Глава четырнадцатаяСолнце академика Загородного
Издали это было похоже на установку новой гигантской радиомачты. Вблизи глаз различал причудливый переплет стальных лесов, падающие клетки подъемников, хищные клювы кранов, дрожащие реи напружинившихся цепей. У дощатого забора, перегородившего Советскую площадь, не прекращалась толчея.
Вишь ты, рассказывал человек в подозрительной кепке и сапогах бутылками, большевицкое солнце устанавливают.
Какое там солнцеотозвался рыхлый мужчина в пенсне и мягкой каракулевой шляпе, обыкновенная фабрика ультрафиолетовых лучей.
Гражданин, ядовито остановил его человек в кепке, вы думаете вам сквозь очки все видно? А я вот и без очков в любой темноте сумею солнце разглядеть.
Интересно знать, уважаемые, ехидно спросил, проталкиваясь к спорящим, лиловый старичок с брезентовым портфелем:
Как это солнце отпускать будутпо книжкам «Коммунара» или всем без изъятия гражданам кроме лишенных избирательных прав?
Тебе, надо думать, дадут, ответил ему человек в кепке, косясь на брезентовый портфель, ежели, понятно, к тому времени не вычистят по первой категории.
Локшин подошел к забору.
Гражданин, не стеклянный, детям не видать, посторонись!
Толпа у загадочных лесов с каждой минутой росла.
Искусственное солнце, этовсе одно, что сахарин вместо сахара. А только, тут человек чрезвычайно неопределенной и модной внешности сделал паузу, а только при чем тут, граждане, приказ? Три смены. Глядите, граждане, диктатура требует, чтобы как каторжные работали и день и ночь!
На корявых досках забора, пестрея разнообразными шрифтами, маячил давно знакомый Локшину приказ ВСНХ.
Товарищи, сказал он, что ж особенного? Рабочий день все равно семь часов.
Семь? злобно переспросил человек в кепке, кому семь, а кому сдыхать всем.
Почему же, собственно? Я не понимаю
Локшин действительно не понимал, почему эти люди в кепках, в фуражках, в прошитых фетровых и меховых панамах, с четыреугольными, плохо выбритыми лицами, так враждебно встречают каждый взлет фантазии, каждое неожиданное слово. Он болезненно остро почувствовал, что он, Локшин, со всем своим интеллигентским ораторским искусством, ничего не может сказать этим людям, никак не сможет их переубедить. Может быть, здесь Сибиряков и Кизякинэти скучные флегматики революциинужнее, чем он, может быть, они своим хладнокровным косноязычием сумеют поднять всю эту массу до революционных высот.
А интересно, граждане, продолжал лиловый старикашка, как это они строить умудряются. Например, дом выстроитькредитов нет. Например, керосин понадобилсяв очередь вставай А мне что, неожиданно переменил тон старикашка, я полный пенсион получаю. Мне политика ни к чему.
Кому как, а мне это большевицкое солнцетоска смертная, сказал человек в кепке и поспешно ушел.
В ОДС услужливый Лопухин проникновенно взмахнул бакенбардами и, подойдя к столу Локшина, с деликатной вежливостью сказал:
Александр Сергеевич, прочтите приказ.
Локшин в третий раз прочел приказ ВСНХ. Сознание того, что его, счетовода Локшина, идея заставляет солидных, в форменных фуражках людей из ВСНХ писать приказ, еще год назад переполнило бы Локшина гордостью. А теперь общество по диефикации СССР модернистической вывеской с прямыми, чуть кренящимися влево буквами, с гранитными столбами у подъезда, с матовыми уплывающими фонарями вестибюля, с голубой, наконец, стеной, на которой чьим-то неуверенным карандашом было написано единственное слово«жид»стало таким же привычным, как ящик с неровной пирамидкой переложенных разноцветными указателями карточек.
Порой Локшину казалось, что он бесконечно вырос. Он подходил к зеркалу, прорывающему скучный простенок вестибюля, и оттого, что, вдавливаясь в чуть-чуть загорелую кожу, казались настойчивее морщины, и от того, что по-взрослому голубели виски, его охватывала мягкая грусть. Ему казалось, от ненавистной гимназии, от ржавых парт до постной жены, до унылых получек и унылых попоек, до тусклого в бесчисленных циркулярах полит-хоз-прод-управлений фронтабез единого просвета тянулась его бесцветная жизнь.
Ольга
Вспомнив об этой женщине, вместе с неожиданным успехом пришедшей к нему и сразу занявшей в его жизни едва ли не первое место, Локшин поднял голову и чуть-чуть улыбнулся.
Эта улыбка тотчас же была замечена сотрудниками общества, которые во главе с Андреем Михайловичем столпились вокруг Лопухина. Если бы Локшин был менее занят собственными мыслями, от него не ускользнуло бы, что и степенный главный бухгалтер, и угодливый Паша, и солидно прислонившийся к шкафу Петухов, и хихикающие у входной двери машинистки, одна с локонамиМаня, другая без локоновФаня, собрались не случайно и чего-то ждут от него.
Александр Сергеевич, Подхватив чуть заметную улыбку Локшина и растянув ее до кончиков модных бакенов, спросил Лопухин, что ж, и мы теперь будем беспрерывно работать?.
Мы в бухгалтерии тоже об этом поговаривали, с живостью подхватил Андрей Михайлович.
Голова Паши высунулась на четверть метра вперед, машинистки, поглядев друг на друга, сделали неуверенный шаг. Локшин, все еще не замечая напряженности всеобщего внимания, сказал:
Конечно, мы должны показать пример.
Улыбка, растянувшая рот Лопухина, недоуменно застыла. Лицо Андрея Михайловича приняло выражение суровой деловитости. Паша стремительно спрятал голову за спину Андрея Михайловича, машинистки поспешно юркнули в дверь и сразу же рядом застучали машинки.
Александр Сергеевич, осторожно подыскивая слова, начал бухгалтер, я полагал, что это касается только рабочих.
Почему же только рабочих? удивился Локшин, и вдруг вся эта сцена рассмешила его. А какая, собственно, разница между рабочими и вами? улыбнувшись, спросил он.
Помилуйте, словно не веря своим ушам, возразил Андрей Михайлович, ведь мыумственного труда.
Извиняюсь, улучив момент, сказал Петухов, у меня, например, ресконтро. Допустимбухгалтерия работает в три смены. Карточки те же будут в остальных сменах или другие? А если те же самые, то ведь напутать могут, а я отвечай!
Андрей Михайлович пренебрежительным взглядом смерил Петухова.
Ресконтроэто пустяки. С карточками всякий управится, но вы простите, Александр Сергеевич, я как ученый бухгалтер спрашиваюкак же централизованное руководство? Они, он сделал жест в сторону бухгалтерии, будут в три смены работать. А я то как же? Я ведь не двужильный! А если два главных бухгалтера, то на ком ответственность?
Андрей Михайлович, почтительно улыбаясь, иронически пожал плечами и закончил:
Очевидно, придется сидеть здесь круглые сутки.
Глава пятнадцатаяУ Ольги
Ольги не было дома, но именно сейчас она ему была нужна, как никогда. Локшин заехал к ней срезу после собрания, устроенного московским областным советом профессиональных союзов совместно с губотделами, представителями заводов и печати.
Мы считаем, говорил Миловидов на этом собрании, приказ ВСНХ преждевременным. Массовое введение ночных сменэто проявление административного восторга. Хорошо, продолжал он, разбрасывая прыгающие шары, хорошо, допустим, мы бы не возражали. Но где рабочая сила, где кадры, где электрическая энергия?
Все это он говорил, обращаясь почти исключительно к Локшину, как-будто Локшин должен был достать недостающую московским заводам энергию.
Представители губотделов и даже представители заводов не менее, нежели Миловидов, нападали не только на ВСНХ, но, и главным образом, на общество по диефикации.
Этоволынка, сердито сказал сумрачный человек, оказавшийся представителем кожевников, довольно с нас их обществ. Тут тебе и друг детей, тут тебе и МОПР, а тут еще ОДСтолько работать мешают.
И хотя в словах оратора не было ничего, кроме дешёвой демагогии, ему дружно аплодировали.
Я предлагаю, продолжал оратор, общество распустить.
В защиту общества никто не выступил, только одни на товарищей со всякими оговорками указал, что о ликвидации общества говорить преждевременно, но передача его функции какому-нибудь на научных институтов была бы очень желательна.
Локшину дали слово только в порядке прений. Он чувствовал, что говорит вяло: ему мотал некстати при помнившийся липовый старик с брезентовым портфелем. Он множился, портфель его удваивался и утраивался, вырастал, как в призматических зеркалах растет искривленное изображение. И вдруг начинало казаться, что и представители губотдела и сам Миловидов, и даже репортеры, пристроившиеся на трибуне, все они до невозможности похожи друг на друга, у всех у них подмышкой истрепанные брезентовые портфели, у всех у них лиловые сморщенные и злые лица.
Если бы Ольга была здесь.
Ему казалось, что только Ольга может избавить его от призрака лилового старика.
На диване валялась раскрытая брошюра. Неровно разрезанные, вернее, разорванные страницы были испещрены выкладками и узорами чертежей. Локшин рассеянно, перелистывал эту брошюру и удивлялся способности Ольги интересоваться решительно всем. На этог раз, судя по бесчисленным пометкам на полях, Ольга интересовалась чем-то связанным с нагревательными приборами.
Инженер Винклер, прочел он, «Теплофикация городов», и, отбросив брошюру, прошелся по комнате.
Комната Ольги в его представлении была неотделима от нее самой. Он любил ее комнату, ее мебель, ее вещи. Легкий красного дерева шкафчик, стиля ампир, напоминающий о прохладной гостиной старого барского дома, узкая девичья кровать, покрытая серебряным шелком, с тающими на нем в зеленом тумане гигантскими цаплями, письменный стол на тонких резных ножках, металлическими копытцами осторожно ступающих по выцветшему коврувсю эту обстановку он изучил до мельчайших подробностей. Он знал, что если приоткрыть дверку шкафа, то там на полках увидишь любимые Ольгины чашки, испещренные морщинками трещин, с выщербленными кромками, с черным приплюснутым двуглавым орлом на прозрачных донцах. Ольга говорила, что это остатки елизаветинского родового сервиза, а Локшин никак не мог понять, что хорошего находит она в этой некрасивой и неудобной посуде. Он знал, что если выдвинуть ящики письменного стола, то там найдешь совсем не по-женски запрятанные в деловые пакеты обильные пачки писем на разных языкахписьма, принадлежащие людям, имена которых нередко попадались в телеграммах ТАСС, письма, к которым до сих пор Локшин ревновал Ольгу.
Безделушки, разбросанные на столе и на подоконнике, всегда забытое, перекинутое через спинку кресла платье, кружевной платок, пушистым комком белеющий на темной обшивке дивана, все эти вещи разговаривали с ним, и порой у наго возникало желание погладить их рукой.
Неужели они добьются своего, думал Локшин, распустить комитет, передать какому-то институту
Ты давно ждешь? спросила Ольга, расстегивая влажную беличью шубку, а я с площади. Павла Елисеевича видела. Обещает закончить постройку к апрелю. Как это чудесно, восторженно продолжала она, я до сих пор не могу поверить, что это действительность. Подумайпри таком недоверии
Я тоже сегодня был на площади, неопределенно ответил Локшин.
Ты недоволен? Тебя что-нибудь огорчило?
Да нет Так как-то
Ты знаешь, я ужасно люблю Павла Елисеевича. Подумай толькоакадемик, мировая величина, а он целыми днями торчит на постройке, как десятник бегает по лесам, ругается с рабочими. «Хотите, говорит, Ольга Эдуардовна, удовольствие получить, постойте-ка там, в толпе». Я говорюничего интересного. Ругаются
Ты слышала?
Ну, конечно. А он мне знаешь что ответил: «Вы, говорит, барынька, главного не усмотрели. Не ругались бы, не толпилисьбыло бы плохо. А теперь посмотрите, какой интерес».
Ты думаешь, он прав? недоверчиво спросил Локшин, а ты знаешь, что МОСПС сегодня потребовал ликвидации общества?
Ликвидации? вздрогнула Ольга.
Тогда Локшину не приходило в голову, что Ольга могла иначе, чем с горечью, с недовольством, с обидой встретить это сообщение. Если бы он внимательно вслушался в ее голос, он понял бы, что в ее удивлении сказывается некоторая нарочитость.
Ну, конечно, у них ничего не выйдет. Мы не позволим Кстати, переменил он тему, сам не зная почему решив не рассказывать Ольге подробностей собрания в МОСПС, неужели ты думаешь, что Загородный прав?
Милый, он всегда прав! Он больше, чем умница. Ты обедал? И, не ожидая ответа, Ольга стала накрывать ид стол.
Глава шестнадцатаяОдиннадцатый номер
Улица встретила Локшина пестроголосицей суетливой толпы. И хотя на улицах было чуть люднее обычного и хотя один только раз услыхал он оброненную кем-то фразу об искусственном солнце, ему казалось, что город взбудоражен и взволнован. Ему мерещились недовольные, рассерженные лица, всюду он видел неприметного умноженного до бесконечности человека в кепке и рядом с ним вездесущего лилового старичка с брезентовым портфелем.
Доигрались, встретил его возбужденно фыркающий тесть, каторжные времена устраиваете.
И, не дав Локшину раздеться, яростно схватил его за рукав пальто.
Говорят, декрет вышел, чтобы не спать больше. Всю Россию разворовали, а теперь на них по ночам работай. Солнце строят! Это как же, по карточкам, что ли, солнце выдавать? А если я кустарьзначит живи без солнца. Или солнце по второй категории?
Да ну тебя! раздраженно оборвал его Локшин.
Не любишь правды? И я-то хорошне видал, за кого дочь отдаю. Ты что ж это. В главные пакостники у них нанялся?
Оставьте его, панаша, враждебно сказала Женя, и без того тошно. Соседи проходу не дают. Вы как же, говорят, Евгения Алексеевна, рожать будетев три смены или только в две. Муженек-то ваш давно уж на две смены живет. Комиссар!
Комиссар! подхватил тесть. Все они мастера по женской части на три смены работать.
Локшин оторвался, наконец, от хватающего его за рукав тестя, взглянул на заплаканное лицо Жени и с неожиданным для себя бешенством сказал:
А идите вы все к чёрту
И уже не думая ни о чем, задыхаясь от внезапной злобы, резко хлопнул дверью.
А как же вещи? уже на лестнице вспомнил он.
Дверь была не заперта. Он вернулся, прошел, стараясь не смотреть ни на плачущую, уткнувшуюся в подушки. Женю, ни на злобно шипящего тестя, к шкафу, вытащил из груды белья несколько воротничков и носовой платок, подумал о том, что не мешало бы взять запасную рубашку, но, не найдя ее, молча вышел.
Пивная на Зубовском была открыта. Он заказал кружку пива и подавленно опустил отяжелевшие локти на покрытый шелухой гороха стол. На эстраде полный человек в потраченном молью фраке и дырявом котелке, сопровождал уморительные ужимки и прыжки рифмованной скороговоркой:
Уважаемые товарищи и дамы, пролетарии, спецы и хамы, послушайте модные куплеты про то и про се и про это Маэстро, прошу вас, обратился он к сидящему за белым облысевшим пианино худощавому парнишке, с очень тонким вытянутым лицом и очень большими глазами, маэстро, что-нибудь душещипательное
Расстроенное пианино задрожало от разухабистого мотива, а куплетист, подбоченясь и отставив ногу, той же скороговоркой запел:
Хорошо в эсэсэсэр
Прочий, странам не в пример.
Вез штанов вся нация.
Нету чая, нету дров
Есть диефикация
Раков возьмите, свежие, предложила, закатывая глаза и соблазнительно выпячивая пышный бюст, увядающая женщина в черном, истертом от времени бальном платье, с кокетливым и тоже не первой молодости круженным передником.
Локшин рассеянно взял рака, отломал клешню и оглядел продавщицу. Из-под обветшавшего подола уныло высовывались толстые ноги в густо заштопанных бумажных чулках и в стоптанных скосившихся туфлях.
У Жени такие же толстые ноги
И возникшее было на минуту при воспоминании о Жене чувство жалости тотчас прошло.
Первая лотерея ОДС Главный выигрыштрактор. Купите билет!
В руках подошедшей к Локшину девушки с легкомысленной челкой на напудренном прыщавом лбу был картонный плакат, изображавший причудливое, напоминающее Эйфелеву башню сооружение, разрезанное с угла на угол крупной красной надписью:
Первая лотерея ОДС.
И немного пониже и помельче:
Человек может и должен отдыхать, машина обязана работать.