Локшина обрадовало, что Ольга начала говорить не о том, что он предполагал.
Не первый? переспросил он. Нет, я, кажется, что-то говорила Кажется, он остался за границей.
Разве? Ну так я сказала неправду. Он здесь.
Это «он» Ольга сказала таким тоном, что Локшин невольно оглянулся.
Ты его боишься?
Ты не поймешь этого И правотебе как-будто неинтересно.
Сонный сторож нехотя поднялся с табуретки, запахнул овчинный тулуп и, сердито гремя ключами, прошептал недовольно:
Шляются тоже Полуночники
Проспекты Петровско-Разумовского с грохочущими изломами подвесных дорог, с лавиной двуэтажных автобусов, с хвостатыми станциями метрополитена, с пламенными, уходящими в облака искусственными солнцами, со стрекочущими над ними аэропланами, с башней обсерватории, поднимающейся к облакам, после чудесного убежища Загородного казались аляповатой иллюстрацией к плохому фантастическому роману, печатавшемуся десять лет назад на третьей полосе «Рабочей Газеты».
Я рада, что мне удалось побыть с тобой наедине последний раз, сказала Ольга.
На станции подвесной дороги они расстались. Локшин задержал ее руку в своей и вдруг заметил, что лицо ее исказилось в мучительном страхе. Она глядела куда-то поверх толпы. Он тоже взглянул туда, куда смотрела Ольга: на минуту ему показалось, что в толпе мелькнули чьи-то слишком хорошо знакомые красные уши.
Что с тобой? спросил он.
Да так Показалось
Показалось, что он здесь? пошутил Локшини они расстались.
Глава двеннадцатаяЧерный доктор
Только подойдя к Советской площади, Локшин вспомнил, что он еще не обедал. В подвале соседнего с Центральной гостиницей дома несколько тусклых, озаренных продольным верхним светом окон занимала столовая «Артель». Пожилая кельнерша, сохранившая в бриллиантах серег слабые следы буржуазного происхождения, пытающаяся нет-нет заговорить по-французски с седой, вероятно, когда-то очень красивой кассиршей, приветливо кивнула Локшину:
Вам студень или печеночку с луком?
Локшин не успел сделать выбора между двумя одинаково привлекательными блюдами.
Сашка! Ты!
Леонид Викторович, растерянно подняв глаза и увидев перед собой Буглай-Бугаевского, сказал он.
А я перекусить забежалда тут проклятое место, водки не дают. Я ведь к тебе собирался, присаживаясь к столику, продолжал Бугаевский и вдруг:Сашка! вскрикнул он и под неодобрительными взглядами кельнерши и кассирши полез целоваться.
Ты думаешьОльга? Чепуха! Думаешьревновал? Брось, милый! Я тебе хоть сейчас любую девчонку приведу. Я сам сейчас с двумя балеринами живу. Небось слышал?
Бугаевский назвал не два а четыре популярных имени.
Не веришь? Дело твое. Я, брат Сашка, петушиное слово знаю.
Выбрав по карточке наиболее сложные названия блюд, Бугаевский еще раз попробовал попросить у кельнерши «ну хоть одну такую малюсенькую баночку» и, получив отказ, стал нехотя глотать залитое пряным соусом мясо.
А ведь мне, Сашка, говорил он, наплевать, что ты там с Ольгой. Ты, брат, равный. Я тебя, Сашка, хоть ты и дурак, а уважаю. А ты подумайкакой-то там Винклер! Инженеришка! Беспризорная сволочь. Хам! И кому изменитьмне, столбовому дворянину.
А она от него, ты слышал, ушла? изменившимся голосом добавил Бугаевский.
Ушла? удивился Локшин.
Как сказать. Бросил он ее, старую дуру. И поделом, не лезь в другой раз. Не связывайся с мальчишками.
Буглай-Бугаевский, шипя и захлебываясь, начал рассказывать о Винклере, о якобы учиненных им растратах, о том, будто бы Винклер выкрал ученый диплом, что самая идея теплофикации украдена им у негоЛеонида Викторовича Буглай-Бугаевского.
Я ему еще покажу. хвастал он, я его на свежую воду выведу. Иван Николаич дурак. Дерьмо старое. А я его все-таки на кампанию раскачаю.
А давно она, то-есть, они, допытывался Локшин. запинаясь и выбирая слова. уже не встречаются?
Да она теперь первая ему глаза выцарапает. Ты знаешь, Сашка, какая она стерва! захохотал Бугаевский и вдруг опавшим голосом продолжалты не понимаешь, как мне ее жалко! Нет Я тебе по секрету скажубезнадежно. Я ведь теперь у нее каждый день бываю.
Послушай, Леонид, внезапно вспомнил Локшин, ты ведь второй муж Ольги?
Пятнадцатый. цинично захохотал Бугаевский, а может быть, и двадцатый, я за этим не гонюсь. Эх, и дурак же ты, Сашка! Мы бы с тобой такое дело развернули И охота тебе с бабами путаться. За границу бы поехали Эх, пропадаю я тут ни за два с полтиной.
А вы То-есть ты, спросил Локшин. не знаешь, давно она с Винклером разошлась?
Бугаевский не расслышал.
А ведь мне ее жалко. И до чего жалко. Ну, что ей может сделать какой-то Винклер. Ничего. А бабе всякие страхи мерещатся
Отставив испещренную глиняными язвами тарелку, Бугаевский неожиданно заторопился:
А мне пора. Прощай, Саша Спешу
Локшин вышел из столовой и остановился на площади в беспомощном раздумье. В нелепых ассоциациях перекликались назойливые репортеры с тревожной испуганной Ольгой, неуместные вопросы Клааса с полупьяной болтовней Бугаевского и почему-то вспомнилась Женя.
Задержавшись на минуту у двери Центральной гостиницы, Локшин спустился к площади Свердлова и пешком пошел на Зубовский бульвар.
А я тоже сегодня к дочке пришел, встретил его бывший тесть, а ее дома нет. Ну, да я ничего, жду.
Встреча с сильно постаревшим Алексеем Ивановичем почему-то обрадовала Локшина.
Объясни ты мнеговорил старик, что это делается. Вот я к дочке пришелхорошо. Ни дня на ночи теперь неттоже хорошо. Об этом и в откровении святого Иоанна сказано. Вот только как пониматья к дочке, положим, к обеду пришел, а она мне:Я, папаша, в четыре часа ночи обедаю. Насмешка!
Ей так удобнее, Алексей Иваныч, она ведь служит
А мы не служили? Я тоже в фирме Высоцкого сыновей тридцать пять лет служил, меня каждый день по загривку били.
А приходит родной отеця в доску разобьюсь, а чтобы обед был воврсмя.
Локшин выдвинул из стены складной стул, уселся и приготовился слушать бесконечные излияния тестя. В старческой болтовне и брюзжании Локшин улавливал явно доброжелательные ноты.
По-новому живем, продолжал Алексей Иванович, ну что ж, ж по-новому жить можно. Я человек старый, я и прежде чуть свет на ногах, а теперь бессонница одолевает, так оно и приятнее. А только вот одно нехорошодочку не вижу. В роде как бы на разных концах живем. Я тут, а она где-то в Америке. Что ж это такое выходит?
А Женя скоро придет? спросил Локшин.
Старик рассердился.
А разве я знаю. Да нет, пожалуй, ты ее здесь не дождешься. Она у Сибирякова теперь и днюет и ночует. Вот где она. А разве это порядок. По новому быту живет
Алексей Иваныч подошел к буфету, открыл дверку и вытащил оттуда, видимо, приготовленную специально для него бутылку перцовки.
А мы и без хозяина обойдемся. По новому быту, сказал он, ставя на стол бутылку. Ну-ка, по старой памяти, зятек. Давно я тебя не видел
Локшин, чтобы не обижать старика, выпил две рюмки перцовки, выслушал длинную и бессвязную речь Алексея Иваныча, в которой последние времена и откровения апокалипсиса сочетались с явными намеками на мужей, уходящих от своих жен, на матерей, бросающих своих ребят в какие-то детские дома и ясли, на жен, которые неведомо где треплют юбки.
Я тороплюсь, сказал Локшин.
Спешить ему было некуда, и так же бесцельно, как только-что он пошел к Жене, он решил ехать к Ольге. Вспомнились почему-то только сейчас ее слова:
Я рада, что удалось побыть с тобой наедине последний раз.
Почему последний? От непонятной тревоги он заторопился, расталкивая медлительных прохожих, пересек Зубовскую площадь, и вагон поезда подвесной дороги, подхватив его, выбросил у Малой Бронной.
Полутемный переулок, в котором освещенные верхним светом, черные внизу дома казались висящими в воздухе, был так же пуст и безлюден, как несколько лет назад. Локшин задержался, отыскивая знакомый дом, он забыл номер, да и дом этот трудно было узнать по его сильно изменившейся внешности.
У парадного толклась группа озабоченных людей, стояла черная, закрытая карета. На лестнице его обогнал запыхавшийся милиционер. С каждой ступенькой сердце ускоряло свой бег и замирало в томительном беспокойстве.
Дверь в квартиру Ольги была настежь раскрыта. Милиционер остановил Локшина и сухим, равнодушным, словно усталым, но от того еще более повелительным голосом сказал:
Вы куда, гражданин?
Локшин остановился.
В чем дело? Я к Ольге Эдуардовне Редлих
Родственник? сухо спросил милиционер, тогда можно.
Через раскрытую дверь Ольгиной комнаты Локшин увидел опавшее, как-будто только-что окунувшееся в воду старое лицо Буглай-Бугаевского, письменный стол, на столе флакон одеколона и небрежно разорванный пакет гигроскопической ваты. От Буглай-Бугаевского пахнуло запахом карболки и спирта. Локшин сделал два шага вперед, не замечая ни Бугаевского, ни маленького черного доктора, копошившегося над чем-то тоже маленьким и черным у турецкого дивана, и, остановившись, увидел белое пятно лица и перекошенные страданием губы Ольги.
Сегодня В шесть почти не шевеля губами, прошептал Бугаевский. Морфий.
Маленький черный доктор вылез, как показалось Локшину, из маленького шкафчика, в котором хранились любимые Ольгой елизаветинские чашки, и маленьким черным голосом сказал:
Все равно бесполезно. Карету можно отправить обратно.
Выйдя на улицу, Локшин встретил Клааса. За ним медленно поднимались по лестнице люди в военной форме.
Она отравилась, зачем-то сказал Локшин.
Я вызывал ее на завтра, так же коротко ответил Клаас и крикнул куда-то вниз:Пропустить.
Локшин побрел по Тверскому бульвару.
Пылающий транспарант над домом Драматурга и Композитора передавал ночной выпуск «Голоса Рабочего».
Новое вредительство в комитете по диефикации. Теплофикационная станция инженера Винклера под угрозой взрыва. Инженер Винклер и рабочие станции разоблачили вредительство и предотвратили взрыв.
Неужели опять Ольга?
Локшин припомнил странные вопросы следователя, его равнодушие, вспомнил, что следователь все время возвращался к Винклеру и к теплофикационной станции. Значит не он, Локшин, выдал Ольгу, а Винклер. И отсюда ее тревога.
Он вспомнил хищные, самоуверенные черты Винклера, его дерзкий взгляд.
Этому не подсунут для подписи какую-то там бумажку. Этого не напугают фельетоны Буглай-Бугаевского. Его не увезешь на дачу. Он не будет терпеть рядом с собой Лопухина и целую свору вредителей. Он не будет размышлять, выдать или не выдать следователю женщину, которую он, может, быть, любил
Эти размышления переполняли Локшина жгучим чувством обиды.
Глава тринадцатаяКатастрофа
Здание крематория по внешнему виду ничем не отличалось от любого делового здания современной Москвы, и если бы не урны в нишах, если бы не тихая музыка, не скорбные лица провожающих в зале ожидания, ничто не напоминало бы о смерти.
Бесшумный подъёмник подхватил гроб. Буглай-Бугаевскому и Локшину разрешили в последний раз взглянуть на усопшую: сквозь застекленный иллюминатор видна была ярко освещенная камера, гроб, уже охваченный пламенем, и Ольга. Огонь коснулся ее лицався она легко приподнялась, вспыхнула и исчезла.
Локшину стало не по себе, и он вышел на улицу.
Минут через пять, поддерживаемый Миловидовым, вышел и Бугаевский.
Ну, и напьюсь я сегодня. Зверски Саша, пойдем!..
С Устьинского моста вся в стрелах лебедок, заставленная пестрыми корпусами судов, видна была застывшая в тяжелом зимнем сне Москва-река. В ее расширенном и углубленном русле цепенели такие необычные здесь, зазимовавшие в порту морские пароходы, первым рейсом прибывшие из советской Турции через Волго-Донской канал.
Москваморской порт, вспомнил Локшин.
Саша, расслабленно говорил Бугаевский, веришь ли, сил никаких нет. Вот думалзабуду, а понимаешьжжет! Насквозь жжет!
Не стыдно тебе, Леонид, жестикулировал Миловидов, ну, я понимаю, тяжело, а мне не тяжело? Мне тоже тяжело.
Миловидов долго философствовал о тленности, о бессмертии атомов, словом, говорил все то, что может говорить после похорон нечуткий человек, не умеющий ни утешить родных, ни во-время помолчать.
Сашка, друг мой единственный, одна она была у меня. Я, брат, как собака живу. Как волк одни. Думаешь, легко? Сашка, выкрикнул он, жизнь, брат, стервозная. Ни ночи, ни дня, осточертело все, к дьяволу все. Революция! Расцвет! А, чёрта мне в этом расцветена, вот, радуйся!
Он яростно показал на стоявшие в порту пароходы.
Мировая столица! Новый Лондон! А на кой он, если душа пустая! Сашка! Я тебя не виню, ты пешка. Ты думаешь, ты все это поднял? Революция подняла! А мне плевать. Я все скажу, пусть куда хотят вызывают. Я, может, в корниловском походе участвовал. Сашка, душа горит, пойдем выпьем
Почему же не выпить, ну, совершенно понятно, это же называется поминки, вставил нетерпеливо слушавший истерику Бугаевского Миловидов. Пойдемте, Александр Сергеевич, у Леонида потрясающее место есть. Гениальное, можно сказать, место.
Бугаевский умолк, съёжился, поднял воротник и начал искать глазами свободный такси. С набережной, легко балансируя на поворотах, шел, горделиво покачиваясь, одноместный автомобиль. У руля, небрежно положив щегольские перчатки на никелевое колесо, сидел Винклер. Поравнявшись с Локшиным, Винклер рассеянно скользнул взглядом и, не узнал его или сделан вид, что не узнал, проехал дальше.
* * *
Только-что законченный постройкой двигающийся тротуар, соединяющий Страстную площадь с площадью Свердлова, был переполнен, несмотря на новизну, было уже привычным, передвигаясь по двигающимся мосткам, отыскать свободное место на скамье последней, не уступающей в быстроте трамваю конвейерной ленте, и следить, как двигается Тверская.
Подобно берегам, торжественно уплывали стеклянная, переполненная светом башня «Известий», бетонная громадина «Дома драматурга и композитора», достраивающиеся этажи нового здания «Коммунара» и за столь недолгое время приобретшая архаичный вид устаревшая конструкция Института Ленина. Наверху грохотала подвеска, кружево стальных переплетов и ферм вычерчивало причудливые вензеля на освещенном солнцами Загородного зеленоватом небе.
Локшин сошел с тротуара. Бронзовый всадник по-прежнему правил лошадьми на ветшающем фасаде Большого театра, но эти бронзовые кони были уже единственными во всей Москве.
Пылающая в дрожании продолговатых лун, площадь Свердлова шумела от гула настойчивых толп, осаждавших станцию метрополитена, и призрачными хвостами вытягивающихся у остановок трамваев, автобусов, вагонов подвески. Центральная станция городских дорог возвышалась нал площадью и, заканчивающаяся выпуклым куполом, напоминала огромный светящийся гриб. Оттуда, передвигая небольшие рычаги, легко прикасаясь к кнопкам регуляторов, несколько серых людей в серых халатах прозодежды управляли движением на электрических путях. По жесткому металлическому кольцу, опоясывающему черный асфальт, в, торжественном порядке, медленно шли поезда пригородной электрической дороги.
МоскваЗвенигород. МоскваРаменское. МоскваСергиев, вспыхивали указатели.
Город энтузиастоввспомнил Локшин.
Резкий толчок заставил его вздрогнуть, что-то больно толкнуло его и, открыв глаза, он заметил, что стоит в темноте.
Почему та-а-ак, темно, истерически надрывался одинокий женский голос, падающий откуда-то вверху. А тут внизу рядом с Локшиным, невозмутимый человек в кепке, осветив огнем папиросы квадратный подбородок, ни к тому не обращаясь, весело сказал:
Вот тебе и большевицкое солнце. Каюк!
Глава четырнадцатаяВесна зимой
Улица еще сохраняла следы только-что закончившейся паники Кареты скорой помощи еще развозили пострадавших по переполненным амбулаториям, временным пунктам помощи. На дневном хмуром небе покачивались одинокие осиротелые луны, зато на площади у Столешникова переулка лежало огромное стеклянное яйцо, опутанное сеткой электрических проводов, а внутри яйца несколько человек рабочих возились над медью и алюминием испорченных приспособлений.