Не будь она мелодичной, мы бы не понимали, что говорит каждый, объяснил румяный. Подобно тому, как опытный музыкант слышит каждый инструмент большого оркестра и понимает его язык, так и мы понимаем каждый голос, но только если он своеобразен и в то же время созвучен с остальными, образуя гармоничное целое.
Как при импровизации нескольких музыкантов вместе, определил Этто.
Так и есть, подтвердил румяный, и во всем остальном тоже. Мы постоянно упражняемся, чтобы развивать самобытность каждого и выстраивать взаимодействие, при этом импровизацию не ограничивает ничто, кроме гармонии.
Все это звучит замечательно, решил Этто, и все-таки что-то в этом не так. И я разберусь, что же здесь не так.
Однако пока что такой возможности ему не представилось, потому что проснулись остальные румяные люди, которые принялись протирать со сна глаза и держать совет, на что употребить остаток дня.
Поскольку их компания все еще не обращала на землян ровно никакого внимания, Этто спросил своего собеседника, в чем причина такой невежливости.
На самом деле так выразилась предельная вежливость, пояснил тот. У нас каждый может делать, что захочет. Так что приглашать человека к чему-либо излишне, у нас это даже посчитали бы за давление. Раз вы, прибыв к нам, к нашей беседе не присоединились, хотя были совершенно вольны это сделать, нам пришлось предположить, что вас к этому не тянет. Поэтому мы и оставили вас в покое.
Вы могли бы, заметил Этто, как минимум нас поприветствовать.
И это тоже вышло бы невежливо, возразил человек, потому что было бы притворством. Мы ведь с вами незнакомы, и не могли знать, насколько вы нам рады. Мы хотели избавить вас от неловкости, вызванной притворством.
Опять крайне логично, с энтузиазмом сказал Аз, хотя на этот раз, если я правильно понимаю, уже не тавтология.
Все-таки получилась бы хоть какая-то любезность, буркнул Этто, и лично я ее не счел бы за притворство.
Как пожелаете, сказал румяный, в следующий раз поприветствуем вас. Разве что вы убедитесь в преимуществах нашего образа жизни и тогда останетесь здесь жить навсегда.
Это стало бы причиной, чтобы у вас, напротив, не задерживаться, сказал Этто. Мы пустились в путь, чтобы наладить мир в соответствии с эстетическими принципами. И если жизнь на этой звезде настолько совершенна, как вы ее изображаете, а это может быть лишь в случае, если она эстетически совершенна, то нам здесь нечем заняться. Чего ради нам тут еще останавливаться?
Сначала познакомьтесь с нами получше, предложил человек, возможно, вы все-таки обнаружите какие-нибудь недостатки.
Румяная компания тем временем решила провести остаток дня в манере, уже знакомой обоим землянам.
Хотелось бы познакомиться с какими-нибудь занятиями другого рода, сказал Этто, где это можно сделать?
Я вас отведу, вызвался румяный.
Трио немедленно отправилось в дорогу; помахивающий тросточкой Этто с румяным человеком ушагали вперед, в то время как Аз с тяжелым рюкзаком на спине вскоре отстал и, потея, плелся сзади. И только он собрался открыть левый глаз (просто чтобы не потерять из виду этих двоих), как, не успев еще закрыть правый, увидал им группу деревьев и несколько прыгающих под ними фигур.
А недурно прыгают, проворчал Аз. Хотел бы я попрыгать не хуже их, да и свой рюкзак раз и навсегда задвинуть в угол.
Однако на сей раз он, подойдя достаточно близко к группе, отставил рюкзак всего лишь в тень стоящего немного в стороне дерева. Этто с румяным уже удобно там расположились. Аз устроился с ними и стал наблюдать за прыгающими под деревьями людьми.
Со стороны выглядит, сказал он, словно они легкие, как перышки.
Поистине поражает, подтвердил Это, но примечательнее всего то, как они вписывают в свое движение окружающую природу. Складывается впечатление, что деревья играют вместе с ними, и создается иллюзия, будто и они тоже движутся.
То, что вы здесь видите, сказал румяный, это танец для тренировки нашего чувства композиции, а именно расположения людей в пространстве.
Это одно из важнейших эстетических чувств, вставил Этто, и в то же время одно из наименее ценимых. Как часто мы обнаруживаем, что люди, вместо того чтобы выстраиваться в приятные глазу фигуры, образуют бессистемное скопище тел? Ведь мебель в квартирах те же люди расставляют в хорошо продуманном порядке, но сами расстанавливаются как попало.
Чувство пространственной композиции, продолжал румяный, важно не для одних покоящихся тел, но еще сильнеедля тел в движении, и мы работаем над ним не только в связках между людьми, но и в связке людиприрода. На этой звезде вы не найдете человека, который, в покое он или движется, не вписывался бы гармонично в свое окружение.
Подтверждение налицо, признал Этто, но как на этой звезде насчет искусства? Раз вы подняли чувство композиции до таких высот, надо полагать, что и мастерство актеров у вас вовсю расцвело.
Совсем напротив, сказал румяный. Раз мы эстетически обустроили саму жизнь, искусство стало лишним. Мы не играем в искусственную жизнь на сцене, а делаем саму жизнь игрой на уровне искусства. Какой толк в том, чтобы в театре разрешать конфликты по художественным правилам, а в жизникаким-нибудь неэстетичным способом? Мы убрали противоестественное разделение искусства и действительности, а самой действительности придали форму искусства, устроив ее по тем самым правилам. Если, скажем, поссорятся два человека, то они вместо того, чтобы кидаться друг на друга безо всякого вкуса и такта, устраивают разборку, следуя проработанному драматургическому сценарию, который снимает бессмысленный пыл и разводит противников на расстояние, с которого они могут изображать из себя что хотят. К примеру, быть выдержанным человеком труднее, чем играть в него; но играть еголегчайший способ им стать.
Я знаю немало актеров на Земле, возразил Этто, которые сотни раз играли на сцене определенного персонажа, но в реальности этим персонажем так и не становились.
Вот поэтому, объяснил румяный, мы упразднили чистое искусство. Ведь актер на сцене переживает чужой конфликт, и нисколько не может на нем научиться разбираться с проблемами в собственной жизни, равно как и публика. Актер никогда не играет самого себя, как бы он сам ни считал, поэтому он не может перенести игру со сцены в жизнь, во всяком случае, не так, как следовало бы. Ему остается лишь разыгрывать чужие страсти. Мы, напротив, играем самих себя, играем напрямую свою жизнь, благодаря чему наша жизнь напрямую приобретает форму искусства.
Жизнь как сплошной бал-маскарад, воскликнул Аз, вот это здорово!
Нет, наоборот, не согласился румяный. Раз мы постоянно разыгрываем тех людей, какими хотели бы быть, мы действительно ими становимся, и нет нужды прятаться под маской, чтобы выйти за рамки недозволенного в обычной жизни.
Все это выглядит просто идеально, сказал Этто, и все же у меня возникает нелепое чувство, что тут что-то не так.
У меня тоже нелепое чувство, признался Аз, но я-то точно знаю, что не так: мой живот говорит ясным и понятным языком.
Румяный засмеялся:
Язык природы и правда самый ясный, и глупо к нему не прислушиваться.
С этими словами он встал и отвел обоих землян к другой группе, которая обосновалась поблизости на опушке леса и собралась жарить дичь на огне. Картины живописнее, чем эта компания, Этто и Аз не видели в жизни. Мягкое вечернее солнце освещало покрытую нежным мхом площадку, посреди которой вился вытекающий из леса ручей. Сами румяные сидели или лежали в изящнейших позах по обе стороны ручья и, надо думать, разыгрывали жизнь, исполненную райского блаженства. Мужчины и женщины, дети и пожилые люди всячески выражали полное благоденствиесловами и жестами, ласковыми касаниями друг друга и воркующим смехом, говорящими о высоконравственных манерах этих людей. Тем временем со всех сторон из леса послышалось чудесное пение, приближающееся к лагерю; и вот вскоре между деревьями показались певцы, молодые юноши и девушки. У большинства из них в руках были разнообразные фрукты, собранные в дополнение к жаркому, в то время как другие несли пучки растений с большими листьями, которые, как позже узнали Этто и Аз, служили тарелками для еды или использовались как салфетки.
Жаркое уже было готово, и земляне приняли участие в трапезе, следуя местным обычаямбез особых приглашений и не спрашивая разрешения. К этому времени они достаточно ознакомились с нравами румяных людей, чтобы понимать, что все здесь могут делать или же не делать все, что им угодно, поэтому просить у кого-нибудь чего-то или о чем-то не имеет смысла. Однако за непринужденностью, с которой каждый действовал по своему усмотрению, стояла величайшая внимательность по отношению к прочим, проявлявшаяся даже в малейших деталях. Иначе у Аза, несмотря на его голод, пропал бы весь аппетит, потому что румяные люди не только держали мясо голыми руками во время еды, но голыми руками его себе и набирали. Однако, если они съедали один кусок жаркого, то не брали следующего, не вымыв перед тем добросовестнейшим образом руки в ручье. После еды они тщательно закопали кости и все другие объедки так, что и намека не осталось, что на этом месте ужинали добрые три десятка человек.
Тем временем наступили сумерки. Румяные еще недолго поразвлекались, устроив своеобразный хоровод, после чего разбрелись парами или небольшими группками в лес, чтобы улечься там спать. Однако спать они, похоже, не торопились, потому что теперь снова зазвучало удивительное удаляющееся пение, которое еще долго слышалось с разных сторон.
У меня глаза закрываются, признался Аз, я готов заснуть на месте.
Поскольку ни от Этто, ни от румяного возражений не последовало, Аз и в самом деле улегся тут же. И, приласканный колыбельной, которая все еще доносилась из леса, он погрузился в сладкий сон.
Историческая дилемма
Последовав хорошему примеру, Этто и румяный тоже улеглись спать, но им, видимо, требовался не такой основательный отдых, как Азу, потому что, когда он проснулся утром, эти двое уже завтракали.
Аз поднялся и крикнул:
Вот это жизнь по мне! Уже одно то, как здесь ночуют, доказываетжизнь на этой звезде идеальна! Ты ложишься, где бы ты ни оказался, но неизменно на свежем воздухе, просто ложишься и скользишь в царство снов, подхваченный чудесной песней, словно нежной рукой человечества. А когда ты просыпаешься, тебе в лицо смеется солнце, и птицы весело щебечут свои «с добрым утром». Встаешь, дышишь пряным ароматом леса и лугов, садишься у тихо журчащего ручья и принимаешься за первую утреннюю трапезу. Напротив, как бесчеловечно выглядит сон в неживых стенах дома, в мрачном одиночестве спальни, в прямоугольной кровати, напоминающей гроб. И ты встаешь, оставив после себя жалкий ворох мятых простыней и скомканных одеял с подушками; ты вдыхаешь несвежий воздух и, едва покинешь постель, тебя принимаются сковывать прямые углы жилища, ты небрежно забрасываешь в себя завтрак, приготовленный высокотехнологичной кухней, и выметаешься из дома, чтобы корпеть над повседневной работой в прямоугольных недрах другого дома. А для чего эта повседневная работа? Для того, чтобы обеспечить средства поддержания еще более цивилизованной и, следовательно, еще более неестественной жизни.
После этой исторической речи и умывания в ручье Аз уселся рядом со спутниками и впился зубами в один из вкусных сочных фруктов, который протянул ему румяный человек. Тем временем Этто, который уже наелся, подпер рукой подбородок и задумался над словами своего помощника; и наконец он отнял подбородок от ладони и воскликнул:
Я ее нашел!
Что, ваша ученость, вы нашли? переспросил Аз.
Ошибку, объяснил Этто. С самого начала у меня было чувство, что здесь что-то не так. В основе стиля жизни на этой звезде лежит одна ошибка, и я наконец ее обнаружил.
И вовсе это было не нужно, высказался Аз, потому что зря. Лучше жизнь, которая человеку приятна, даже если она построена на ошибке, чем жизнь правильная, но огорчительная.
Это рассуждение легкомысленное, выговорил ему Этто, и притом бестолковое. Уже сама мысль о том, что где-то есть ошибка, не дает мне покоя и портит настроение.
Вот она, трагедия теоретика, отозвался Аз. Меня мысль об ошибке не беспокоит, пока не побеспокоит сама ошибка; а она до сих пор меня не беспокоила.
Тем временем румяный, на которого ни один из землян не обращал внимания, волновался все сильнее.
Если жизнь в нашем мире и правда покоится на ошибке, сказал он наконец, то, прошу вас, расскажите нам о ней, иначе мы лишимся и покоя и мира.
Ну разумеется, сказал Этто, вам следует знать, какая ошибка легла в основу вашего образа жизни. Когда мой спутник покинул смятую постель, чтобы помчаться производить средства для неестественной жизни в квадратном доме, меня зацепило слово «средства». И, в сущности, ошибка таится в этом слове.
Хорошая шутка, воскликнул Аз, вернее, скверная! Как может ошибка, на которой покоится жизнь целой звезды, заключаться в единственном слове, да к тому же всего из двух слогов!
Так других-то нет, объяснил Этто. Как производство может создавать ресурсы, действительно полезные для человеческой жизни, если оно одновременно не создает цели жизни?
Но в чем же состоит эта цель? спросил румяный.
В умственном развитии человека, отвечал Этто. Человеческий разум не может развиваться, если не направлен на постоянно развивающийся объект, а такой объекттолько производство. Без него человеческий ум ничто не будет подстегивать снаружи к совершенствованию, и в конце концов он замрет на месте.
Но наш разум не замер, возразил румяный.
Его время на исходе, сказал Этто, и однажды он обязательно замрет. Но тогда будет поздно начинать сначала.
Румяный волновался все сильнее.
Если так, то мы движемся к ужасному концу!
Правда, все медленнее, но зато и все увереннее, подтвердил Этто.
Итак, чтобы избежать ужасного конца, заключил удрученный румяный человек, нам ничего не остается, кроме как поменять его на бесконечный ужас, снова подчинившись принуждению производства.
Проявите на этот раз смекалку, чтобы не отдавать слепо власть обратно производству, вместо этого заставьте его работать на пользу целям жизни человека, совершенствованию разума. Исходя из этого и определите, что производить и как.
А умственное развитие, какое у него должно быть содержание, чтобы соответствовать этим целям? захотел знать румяный.
О чем здесь спрашивать, сказал Этто. Совершенствование разума это и есть его содержание. Но форма полностью зависит от вас.
А можно ли нам принять за форму ту жизнь, которую мы вели последнее время? уточнил румяный.
Я бы даже ее и посоветовал, сказал Этто. В ней нет нехватки ни в чем, кроме постоянного вызова человеческому разуму. Возможно, было даже необходимо, чтобы этот вызов на время пропал, и тогда в какой-то момент вам оказалось нечем заняться, кроме самих себя.
Румяный с облегчением вздохнул:
Тогда мы сможем отделаться испугом. Нотолько если вы вселите его, этот испуг, во всех остальных. Нужно, чтобы каждый житель этой звезды ужаснулся, как я, от мысли, что, если мы не изменим нашей жизни, однажды наш разум замрет. Лишь это заставит нас бросить теперешнее существование и начать другое.
А как же мы должны разносить пугающие мысли? спросил Аз. Разве что шастая как пугала вдоль и поперек всей звезды?
Возвращайтесь на то место, где мы с вами в первый раз встретились, сказал румяный, а я пока скажу подойти туда ближайшим группам. И как только вы нагоните на них страха, они разбегутся и разнесут его по всей звезде.
Земляне с предложением согласились, и длинноногий Этто сразу же пустился в путь. Аз торопливо вскинул рюкзак и присоединился к гроссмейстеру.
Совсем недавно вашу ученость не оставляло нелепое чувство, сказал Аз, пытаясь не отставать, а теперь нелепое чувство появилось и у меня. Все-таки это нешуточное и довольно щекотливое деловытащить целый народ из уюта жизни, где им чрезвычайно комфортно. Это ответственность. Если новая жизнь, которую мы планируем создать, не принесет обществу румяных счастья, они будут проклинать нас до конца дней своих.
Это просто душеспасительные сантименты, они не должны нас сбивать с толку, возразил Этто. Я верен одной только эстетике, а застывший на месте разумизо всех самый неэстетичный.