Вы это читали? спросил он, казалось, упавшим, даже испуганным голосом.
Никак нет, ваше превосходительство, но то, о чем там написано, уже не имеет значения. Сюда идут французы.
Это я понял. И что мне прикажите делать, поручик? У меня тут семь тысяч вчерашних крестьян, стрелять только научились, строй держать умеют, но в настоящем бою не бывали еще. Надо бежать к Смоленску, на соединение с главной армией. Иначе Наполеон нас проглотит, даже не поперхнется.
Стоявшие рядом старшие офицеры закивали и зашептались. Только один из них, седой и высокий полковник со шрамом на щеке стоял отдельно, и недоверчиво покачивал головой.
Но тут поручик сделал шаг вперед, и, нагнувшись к Неверовскому, слегка шепнул ему что-то в самое ухо, отчего генерал вначале резко отпрянул назад, затем вскочил, отбросив случайно сапогом в сторону и карту, и лежавшую рядом фирменную австрийскую подзорную трубу с золотой инкрустацией, речь и поведение его вдруг резко переменились. Дмитрий Петрович будто бы опомнился, обернулся вокруг, смешно взмахнул руками, но затем кинул своим адъютантам четким и твёрдым голосом приказ:
Бить тревогу, лагерь свернуть, полкам строиться немедля!
И, взяв невысокого Берестова под руку, пошел с нем в свою палатку.
Внутри было почти пусто, только стоял небольшой походный столик с картами, бумагами и гусиным пером в чернильнице, да два наспех сколоченных табурета. В углу свернуто валялся серый походный плащ, на котором Неверовский имел обыкновение почивать. Он кивнул Берестову на табурет, сам присел рядом и, казалось, на мгновение погрузился в глубочайшую задумчивость, даже глаза прикрыл.
По лагерю грянул барабанный бой, затем все вокруг окунулось в гул от беготни тысяч ног. Трещали свертываемые палатки, лязгали штыки, шипели заливаемые костры, пять барабанщиков били тревогу, не прекращая. Под эту какофонию военных звуков генерал и адъютант повели неспешную спокойную беседу, тем не менее, постоянно приходилось говорить громко, дабы слышать друг друга. Неверовский начал с мучившего его вопроса:
Итак, поручик, вы из посланников, и пришли ко мне. Я следующий, стало быть?
Нет, генерал, не вы. Следующийэто другой человек, и мое послание для него. Но судьба России сейчас от вас всецело зависит. А я здесь, ибо мое время пришло.
Значит, среди неприятельских войск есть кто-то, такой же человек, как и вы?
Да, есть, но и его время еще не пришло. Мы с ним встретимся здесь. Сегодня.
Багратион пишет, чтобы только наблюдали неприятеля.
Поздно. Если мы сейчас не дадим бойНаполеон войдет в Смоленск раньше, и тогда обе наших армии, не соединившись, будут разбиты по частям. Если мы его здесь не задержим, Дмитрий Петрович!
Разговор прервался. Полог палатки распахнулся, и, пригнувшись, но, тем не менее, задевая ткань мохнатой папахой, внутрь буквально влетел запыхавшийся казацкий урядник с выпученными глазами. Еще не остановившись, он приложил и сразу убрал пальцы десницы от виска, отдавая честь, и выпалил почти нечленораздельно:
Вашство! Хранцузвалят суда Много!
Неверовский, а за ним Берестов и урядник, кинулись вон из палатки, бряцая железом от сабель и шпор. Генерал одобрительно окинул взглядом уже стоявший перед ним навытяжку зелено-красный строй его полков, принял рапорт от дежурного майора, пожал ему руку, затем поднял валявшуюся в траве трубу, отер ее обшлагом мундира и уставился на юго-запад, туда, где в низине лежал еще сонный, тихий и беззащитный городишко Красный. А затем чуть дальше и выше, на холмы, очертания которых, казалось, слегка подрагивали в утренней дымке. Но эта дрожь была не туманом, не паром от земли, и даже не костровым дымомто двигались, приближаясь, тысячи людей и лошадей, неся погибель всем, кто встанет на их пути. Еще неясные на дистанции более трех верст, очертания войск стремительно приближались, разворачиваясь, как гигантские пальцы, из походных колонн в боевые шеренги, под легкий, но уже слышный гул земли от топота десятков тысяч ног и приглушенное конское ржанье.
Глава 4
2019 г., Дмитрий Лозинский
Он все сидел в своей квартирке, в девятиэтажке, стоящей на засыпанном грязно-коричневым веществом, в которое превратился выпавший пару недель назад снег, проспекте Керамиков в мутно-пыльном подмосковном Голицыно, и мучительно думал, как бы еще поэффектнее отомстить этому миру. Его обрамленное сединами, грубое лицо с рязанскими чертами уставшего от жизни, ничего не добившегося за 47 полных лет человека, выражало крайнее раздражение с ноткой легкого смущения, но игры мысли в нем особой в этот момент не чувствовалось.
Чайник на плите натужно загудел, и Дмитрий Лозинский поднялся, чтобы выключить конфорку: чаевничать он не собирался, просто звук отвлекал его от тяжких размышлений. Он убил только три часа назад, и теперь прикидывал, правильно ли он все сделал, не осталось ли у того продавца какой либо зацепки на него, не записан ли где-нибудь его номер, не видел ли кто-нибудь его входившим или выходившим из той загаженной квартирки. Впрочем, скоро это будет неважно, совсем неважно. У него уже почти все готово.
Фамилия продавца, кажется, была Никитцов или Никитов, точно уже не припомнить. Материал он украл с завода в маленьком городишке, где он когда-то или подрабатывал, или просто халтурил пару месяцев. Он сразу тогда, еще при единственном их разговоре, впившись взглядом в Лозинского пропито и недоверчиво, спросил: «
Ты из ИГИЛа что-ли, а иначе зачем эта штука тебе?
Надо, значит! ответил Дима, и положил перед ним толстую пачку банкнот по 5 тысяч. Глаза торговца округлились, и он протянул свои загребущие руки к пачке, но Лозинский его оттолкнул в сторону.
Вот когда принесешь кобальтовый стержень, тогда и поговорим, нужен он мне, пищу дезинфицировать буду. Понял!
Ну-ну-ну! насмешливо протянул этот Серега в ответ. По тебе просто видно, что все нужно, дезинфикцировать!
И пошел в соседнюю, заставленную всем, чем только можно, комнату, затем вернулся оттуда, немного покопавшись в рухляди, таща перед собой длинный черный тубус.
Вот, уважаемый! Как договаривались. Там свинцом все выложено, но ты бабки давай и уноси его скорее, фонит же он, боюсь, что-нибудь отвалится у меня, хе-хе-хе! глуповато пошутил продавец. Но на Лозинского смотрел просяще, чуть ли не умоляюще, а глазенки его при этом вдруг нервно забегали.
Тубус открыли, боковая крышка была неестественно тяжелой, а внутри поблескивал торец металлической палки матового оттенка, и еще на крышке был желтый ярлык: «Co-60 Radioactive Material» , и треугольный значок радиоактивности.
Лозинский закрыл футляр, навернув крышку, и молча, ни говоря не слова, протянул продавцу деньги. Серега, чуть отвернувшись, торопливо начал их пересчитывать. Жизни ему уже не осталось: Лозинский, расстегнув чехол у пояса, выхватил спрятанный широкий и короткий разбойничий нож-шип, и, пользуясь разницей в росте, ткнул его продавцу в горло сверху с правой стороны, одновременно охватив ему шею другой рукой. Тот даже не выронил деньги, но задергался, вначале попытавшись вырваться. Дмитрий молча держал его. Было тихо, умирающий не издал ни звука, только ногами топал. В глаза ему убийца боялся смотреть, просто ждал, когда тот молча сползет вниз, после чего ухмыльнулся. Кровью он не запачкался вовсе, даже капли не попало. Нож вынимать не стал, вытер его рукоять носовым платком, забрал деньги и стержень, открыл форточку в маленькой комнатке, где оставил тело, и, закрыв на ключ дверь, вышел из квартиры, предварительно убедившись, что никого на лестничной клетке нет.
В этом райончике Москвы было также грязно и мрачно, как в его Голицыно, людей на улице почти не видно. Садясь в свой белый «Фольксваген-Тигуан», Лозинский подумал, что даже если труп продавца найдут через два-три дня, то будет все равно поздно. Он все сделает раньше. Он уже готов!
Глава 5
1943 г., Евгений Соболев
Соболев не помнил ничего: ни как очнулся от резкой, пронизывающей и ломящей все тело боли, ни как, шатаясь и еле работая здоровой рукой, вылез из лежавших на боку смятых остатков кабины, ни как потом, с трудом скинув с себя парашют, куртку и шлем, стоная и трясясь, пополз куда-то по мягкой траве и мху, не осознавая ни направления, ни конечной цели. Лишь через час, когда боль чуть отпустила и туман в голове немного рассеялся, он понял, что не знает где он, где его упавший самолет и как далеко он отполз. Рядом была небольшая березка, ухватившись за нее правой рукой он слегка подтянулся, повернулся и сел.
Левая рука не работала, а висела как плеть, и, только коснувшись ее правой, Женька вскрикнул от боли. С ногами было еще хуже: они обе болели постоянно, будучи сильно зажаты искореженным металлом при падении. Около левого глаза был глубокий, до самого уха почти, порез от разбитого стекла пилотских очков, из которого сочилась кровь. Голова гудела, на лбу тоже была шишка. Евгения мутило и знобило, он сознавал, что уцелел просто непонятно как. Мысль работала ясно, но что делать теперь, он не знал. Вдалеке слышалась приглушенная канонада, пару раз прямо над ним почти на бреющем полете что-то пролетало, но даже поднять голову и посмотреть, чьи это самолеты и куда летят, Женька не мог. В остальном в лесу стояла звенящая тишь, как будто нет войны и можно, вспомнив детство, бежать вместе с любимой тетей Нюрой за красной наливной земляникой или маленькими, крепкими, кривыми, еще не тронутыми червяками подберезовиками.
Ладно, отрывисто подумал Соболев. Надо вправить руку и ползти к своим.
Иллюзий у него не было, он по-любому за линией фронта, если немцы найдут его, то непременно расстреляют. Но куда ползти? Направление он не помнил, компас остался в разбитом самолете, даже если он выползет из леса, то только на равнину, а там идет бой. До наших не добраться, наверное. Куда тогда?
Вправить руку. Болит жутко, но если не сделать сейчас, будет только хуже. Работая правой рукой, он аккуратно уложил левую в рогатину между двух маленьких осинок, и, зажмурившись, дернул. Боль пронзила мозг и опустилась вниз по всему телу, но рывок был слабый, и рука не ощущалась. Закусивши губу до крови, напрягая все мышцы, он дернул еще раз, и вот теперь почувствовался легкий хруст. Он аккуратно пошевелил пальцами. Двигались, по руке пошло тепло, но боль была такой, что он свалился рядом с этими осинами на сухую, мягкую траву и минут пять восстанавливал дыхание. Затем встал и медленно, волоча разбитые ноги, побрел, шатаясь, в ту сторону, где, как ему казалось, слышалась канонада.
А всего в семистах-восьмистах метрах от него, в том же лесу, шеренга из десятка людей в немецкой полевой ферме и нескольких полицаев, растянувшись, быстро двигалась в его сторону, раздвигая сапогами густые заросли кустов. Искали сбитого и пропавшего русского летчика. По всем немецким тыловым службам за линией фронта непрерывно трезвонили телефоны и стучали телеграфные аппараты, сообщая о внезапной и незапланированной остановке только набравшего ход наступления, случившейся всего два часа назад. Еще бы! Резервная танковая колонна, на подход которой так рассчитывали командиры двух дивизий прорыва, была почти полностью уничтожена на марше всего с одного русского самолета! Одного! Тут же снятого зениткой. Дьявол бы побрал этих опоздавших зенитчиков, все равно уже ничего не поменять на сегодня! Войска на направлении главного удара остановлены и окапываются, график наступления сорван, пора докладывать командованию о результатах дня, а их нет! Прошли всего 2 километра и встали, увязнув в русской обороне! Танки подбиты, пехота лежит под очередями не смея приподнять каску, и нет обещанного резерва! Авиация русских продолжают утюжить подходящие к линии фронта войска, имеется превосходство противника на земле и в воздухе! Оберст-лейтенант Курт Йорих сдвинул с запотевшего лба фуражку, вздохнул и обернулся к идущим позади него солдатам, коротко спросив:
Ничего?
В ответ все молчали, насупившись, и, как Курт чувствовал, в душе чертыхаясь на него. Они уже более часа обыскивали березы, ели и кусты орешника вокруг сбитого русского штурмовика, ломясь по всему лесу и дергаясь на каждый шорох рядом. Командование приказало ему найти этого чертова лётчика, не дав эсэсовцев и собак, а только отделение снабженцев из 110-го батальона и пятерых полицаев из местной деревни, во главе с этой странной женщиной по фамилии Киртичук, которая, вроде бы, была над ними главная.
Глава 6
1812 г., Алексей Берестов
Бой шел уже третий час, но уже давно закончились пушечные разговоры с обеих сторон, а батальоны русских неторопливо, но непрерывно, отходили под ружейным огнем. Все орудия были потеряны, Красный остался далеко позади, дивизия генерала Ледрю упорно наседала на ощетинившиеся штыками, как огромные ежи, нестройные каре Неверовского. Повсюду носились свои казаки, но их сумбурные действия не вносили никаких новых нот в симфонию боя, зато французские полки подходили и откатывались назад, сменяя друг друга подобно волнам на озере в солнечный, но ветреный день. Русские держались, каре стояли и не рассыпались, хотя людей теряли десятками, оставляя на дороге свалившихся убитых и отводя назад пораненных, разорванных пулями и картечью. Дмитрий Неверовский и Алексей Берестов находились рядом, в середине первого каре, наблюдая очередную атаку. Они молчали, делая свою работу, лишь генерал время от времени подбадривал своих воинов:
Ребята! говорил он. Вы все знаете, как держать каре, я здесь с вами, держитесь и ничего не бойтесь.
Берестов с одобрительным восхищением смотрел как на него, так и на действия его солдат: спокойно, не суетясь, задние ряды заряжали и передавали ружья вперед, каждый новый залп, казалось, останавливал атаку неприятеля, но совсем ненадолго. Французы упрямо шли на них, останавливались, смыкали ряды и шли снова, и, подобно движению гвоздя под ударами молота, вклинивались в русские позиции. Уже несколько раз гренадеры сходились врукопашную, штыки лязгали, поднимались и опускались, обагренные лучами солнца и следами свежей крови.
Делать Берестову пока было нечего: вроде все шло так, как надо, глас он более не слышал, и это сейчас занимало его даже сильнее, чем кипящее вокруг сражение. Он все уже рассчитал и знал, что нужно всего полдня, чтобы две разрозненные русские армии вернулись в Смоленск и соединились, не дав Бонапарту разбить себя поодиночке. Пока все складывалось так, будто упорное сопротивление и медленный ход Неверовского под огнем давали это время. Давали кому: ему, Берестову, лично, или же Багратиону с Барклаем как командующим армиями, или Отечеству вообщевсе это уже было не так важно. Главное, что каре 27-й дивизии пока колебались, но держались, хотя отбитых атак сегодня было уже сколько? Семь? Девять? Четырнадцать?
Вот же странно, подумал было он. Что было толькоон еле-еле помнит, а что семь лет назаддо сих пор стоит перед глазами, как вечная, затянувшая их пелена.
Он каждый раз, как будто вновь и вновь, приходит в себя на этом затянутом удушливой пороховой дымкой склоне, среди мертвых, умирающих, стонущих, покрытых кровью и грязью тел. Вот высоченный гренадер, одной рукой охватив ружье, другою тянется к нему, неподвижно, и в застывших открытых глазах даже нет страданья, только легкое удивление: ну как же так? Живот гренадера разворочен картечью, он лежит напротив, но кажется, будто он ползет вперед в стремительную последнюю атаку. Сам Берестов тоже тянется к немуего ноги придавлены крупом, а белоснежный мундир почти весь забрызган теплой кровью убитого коня. Всего час назад Бонапарт решил судьбу Аустерлица и всей войны одним простым движением военного гения, бросив на слабый русский центр у высот возле деревеньки Працен свои отборные корпуса. Берестов медленно приподнимается на локтях, вдали отчетливо звучит гром орудий, ружейный треск и гортанные крикитам французы добивают разрозненных союзников по частям, под тусклый свет уже начавшего закат зимнего солнца.
Как же так? думает и он, будто соглашаясь с лежащими рядом в изумлении мертвецами. Только что мы шли в атаку, безнадежно, желая лишь продать жизнь за последнюю честь армии, а теперь лежим, неподвижно, и жизнь угасает в остекленевших глазах, как лучи садящегося где-то рядом светила.
Берестов почти теряет сознание от холода, боли и усталости, соглашаясь умереть здесь вместе со всеми, но тут странный далекий голос будто толкает его в затылок, приказывая ему встать и идти куда-то. Он долго, пошатываясь, перешагивая сквозь тела, поднимается обратно на холм и затем спускается вниз к небольшой речушке, туда, где остатки полка графа КаменскогоВторого, отступая, с трудом сдерживают наседающих на них гренадеров дивизии Удино.