна сплошная драма вокруг участников любовного треугольника.
Без прорицаний аналитики начинают чувствовать провал в работе, начинают слишком много думать о всяком, порождать вредные теории. Что Крушина не Крушина вовсе, а просто человек. И даже доказательства этой теории рождаются: в конце концов, аналитики есть аналитики и пытаются занять чем-то свои умы.
Однако, опираясь на свои догадки, они приходят к выводу, что я ошибся, и начинают сомневаться во всех моих решениях.
Слишком дорого обходится мне содержание этого незакрытого гештальта. С этим нужно что-то делать.
Нужно доказать, что это Крушина. Узнать, как ей удалось спастись, захватить тело, так долго в нём прожить и найти меня снова. Узнать, как практически реализуется аберид: ведь если она действительно вернулась, то это путь к бессмертию потенциала. Хотя, доказать, что потенциал передался в другое тело, тоже надо
Как все это доказать, ума не приложу. И нет сил сегодня думать об этом.
Раньше меня будоражили сложные задачи. Сейчас же одно лишь раздражение.
Решительно захожу в изолятор и натыкаюсь на недоуменный взгляд.
В сознании вспыхивает: «Не было никогда у тебя такого взгляда!». Это злит: ««Авионика», снова «Авионика» да когда ж Крушина будет?!».
Подавшись порыву, хватаю дверь в санузел и с грохотом сношу её с петель.
«Ебись оно всё конём!». От бессмысленного акта разрушения немного полегчало.
Проходит меньше секунды: а я уже отстегиваю руки Крушины от кровати. Давай, нападай: я сейчас в таком состоянии, что размажу тебя без сожалений.
Отныне заботься о себе сама, выдавливаю сквозь зубы, потому что гнев сковал челюсть. Еду будут оставлять у двери. Запрещаю говорить. Запрещаю выходить. Выйдешья тебя убью. Поняла?
Что это с лицом? Недоумение? А в глазах что: неужто испуг?
Девушка прижимает к груди запястья и совсем не собирается нападать.
От разочарования рот наполняется горечью.
«Да лучше б это ты умерла».
Пятый
Это вошло в привычку: возвращаясь с задания, идти не к себе в комнату, а к тебе, в изолятор. Мне нужно лишь увидеть тебя, убедиться, что ты существуешьи всё, можно продолжать путь.
Там, во внешнем мире, я заметил, что ты зажила в моей голове своей жизнью. Я часто думаю, что бы ты сказала про то или про это, как бы ты отреагировала, что бы тебе понравилось, а что нет. И, благодаря этим мыслям, задания стали не такими тягостными: я, вроде как, был больше не один.
И порой от этого становилось страшно: вдруг я все это лишь выдумал?
Ты точно была: качающаяся, в полусознательном состоянии, освещенная светом фар. Тепло твоего тела вспоминало моё плечо, тонкость твоих запястий, которые я удерживал, вспоминалась моим рукам. Цвет твоих волос часто попадался мне в толпе. Я обращал внимание на вещи, о которых ты говорила когда-то. Долгими дежурствами я слушал твой плейлист.
Ты стала тем, что заполнило мои мысли. Мой мир стал богаче.
Поначалу я просто вспоминал о тебе, и это было приятно. Потом осознал свою привязанность, и это немного напрягло. Я не мог понять, чего хочу, чего ты можешь хотеть, и эта неопределенность мне не понравилась. Но перспектива поговорить с тобой напрямую и разрешить эту неопределенность пугала куда больше.
В итоге я решил, оставить всё как есть.
Всё в порядке до тех пор, пока я могу увидеть тебя завтра.
И это убеждение работало ровно до того момента, пока дверь изолятора, где ты находилась, не оказалась заперта.
Я толкал дверь раза три, пока до меня не дошел этот простой факт. И тогда во мне проснулось давно забытая эмоция.
Ужас.
Я в панике припал к узенькому окошку двери: кровать пуста, дверь в санузел снята с петель.
«Что произошло? Что случилось?».
Взгляд лихорадочно метался по палате.
«Где ты? Где же ты?».
Из паники в эйфорию.
Ави! воскликнул я, когда ты показалась в окошке с той стороны двери. Что случилось? Ты в порядке?
Ты стучишь по уху, твои губы шевелятся и складываются в извиняющуюся улыбку. Ты меня не слышишь. Я растерян и вместе с тем очарован: «Ты, оказывается, можешь быть такой милой!».
Это же впервые, когда мы вот так, друг напротив друга, стоим? Ты не такая низкая, как мне казалось.
Показываю жестами: «ты в порядке?».
Короткий кивок, показываешь мне левую руку без гипса. Ох, как я рад!
«Где Энола?».
Пожимаешь плечами, лицо растерянное и испуганное. Показываешь девять пальцев.
Энолы нет уже девять дней?
Продолжаем играть в крокодила.
«Ты не голодная?».
Отрицательно машешь головой, показываешь три пальца и на дверь. Наверное, еду тебе приносят так же по расписанию. Ну и хорошо.
Странно, куда подевалась Энола-то? Но главное, что ты в порядке.
Ты в порядке.
Вопросы у меня кончились. Смотрю на тебя и понимаю: просто видеть тебя уже недостаточно. Я соскучился.
Я поговорю с главой: нужно узнать, что произошло.
«Мне нужно идти» (хотя не хочется). Через узкое окошко двери мне видно лишь какую-то твою часть. Хочу видеть тебя всю.
«Я скоро приду».
Мне не видно полностью твоего лица, но мне показалось, что на нем промелькнула грусть.
Уходя, всем сердцем я желал, чтобы мне не показалось.
Четвертая
Сколько прошло времени с тех пор, как я попала сюда? Три месяца? Шесть? Больше?
У меня напрочь отбило восприятие времени.
Из-за того, что изо дня в день повторялись одни и те же события, мне начало казаться, что все так и должно быть. Что эта жизньнастоящая, и больше кроме нее ничего не существует. Я привыкла и начала ожидать определённых событий от каждого дня.
И вдруг всё начало стремительно меняться.
Сначала «Энола»: сперва отмалчивается по всем фронтам, затем с чего-то начала говорить на отвлеченные темы, а давеча и вовсе вывалила мне свою личную историю. Стыдясь и сбиваясь в рыдания, она выдала свой самый страшный секрет, но, увидя мою реакцию, ушла и больше не появлялась. Ни через час, ни на следующий день, ни потом.
Моя реакция была слишком спокойной? Но как еще я могла отреагировать на историю о нежелательной беременности? Не проходило и дня, чтобы она в моем лице упоминалась при любой ссоре родителейуспеваешь привыкнуть за двадцать с лишним лет. Уже не задевает.
Хотела ли я, чтобы мама избавилась от меня? Наверное, нет: за свою жизнь, какая ни есть, я благодарна. Но я хотела бы, чтобы они избавили меня от своих сожалений: ссорились бы хотя бы не при мне.
Интересно, продолжают они ссориться сейчас? Или не ругаются совсем, потому что меня больше нет?
Сомневаюсь, что смогу теперь это узнать.
Так или иначе, «Энола» пропала и не появлялась. Её не было, не было, не было; вместе с ней не было ни еды, ни воды, ни утки. Я снова одна, привязана к кровати, и ощущаю свою ничтожность и беспомощность.
Я звала на помощь: разумеется, никто не пришел. Никто никогда не приходил, с чего бы теперь?..
Время шло, и от безделья я все ярче ощущала физические потребности.
И в момент, когда у меня живот от голода прилипал к спине, а мочевой готов был лопнуть, в палату ворвался разъярённый мужик. В нём, зачем-то сорвавшем дверь санузла с петель, я не сразу узнала главу.
В тот момент я не испытывала страха: лишь смирение. Глядя на выражение его лица, мне стало ясно, что: (а) «Энола» больше не придёт, (б) мне больше не покинуть этих стен, (в) он меня убьётне сегодня, так завтра.
Внутри было пусто и звонко, я преисполнилась кротости. Единственное, чего хотелось в тот момент: чтобы смерть была быстрой и не унизительной.
Спастись не хотелось. Хотелось, чтобы все закончилось.
Но глава удивил: он отстегнул меня от кровати.
Злобно сверкая глазами, он велел заботиться о себе самой, не покидать палату и не говорить с ним. Пригрозил смертью, хоть и не очень убедительнои удалился.
(а) и (б), (в) на подходе. Психи поругались, остался лишь один. Я, видимо, была игрушкой «Энолы» и, поскольку теперь её нет, игрушка становится ненужной. Сейчас «глава» придумает способ половчее избавиться от тела, и завтра придет за мной.
Адреналиновый жар захлестнул, запоздалые мурашки прошли по телу.
Завтра придёт, но сейчас есть дела поважнее: ссыпавшись с кровати, я метнулась в туалет.
Отлепившись от крана, напившись вдоволь, я осознала: если это мой последний день, то не стоило себе ни в чем отказывать.