Сейчас зальет, обрадованно сказал похожий на часовщика старик.
Я, товарищи, насчет цеха скажу, По старой расценке сколько я получал? Два рубля десять. А теперь нам прибавка вышла. Сколько же я после прибавки получаю? Рубль восемьдесят пять. Это как же, товарищи, называется, Ипатов выдержал небольшую паузу, денефикация?
Валяй, Ипатыч, правильно! отозвались в задних рядах.
Ипатов, поощренный товарищами, вылез в проход и, остановившись перед сценой, продолжал:
Или такой случай. Конвейер нам поставили. А что в нем толку, когда он не работает? Я из-за конвейера, может, часа два в день даром теряю. А если я когда, Ипатов произвел рукой сложную, но всем понятную манипуляцию, если я когда после выходного дня на пять минут на завод опоздаюмне предупреждение, а то и штраф. Что-ж это по вашему, сердито протянул он волосатую руку к докладчику, денефикация?
Локшин вслушивался в шероховатую, грубую речь Ипатова, видел, с какой жадностью воспринимается каждое его слово, и не понимал, как он мог обольщаться. Ведь только за пять минут перед тем Локшину, казалось, что его речь зажгла всех, а оказывается, достаточно было этому рабочему с некстати распахнутым воротом выступить и заговорить об обычных заводских обидах, чтобы все сразу же насторожились, чтобы сразу же были забыты все выкладки Локшина, все его доводы.
Обиднее всего было то, что Ипатов не возражал против ночных смен, не жаловался на их трудность.
Так что я, товарищи, не согласен. совершенно неожиданно окончил Ипатов длинную, запутанную речь и, ухмыляясь, вернулся на место.
Еще желающие есть? спросил Кизякин.
Локшина возмущало спокойствие этого длинноусого человека. Почему он не выступит с ответом? Зачем он еще кому-то хочет дать слово.
Все сказано, выкрикнул кто-то из задних рядов.
Ну тогда я скажу, возразил Кизякин.
О конвейере, начал он, разговор особый. Конвейер этот у нашей администрации боком выйдет. Двенадцать тысяч загубили, в Германию ездили, инструктора привезли, поставили, а толку никакого. Я, товарищи, повышая голос продолжал Кизякин, с Ипатовым, даром что он бузотер, согласен.
Правильно! раздалось в рядах.
Только, товарищи, я так смотрю: кто у нас на заводе первый прогульщик? Ипатов. Ты, Ипатов, помалкивай, чья бы корова мычала, а твоя бы молчала. Выработка мала? Так ты бы в табель почаще заглядывал, тогда бы узнал почему
В рядах одобрительно загудели.
Настроение аудитории менялось. Измазанный котельщик снова поднес руку ко лбу, Ипатов снова спрятался за чужие спины. Локшин отыскал среди публики женщину, повторяющую каждое слово оратора, рабочего, похожего на часовщика, и с удивлением убедился, что каждое слово Кизякина доходит до слушателей.
Что-то и в самом Кизякине и в приемах его речи напомнило Локшину Сибирякова. Та же легкая флегма, та же усмешечка, то же уменье просто и вразумительно говорить о самых отвлеченных вещах, уменье каждый вопрос поставить практически. От высмеивания Ипатова Кизякин перешел к существу доклада и, перебивая свою речь пословицами и поговорками, в немногих словах показал собравшимся все такие очевидные, казалось бы, преимущества диефикации.
Приятный парень, подумал Локшин, надо будет его к делу притянуть. Хорошо бы с дядей Костей свести
Дядей Костей Локшин теперь и за глаза и в глаза называл Сибирякова, да никто, впрочем, не называл его иначе.
А здорово я его отбрил, похвастался Кизякин, под аплодисменты возвращаясь на свое место.
Локшин заметил, что Ипатов вместе с другими аплодирует Кизякину.
А знаете что, сказал Локшин вместе с Кизякиным спускаясь по лестнице к выходу, зашли бы вы к нам в ОДС.
Темнота у нас тут, а освещения никакого, пожаловался Кизякин. Я вас до остановки доведу.
Локшин закурил. Ржавый уголек папиросы на минуту взбуравил темноту Ярко освещенный гигантский автобус казался в темноте еще больше, еще грузнее. Локшин вскочил на подножку и, взбираясь по винтовой лестнице, еще раз увидел выхваченное из темноты озаренное желтым отблеском усатое лицо Кизякина.
Глава седьмаяТелефон номер В-3684
Александр Сергеевич, а тут без вас звонок оборвали, встретил вернувшегося с «Красного Пути» Локшина маленький Паша.
Огромное, занявшее всю стену окно проваливалось на беспокойную Тверскую и оттуда вместе с тяжелым осенним вечером в комнату вваливались грузные двухэтажные автобусы, изломанные витрины магазинов, десятками призматических стекол расколотые фонари.
Днем улица безраздельно хозяйничала в помещении общества. Ноги случайного прохожего, казалось, вот-вот обрушатся на стол маленького Паши, уже вторую неделю первым платным служащим общества диефикации СССР сидевшего в новом доме на углу Камергерского и Тверской.
Да уж, Александр Сергеевич, вы теперь нарасхват, с подобострастием говорил Паша, вас теперь весь Союз знает.
Неожиданное возвышение Локшина, сделавшегося из скромного счетовода видным общественным работником, заместителем председателя и фактическим руководителем ОДС, катастрофически изменило отношение к нему со стороны Паши, которому Локшин в ответ на почтительное «вы» по старой привычке говорил «ты».
Нет, Паша, это ты зря. А вот времени действительно нету
Локшин прошел в кабинет и углубился в бумаги, в огромном количестве ежедневно сваливавшиеся на его стол со всех концов Союза.
Занятия в обществе производились по вечерам, но и Локшин, и Паша работали с утра до ночи. Лопухин, избранный ученым секретарем ОДС, все еще по-прежнему заведовал отделом в Оргметалле, в ОДС он работал бесплатно, но тоже проводил здесь большую часть дня. Локшин еще числился счетоводом Оргметалла, но на службу не являлся, занятый делами общества. Время от времени Лопухин приносил ему какие-то деньгине то жалованье но Оргметаллу, не то жалованье по обществуЛокшин не знал.
Первоначальное недоверие к Лопухину быстро прошло. Сейчас, вплотную сработавшись с ним, он узнал, что нет ни одного вопроса, ни одной отрасли знания, с которыми бы Лопухин не был основательно, не по-дилетантски, знаком, и теперь не желал бы лучшего ученого секретаря. А к тому же Локшину было приятно, что его прежний начальник теперь почтительно докладывает ему.
Я думаю, Александр Сергеевич, нам нужно наладить аппарат. Вы не будете, конечно, возражать, если я для организационно-инструкторской работы приглашу Андрея Михайловича. Вы ведь его знаете?
Это«вы его знаете»неприятно резнуло Локшина. Лопухин напоминает ему, что еще недавно бухгалтер Оргметалла имел право распоряжаться им, Локшиным, фактическим главой ОДС. Но у Лопухина было невозмутимо приветливое лицо и ни тени иронии в словах.
Ну что ж, я так и знал, что вы не будете возражать, предупредил Лопухин ответ Локшина в тот самый момент, когда Локшин как раз собирался указать, что вряд ли Андрей Михайлович с его медлительностью, ненужным педантизмом, не привыкший к общественной работе может справиться с организацией такого крупного дела, как аппарат ОДС. Но уверенный тон Лопухина заставил его промолчать.
Недавно точно таким же образом Лопухин, так же предупредив согласие Локшина, перетащил сюда невзрачного делопроизводителя Оргаметалла.
Вы что жевсю нашу бухгалтерию сюда перевести собираетесь, шутливо заметил он. Но Лопухин, как-будто не расслышав, крикнул в соседнюю комнату:
Андрей Михайлович, пожалуйте, к Александру Сергеевичу
Деликатно балансируя упитанным туловищем, бухгалтер Оргметалла от двери вдоль стеклянной стены продвинулся чуть не до самого окна и уже оттуда подошел к столу.
А я вам, Александр Сергеевич, извините, принес
Он достал из портфеля аккуратно переплетенный томик, на корешке которого стояло: «Бухгалтерия, как научная дисциплина». И размашисто надписав на титульном листе: «Дорогому Александру Сергеевичу на добрую память», почтительно преподнес Локшину книгу.
А у нас все очень жалеют о вашем уходе То-есть, что вы собрались уходить
Я сам бы рад, но понимаете
Конечно, конечно Мне Алексей Викторович предложил, и я для вас
Да, неопределенно ответил Локшин, но ведь у нас еще не утверждены штаты. Может быть, в порядке сверхурочных
Понимаю, понимаю, согласился бухгалтер, дело новое
Не то, поморщился Локшин. Мы не такие уж нищиесобственный завод открываем. Совнарком, здесь Локшин сделал умышленную паузу, отпустил двести двадцать тысяч.
Двести двадцать, благоговейно повторил Андрей Михайлович и вдруг, словно подсчитав, сказал:ведь для вашего, Александр Сергеевич, размаха, этомелочь.
На постройку и оборудование первого корпуса хватит, деловито разъяснил Лопухин.
Единственный в мире завод по массовому изготовлению «вите-гляс», похвастался Локшин.
Вите-гляс? переспросил бухгалтер.
В буквальном переводестекло жизни, объяснил Лопухин, оно пропускает ультрафиолетовые лучи.
Ультрафиолетовые, вставил Паша, внезапно просунувший голову в дверь кабинета, по его напряженному лицу было видно, что он хочет сострить, но что это ему никак не удается.
Понимаю, понимаю, поспешил согласиться бухгалтер и поспешно откланялся.
Локшин углубился в дела.
Писали с окраин, писали из Иваново-Вознесенска, приходили длинные циркуляры из губотделов, из ВСНХ, неровные смятые служебные записки, размноженные на папиросной бумаге доклады.
Обратите внимание, Александр Сергеевич, сказал Лопухин, вы посмотрите, что они делают.
Это «они» относилось к губотделу текстильщиков, начинавшему открытую борьбу против общества и против введения ночных смен.
Они свернули ночные смены на двенадцати фабриках, продолжал Лопухин, этот вопрос придется перенести в ЦК.
Остро отточенный синий карандаш Лопухина предусмотрительно отмечал на бумагах, что должен Локшин делать с каждой из них.
Поставить вопрос в ЦК, согласовать с ВЦСПС, обратиться в Культпроп ВКП(б) запросить фабрику имени Ногина
Привычные резолюции привычно ложились на бумагу, уменьшая возвышающуюся под левой рукой Локшина стопку.
А ведь вы, Александр Сергеевич, наверно еще не обедали? Сознайтесь? спросил, закрывая крышку бюро, Лопухин.
Да, понимаете, как-то не вышло, виновато ответил Локшин. Послушайте, вспомнил он, а как же наш журнал? Типография не сдает в набордо сих пор нет бумаги.
Обещали на завтра, ответил Лопухин.
Вот увидите, посадим журнал.
Александр Сергеевич, взмолился Лопухин, половина первого. С бумагой успеем, надо же когда-нибудь поужинать
Они вышли из помещения ОДС На Тверской, несмотря на позднее время, один за другим проходили впервые пущенные в прошлом году гигантские двухэтажные автобусы. Асфальтовая мостовая вздрагивала под их тяжестью, и клалось, что вот-вот мощная колонна их вырвется из тесного коридора улицы, опрокинет дома и прорвется на Советскую площадь.
Лопухин остановился у ярко освещенного подъезда бывшего филипповского кафе.
Может быть, сюда, неуверенно сказал он. Впрочем, нет. Идемте в Дом Герцена
Заросший лесами доканчивающегося стройкой шестнадцатиэтажного «Дома драматурга и композитора» проезд Тверского бульвара был неожиданно пуст и безмолвен. Фасад здания был уже готов. Даже витиеватая вывеска, возглашающая о том, что здесь будет экспериментальный театр драматурга, отсвечивала тяжелым золотом букв.
Полутемный бульвар неожиданно напомнил глухую улицу провинциального приволжского городка. Сонный извозчик безнадежно дремал у закрытого кино, в двери запертой пивной «Моссельпрома» стучался пьяный, запоздалая торговка дремала над тощей корзинкой, полуголые липы роняли последние листья на влажные тропинки бульвара, на одиноких скамейках одиноко ютились влюбленные пары.
Локшин с шумом разгреб ногой кучу опавших листьев. Запахло перегноем, влажной землей и осенью.
Сюда, предупредительно сказал Лопухин. Теперь направо
Назначенное на 14 августа и несостоявшееся 28-го собрание фракции ВССБ отложено с 5 сентября на 15-е, прочел Локшин, подавая пальто швейцару.
На кого записать, обратился к ним человек в потертой бархатной куртке, с чересчур стоячим крахмальным воротником, подпирающим впалые щеки.
На Льва Вениаминовича, небрежно бросил Лопухин.
У нас на Льва Вениаминовича сего дня уже тридцать человек записалось.
Пожалуйте в другой зал, ликвидируя назревавший конфликт, сказал человек о волнистой ослепительно-черной, но уже седеющей по краям бородой. Если бы не синяя толстовка, не скучное, умеренно выпирающее брюшко и неказистые беспартийныебрюки, этого человека с великолепной бородой можно бы было принять за внезапно ожившее, сошедшее с редкостного барельефа изображение Ассурбанипала или Навуходоносора.
Сюда, Александр Сергеевич
За массивным роялем экспансивная девица, действуя одновременно и руками, и ногами, и глазами, пронзительно подсвистывая, наигрывала модный танец, вероятно, привезенный досужим парижским танцмейстером с Сандвичевых островов.
Рядом, скорбно повесив лохматую голову над уже опустошенным графинчиком, сидел поношенный мужчина с обрюзгшим ястребиным лицом и рассеянно рисовал карандашом на закапанном жиром меню. Дальше два столика занимала шумная, чувствовавшая себя как дома компания.
Локшину бросился в глаза человек в пенсне, со щербатым лицом, с зубами, может быть, нетронутыми временем, но все же казавшимися гнилыми, в блистательном спортивном костюме с широкими поверх пестрых чулок шароварами, узким, на узкой же талии, пиджаком, нето в клетку, нето в полоску, нето чорт знает во что. Человек этот показался Локшину знакомым.
Вместе с ним были две дамы, три молодых человека и один человек простопо-видимому муж. Дамы были непринужденно веселы, молодые люди принужденно остроумны, человек простомолчал и платил по счетам.
Иван Нарядный, представился подойдя к столу молодой человек в комсомольской майке грязно-рыжего цвета, поэт. Он энергично потряс руку Локшину и тут же, постучав перечницей о стол, вызвал официанта и заказал ему лангет соус пикан.
В «Доме Герцена» Локшин был впервые. Но его занимала не обстановка приютившегося под сводчатыми потолками ресторана, не экспансивная женщина за роялем, не возможность случайно увидеть обладателей нашумевших литературных имен, его занимало то, что он никак не может вспомнить, где встречался с человеком в ослепительных шароварах. Он пытался сосредоточиться, тщетно выругал изменившую ему память, заблудился в нахлынувших ассоциациях и рассеялся только тогда, когда сидевший рядом волосатый мужчина, в последний раз поглядев на опорожненный графинчик, изрек ни к кому не обращаясь загадочное слово:
Мрак
Но прежде, чем Локшин доискался смысла этого неожиданного слова, человек в шароварах внезапно встал, походкой подгулявшего офицера пластунского полка подошел к Локшину и с преувеличенной радостью закричал:
Локшин! Ты!
Волосатый человек равнодушно перевел глаза с графинчика на человека в шароварах и снова застыл в прежней позе.
Кажется, сказал Локшин, смущенно улыбаясь, но снова память ничего не подсказала ему.
Саша! выкрикнул неизвестный, да неужели не узнаешь?
И только теперь с чрезвычайной отчетливостью в памяти встали белая каемка воротника над черной тканью гимнастерки, модные тогда узкие брюки с заботливо оберегаемой складкой, словом его товарищ по гимназии Буглай-Бугаевский, тогда хваставшийся отцомпредседателем судебной палаты.
Действительно, пробормотал Локшин и встал.
Буглай-Бугаевский ткнулся в грудь Локшина донельзя прилизанным пробором.
Сколько лет
И столько же зим, подхватил Бугаевский. А я, Саша, в эмиграции был и вообще. И ты, брат, кажется, в люди выходишь. Читал, брат. Идея, родной, ей-богу идея. Только не умеешь ты! Калоша, братец ты мой, калоша! С такой идеей я бы в Берлине
А вы давно в России? осторожно спросил Локшин.
Саша, по-прежнему восторженно вскрикнул Бугаевский, пойдем, я тебя познакомлю
Знакомить Локшина, однако, ни с кем не пришлось. Покинутая Бутаевским компания усердно танцевала.