А что скажет нам сам изобретатель? нетерпеливо спросил Иван Николаевич. Локшин благодарно взглянул на него.
Мне бы хотелось привести некоторые цифры, начал он и сам удивился тому, что в присутствии академика Загородного, в присутствий ряда крупных работников, в присутствии, наконец, начальника Оргаметалла Лопухина он чувствовал себя спокойнее и увереннее, чем на диспуте. Мы напрягаем последние силы, говорил он, чтобы вложить новый миллион в наше капитальное строительство, а между тем миллиарды, уже вложенные в него, используются меньше чем наполовину. Средний коэффициент сменности в промышленности едва достигает одного и восьми десятых, поднявшись за последние два года всего на две десятых
Локшин с удовольствием прислушался к собственному голосу и чувствовал, что он не зря в продолжение нескольких лет занимался когда-то чуждыми ему экономическими вопросами. Не получивший сколько-нибудь систематического образования, Локшин наверстывал потерянное урывками после томительных сверхурочных, в праздники, в редкие свободные от службы и домашних забот часы.
Он читал вразброс, беспорядочно, многое не усваивая, многое путая, многое принимая на веру. Он начал с Маркса но Маркс показался труден своими утомительными периодами, формулами, скрывающими смысл и без того запутанных фраз. Тщетно пытаясь одолеть второй том «Капитала», он занялся чтением популярных брошюр, случайно наткнулся на рынке на растрепанный томик лекций по истории экономических учений, взялся за Смита, Рикардо, Родбертусаи только тогда окончательно одолел Маркса. Потом вдруг перескочил на Тейлора, увлекался научной организацией труда и, бросившись вдруг на философию и усвоив десятка два страниц «Критики чистого разума» и «Этику» Спинозы, увлекшую его математической стройностью изложения, снова вернулся к вопросам труда и начал рыться в сводках ЦСУ и Госплана.
Рабочий день, его продолжительность, коэффициенты сменности, динамика сокращения рабочего дня, использование фабрично-заводского оборудования, колебания производительности труда, все таблицы и сводки прекрасно укладывались в его исключительной памяти.
И сейчас, опрокидывая на слушателей поток многозначных цифр, с ловкостью фокусника производя над ними всевозможные операции, умножая, деля, возвышая в степень, извлекая корни, он переводил эти цифры в тяжелые обороты маховиков, в шум трансмиссий, в цокот станков, не останавливающихся ни на минуту.
Это же не человек, а арифмометр! ехидно сказал Миловидов, которого, как и всех слушателей, исключительные счетные способности Локшина занимали ничуть не меньше, нежели идея диефикации. Но ведь цифрычто? Недаром говорят: статистикапроститутка. А вот расхищение здоровья трудящихся
И негодующе посылая невидимый мяч за мячом то в Локшина, то в Сибирякова, то в Загородного, Миловидов торопливо глотая слова, начал доказывать, что МОСПС, от имени которого он сейчас выступает, и ни один из губотделов, ни ВЦСПС никогда не встанут на явно капиталистическую точку зрения, которую развивает Локшин.
Эксплуатировать рабочий класс мы не позволим, закричал он, приходя и полное неистовство.
Миловидову отвечал Загородный. Отбросив политическую сторону вопроса, он прочел целую лекцию об условиях точного труда. С его точки зрения, ночной труд сам по себе ничуть не вреднее дневногоего делает вредным скудное освещение наших цехов и мастерских.
Если проблема освещения будет разрешенавопрос исчерпан. Но как бы я ни освещали наши фабрики, рабочий будет все равно лишен одного необходимо для здоровья условияультрафиолетовых лучей. И вот тут-то нам приход на помощь стекло «вите-гляс»
Что за стекло? не удержался Миловидов.
Вите-гляс, повторил профессор. Вотсмотрите.
Он распахнул ворот рубахи, и детский дискант, так не соответствовавший грузной фигуре академика, зазвучал особенно задорно:
Видитезагар. Думаете в Крыму? Извините, батенька, не в Крыму, а здесь, в Москве, на Камерколлежском валу, в собственной квартире. Откуда у меня на Камерколлежском валу такое солнце? Лампочка «вите-гляс» и притом нашего российского производства.
Я думаю, закончил он, что прежде всего нашему обществу надо будет наладить производство стекла «вите-гляс» в массовом масштабе.
После Загородного выступало еще несколько ораторов. Прения, как водится, были сбивчивы и многословны и, за немногими исключениями, касались всего, только не основной темы. Локшин внимательно прислушивался к каждому слову и мучился от наплыва противоречивых чувств. С одной стороны, ему было приятно, что вот ради него собралось столько серьезных людей и серьезно обсуждают его не один раз осмеянную идею. А с другой, и это наполняло горечью обиды, авторство его беспощадно развенчивалось. Каждый из выступавших, говорил ли он за или против, прежде всего отмечал, что идея ничего нового не представляет, что в свое время она находила оформление в ряде утопических романов, что отрывок из одного такового романа каждый, в том числе и Локшин, мог прочесть в «Комсомольской Правде» два года назад, что в политической экономии, наконец, выгодность непрерывной работы станков и машин давным-давно стала трюизмом. И если противники напирали на якобы эксплуататорские тенденции Локшина, то сторонники особенно остро подчеркивали, что идея эта давно носится в воздухе, что это одна из давно открытых Америк.
А где вы были раньше? озлобленно шептал Локшин. А почему несколько дней тому назад меня высмеяли? Если высмеялизначит новая идея. А если новаято почему же вот этот коренастый мужчина с седеющими спутанными волосами, с колючей выцветшей бородкой так упорно настаивает на том, что еще два-три года тому назад газета «Гудок» вела длинную дискуссию о том, создавать или не создавать общество по диефикации СССР.
Я так и писал тогдадиефикация только мне редактор на «денефикацию» поправил. Вот посмотритеу меня и вырезки есть.
Коренастый мужчина сунулся в портфель, извлек оттуда пачку разноцветных брошюр, два или три номера журнала «Рационализация Производства», коробку сардин, но вырезок в портфеле не оказалось.
Забыл вырезки, разочарованно закончил он, а если хотите, завтра принесу. У меня ни одна бумажка не пропадает.
Но сколько бы ни развенчивалось изобретательство Локшина, здесь впервые идея его получала ощутимые реальные формы.
Я думаю, сказал Лопухин, что оценивать диефикацию с точки зрения традиций социал-демократии, тут он кивнул на Миловидова, не стоит. Надо по-большевистски подойти к вопросу.
По-большевистски, подумал Локшин, как странно.
Он мало знал Лопухина, но он знал, что Лопухинбеспартийный специалист. И то, что этот беспартийный говорит «партийные» слова, упрекает коммуниста Миловидова чуть ли не в тред-юнионистских тенденциях, несколько смутило Локшина, и он с некоторой недоверчивостью прислушивался к словам Лопухине.
Но именно как раз Лопухин в отличие от других подчеркнул, что диефикация и многосменность отнюдь не одно и то же, что разрешение проблемы диефикации в той форме, как это предлагает Локшин, может в короткий срок поднять нашу промышленность на небывалую высоту, что такая постановка вопроса оригинальна, и Лошкин имеет право претендовать на авторство.
Эти комплименты, особенно со стороны человека, до сего дня не замечавшего его, Локшина, человека, который и на самом деле не помнил, где именно он встречался с автором обсуждаемого проекта, несколько примирили с Лопухиным, но недоверия, почти инстинктивного, они не могли подорвать. Такое недоверие бывает у собаки, которая спокойно лежит целый день на вызолоченном солнцем дворе, не обращая внимания ни на прохожих, ни на мальчишек, упорно задирающих ее, и вдруг ни с того ни с сего вцепляется в икры тихого и скромного человека, оказывающегося, по проверке, кровным врагом хозяина этой собаки.
Если бы он знал, как развернутся события, если бы он знал, что именно Лопухин будет тем человеком, которому вдруг найденная единственная любовь отдаст свои разделенные с Локшиным ласки, если бы он мог предположить, что именно Лопухин будет центром и вдохновителем вредительской организации, укрепившейся в комитете по деификации, что Ольга, связанная с дельцами мощнейших капиталистических организаций, использует именно Лопухина в качестве главного своего орудия, он бы понял, откуда это инстинктивное чувство.
Вслед за Лопухиным выступил Иван Николаевич, и то, что редактор крупнейшей рабочей газеты не только, признал за идеей великое, будущее, не только наговорил комплиментов Локшину и Сибирякову, но и совершенно конкретно предложил развернуть на страницах многотиражного «Голоса Рабочего» широкую кампанию за популяризацию идеи и организацию опыта, несколько заслонило минутное и ни на чем необоснованное подозрение.
Потом опять и опять говорили, и по мере того, как шло заседание, в комнате становилось теснее и теснее. Приводили доводы за и против, говорили о проблеме сырья, о недостатке квалифицированной рабочей силы, о необеспеченности энергией, словом, снова и снова приводили все те доводы, которые испокон суждено приводить против каждого крупного рационализаторского мероприятия.
Ну, а вы, обратился Сибиряков к Загородному, вы больше ничего не прибавите?
Я думаю, ответил Загородный, что надо приниматься за работу.
Значит, заключил Константин Степанович, мы как будто сговорились. Необходима организация обществаэто признано всеми
А как же насчет устава? Спросил Лопухин.
Устава, словно издалека донеслось до Локшина, и ему стало ясно, что период мечтаний далёко позади.
Устава? переспросил Сибиряков и поморщился. Что жустав типовой. Это мелочь. Вы заготовьте проектец, а я позвоню
Локшина нисколько не удивило, что составление устава поручено именно Лопухину, как не удивляло его ничто из того, что происходило на этом неожиданном заседании.
Глава шестаяЗавод «Красный Путь»
Ваш билет? спросил контролер, с привычной ловкостью лавируя между переполняющими империал автобуса пассажирами. Локшин, очнувшись, пошарил в карманах и вытащил горсть смятых и разорванных автобусных и трамвайных билетов.
Кажется, этот, неопределенно сказал он, отдавая кондуктору всю пачку.
Двухэтажный автобус с грохотом спустился по Швивой Горке, застрял в узком проходе между тротуарами и трамваем и, разгоняя пронзительными гудками толпу, пересек Таганскую площадь. Контролер обиженно отыскал нужный ему билет и подал его Локшину, сердито отшвырнув остальные за борт империала.
Три месяца прошло со дня памятного собрания у Сибирякова. Идея диефикации давно перестала быть объектом плоских шуток Паши. Общество по диефикации СССР, или как его сокращенно называлиОДС, сумело создать многочисленные отделения не только в Москве, но и в ряде крупнейших областных городов. Только на-днях пришло письмо из Свердловска о возникновении там инициативной группы.
Диефикация Урала, вспомнил Локшин свои недавние мечтания и невольно улыбнулся.
Первая же статья Локшина, появившаяся в «Голосе Рабочего», вызвала сотни откликов. Письма рабочих, обсуждавших идею круглосуточного производства, мне имя ответственных руководителей предприятий, мнения ученых ежедневно заполняли те тристачетыреста строк, которые отвел Иван Николаевич пропаганде идеи.
Со страниц «Голоса» дискуссия перекинулась в другие газеты, и сейчас малопонятное как будто слово «диефикация» сделалось достоянием сотен тысяч людей, и мало-по-малу входило в быт, как когда-то вошло и привилось схожее с ним слово «электрификация».
«Обсуждаем предложение товарища Локшина», пестрели набранные крупным шрифтом заголовки. «Мнение рабочего Петрякова», «ВСНХ РСФСР создал комиссию по разработке вопросов, связанных с диефикацией». «Газета Труд дает специальный номер, посвящённый вопросам диефикации». «Мнение приказчика МСПО Иваньянца». «Сотрудники гомельского ОКРКО постановили диефицировать ОКРФО». «Фабрика Красный Серп переходит на трехсменную работу».
Из газет дискуссия перекинулась на фабрики и заводы, на рабочие собрания, в клубы. Вопрос этот обсуждается в обеденные перерывы, ставится на повестку дня каждого собрания, ему посвящаются номера стенных газет. То там, то тут отдельные бригады ударников берут на себя задачу добиваться многосменной работы, то здесь, то там одна фабрика вызывает другую на соревнование по увеличению коэффициента сменности.
Немногочисленные в первое время работники общества были завалены приглашениями выступать со специальными докладами перед рабочей аудиторией, и эти доклады неизменно были переполнены слушателями, принимавшими самое живое участие в обсуждении вопроса. На одно из таких собраний на заводе «Красный путь» и ехал Локшин. Автобус остановился у заставы Ильича: клуб завода был недалеко. Локшин поднялся по узкой и темной лестнице и оказался в небольшом полутемном, заставленном деревянными скамьями зале. На утлой сцене за покрытым красной материей столом долговязый рабочий в кепке играл в шашки с коренастым, лысым, разглаживающим после каждого хода длинные, свисающие на грудь запорожские усы человеком. Несколько рабочих возились над декорациями, с грохотом забивая гвозди в неподатливую фанеру. Скучающая комсомолка меланхолически извлекала из разбитой обшарпанной фисгармонии одну и ту же заунывную ноту.
Мне товарища Кизякина, сказал Локшин, предварительно достав путевку.
Я, весело отозвался человек с усами, быстро сбросив с доски выигранную шашку.
Локшин подошел к сцене. Скучающая комсомолка приветствовала его все той же на этот раз взятой фортиссимо нотой, усатый «съел» еще одну шашку, опрокинул доску, шлепнул партнера по спине и спрыгнул со сцены.
Ядокладчик, отрекомендовался Локшин.
Сейчас подойдут, сказал усатый и представился:Кизякинсекретарь ячейки.
А мы вам, словно хвастаясь, продолжал он, лозунг приготовили. Сейчас вывешивать будем.
Он втащил Локшина на сцену и развернул пестрое полотнище.
«Пусть человек отдыхает», прочел Локшин, «а машина обязана работать».
Это наши комсомольцы состряпали. Верка! крикнул Кизякин сидящей за фисгармонией комсомолке, подика-ка сюда!
А что жхорошо, сказал Локшин. Только я, пожалуй, исправил бы немножко. Позвольте, позвольте Вот так: человек может Нет, лучшеможет и должен отдыхатьмашина обязана работать. Прекрасно
Он вынул блокнот и записал туда понравившийся лозунг.
Вам много для доклада потребуется?
Справлюсь за полчаса.
Клуб медленно наполнялся. Входившие прежде всего окидывали зал, словно проверяя, много ли уж собралось и состоится ли доклад, отыскивали глазами докладчика и, убедившись, что все в порядке, занимали места почему-то преимущественно в задних рядах. Передние ряды занимала шумная детвора.
Закройте двери, прикрикнул Кизякин.
Шум постепенно улегся, только детвора никак не могла угомониться.
Тише вы, огольцы! прикрикнул Кизякин.
На недостаточное внимание слушателей Локшин пожаловаться не мог. Он говорил, казалось бы, о далеких для рабочего вещах, все о тех же скрытых ресурсах, о том, что страна не может себе позволить плохого использования основного капитала, о том, что и теперь, как несколько лет назад, нам нужно «догнать и перегнать». Перед тем как ехать на доклад, он тщательно проработал привезенные группой ударников материалы, касающиеся возможности перевода «Красного Пути» на круглосуточную работу, и говорил о том, что бы мог дать этот завод при максимальной нагрузке его оборудования.
Ему казалось, что аудитория на его стороне, что он уже овладел ею. Вот пожилая работница, сложив руки на животе и внимательно склонив голову на бок, шевелит губами, словно повторяя за докладчиком каждое его слово. Вот кто-то, похожий на старого часовщика, нет-нет приподнимется с места, вскинет клочковатую сивую бороду я приложит к уху сложенную трубкой ладонь. А рядом с ним котельщик о неотмытой копотью на лице пытается то и дело вытереть пот со лба, но так и застывает с напряженно согнутой рукой.
На вопросы, товарищи, сказал Кизякин, докладчик ответит после. Может быть; кто желает высказаться?
Я вот что скажу, начал о места кто-то, спрятавшийся за спинами.
Выходи, Ипатов, сюда, чего там прятаться, съязвил Кизякин.
Мне чтоя и отсюда скажуя, небось, не оратор какой, я по-неученому, продолжал Ипатов, на этот раз показывая оборотившимся к нему слушателям вихрастую голову с загорелым, давно небритым лицом, я по ученому не умею