Слушай, сказал Жижа, хочешь, я с тобой к ним схожу?
Зачем? спросил Лёшка.
Ну, у меня глаз на фуфло намётан.
Лучше тебе вообще там не появляться. Ещё меня подставишь.
Они помолчали.
Меня тут механиком зовут, глотнув пива, сказал Жижа. Ну, наладчиком игровых автоматов. До осени.
А платят сколько?
Женька вздохнул.
Чисто символически. Зато играй, сколько хочешь.
Так без выигрыша же.
То-то и оно.
Они с торца обогнули «Комету», перешли улицу у стройплощадки и остановились у Жижиного дома длинной панельной пятиэтажки древних семидесятых годов постройки. Вид у неё был обшарпанный и пятнистый.
Ну, что, подал руку Женька, пойду я.
Ага, давай.
Лёшка посмотрел, как Жижа, продернув ручки пакета к локтю, скрывается в подъезде, и достал мобильник. По часам на экранчике было около шести.
Алло, мам, произнес он в трубку, набрав вызов, ты когда будешь?
Сначала ему показалось, что маманя даже разговаривать с ним не хочет, но затем усталый голос ее прорвался сквозь хрип помех:
ёша, тебя плохо но.
Когда будешь, говорю.
наю. После восьми
Ну, я уже уйду. Я тебе там две тысячи в тумбочке оставил. С аванса.
Спасибо.
От этого простого слова, такого, как оказалось, нужного, даже необходимого, ком вдруг вспух у Лёшке в горле.
Ты это прости меня, сказал он.
На том конце помолчали.
лушай, Лёш, возьми мои тарые перчатки, отне те Вере. Она обещала их
Лёшка сморщился, пытаясь понять смысл.
Перчатки? А где они?
Он медленно пошёл в сторону дома.
Наверху, где шапки. Толь с краю.
Ясно. А я суп доел.
Тебе и ос чуешь там?
Да, так нужно. Ты не беспокойся. А перчатки я завтра отнесу. Сегодня не получится.
Ну, ладно. Пока, Лё
Квартира была закрыта, и Лёшка, отпирая дверь, подумал, что Динка, наверное, опять убежала с подружкой изводить морскую свинку. Они её, бедную, закормят, и она, разумеется, помрёт. Не, на месте Гошана он начал бы поститься. С другой стороны, может быть они растят из него пони?
Лёшка поржал над собственной шуткой.
Перчаток на полке с шапками не оказалось, но он сообразил про антресоли и там, среди меховых чудищ, присыпанных нафталином и ждущих новой зимы, выловил-таки искомое. Одна перчатка была как новенькая, зато у второй кожа лопнула в двух местах на ладони, у а большого пальца разошлась по шву. Как тут можно починить, Лёшка не представлял. Ладно. Он убрал перчатки в карман куртки. Если Мёленбек завтра на час-другой отпустит, он днем занесёт их тете Вере. Или же вечером.
Жрать не хотелось. Играть не хотелось. Минуты ползли как дохлые ишаки. Зажмурившись, Лёшка попробовал выйти в ойме, но и тьма была какая-то не такая, цветная, вспыхивающая зелёными и фиолетовыми пятнами, и тело все время ощущалось: то чесалось, то щёлкало, то подёргивалось, самостоятельное, блин.
Одноклассники в интернете хвастались приключениями, родительскими машинами, девчонки навыкладывали фоток («Я в Праге», «Я в Москве», «Я в лесу», «Мой котик», «Мой пёсик»), и Лёшка заценил те, где девчонки были в купальниках. Наташка Колесникова это, блин, было что-то! Хочешь изойти на слюну, спроси меня, как. Повздыхав, он поискал страничку Ленки Линёвой и не нашёл. Возможно, она вообще не была зарегистрирована в сетях. Подумав, Лёшка оставил сообщение на форуме её класса, попросив народ поделиться номером телефона. Вдруг повезёт.
Ближе к семи он вытянул из-под кровати спортивную сумку. В шкафу обнаружилось отделённое от остального, приготовленное маманей бельё двое трусов, две футболки, рубашка, светлые брюки. Лёшка добавил к ним шорты-бермуды. А что? Пожалуй, классно будут смотреться на фоне камзолов и панталон.
Он постоял ещё, жалея, что не может взять компьютер. Н-да, на ноутбук надо копить. Ноутбук взял, и пофиг.
Вернувшаяся Динка сразу ускакала на кухню, чтобы через минуту с гигантским бутербродом выйти в прихожую.
А ты что, поел? поинтересовалась она ехидно.
Поел, Лёшка застегнул куртку.
Карман с перчатками вздулся, как беременный.
А миску тоже съел?
Вымыл.
Ты же не моешь! округлила глаза Динка.
Кто сказал? Лёшка попытался щёлкнуть сестру по лбу, но она отдёрнула голову. Шустрая, блин!
Сам сказал, она показала ему язык.
Ну, значит, я лошара, сказал Лёшка.
Динка захохотала как ненормальная.
Хе-хе-хе, передразнил её Лёшка. Закрывайся, давай.
Солнце спряталось за облачной пеной, поджаривая ее снизу. Воздух казался белесым, словно в него накурили.
Интересно, подумалось Лёшке, что там у них происходит по ночам, если обязательно моё присутствие? Не оргии же. Мёленбек ещё, конечно, представлялся в роли любителя сладкой ночной жизни, но Штессан Штессан в воображении Лёшки рисовался исключительно с прямоугольным щитом римского легионера и коротким мечом как, блин, его! Гладиусом. Проверочное слово гладиолус, ага. В какой-то другой ипостаси, вроде постоянно валяющегося на диване пьяного, как Женькин родитель, главы семьи или смешивающего коктейли в клубе беспечного мажора Валерки Тымчука, Лёшка, хоть убейте, Иахима не видел.
А Штессан, кстати, убить ещё как мог!
К особняку на Шевцова Лёшка пришёл на десять минут раньше, но ждать не стал: сначала дернул дверь за ручку (оказалось, заперто), затем пробарабанил костяшками пальцев.
Открыл дверь Мёленбек. На нём был красный бархатный камзол с серебряным узорным шитьем и темно-красными обшлагами. Лицо его было торжественно, борода расчёсана, глаза смотрели строго и слегка сквозь.
Проходи.
Лёшка вдруг оробел.
Я, блин, вот чуть раньше.
Мёленбек нахмурился.
Блинов не надо. Секретарю не престало.
Он посторонился. Лёшка прошёл, расстегнул и повесил под внимательным взглядом свою куртку. Маманина перчатка выпала, и он, краснея, утолкал её обратно в карман.
Извините.
Проходи в обеденную, жестом показал Мёленбек.
Лёшка посмотрел на влажно блестящий линолеум и скинул кроссовки.
У вас тапок-то нет? А то дальше натопчу.
Мёленбек посопел.
Штессан! крикнул он зычно. На черта ты вымыл полы? У нашего молодого секретаря случился приступ совестливости.
Лёшка даже обиделся.
Вот нифига себе! подумалось ему. Ну и бородач! Только попроси меня о хельманне ещё, только попроси!
Штессан!
Что? появился в дверях обеденного зала Иахим.
Куртку он сменил на белую рубашку с рукавами-воланами, а ремень на алый пояс. Кинжал, впрочем, так и остался висеть в ножнах, зацепившихся за пояс медным кольцом.
Наш секретарь заметил твою работу, сказал Мёленбек.
И поэтому дуется и прячет глаза? хмыкнул Штессан.
Я вообще не по этому, буркнул Лёшка.
Он обижается на меня, наклонившись, словно по секрету, сказал Мёленбек.
Почему?
Он думает, я его позорю.
А ты не позоришь?
Нет, сказал Мёленбек. Это называется провокация. Должен ли секретарь вестись на провокации вот вопрос.
А что вы сразу! взвился Лёшка.
В первую очередь, Алексей, секретарь должен думать, сказал ему Мёленбек, уставившись на него своими черными, навыкате глазами. Некто Солье Мёленбек сказал тебе нечто обидное. Но почему он это сказал? В чём состояла его цель? Руководствовался он эмоциями или расчётом? Вот что должно тебя занимать. Понятно?
Пристыженный Лёшка кивнул.
Прекрасно, Мёленбек причмокнул губами. Тогда подумай и скажи мне, так в чём был мой расчёт?
Лёшка посмотрел на Штессана.
Штессан был как скала, пойми там, что на лице у камня. Камню пофиг. Ну, ладно, подумал Лёшка. Если Мёленбек говорит о расчёте, значит, был расчёт. То есть, он знал, что я обижусь. В прошлый раз Иахим сам сказал, мол, не снимай обувь. А тут полы Я же вижу, что чистые.
Мёленбек вздохнул.
Алексей, ты долго?
Лёшка усиленно почесал лоб.
Погодите.
Если Мёленбек знал, как я среагирую, значит, он хотел, чтобы я по другому относился к его словам, чтобы я научился
Это урок, сказал Лёшка. Наглядный урок лучше запоминается. Особенно, если он связан с обидой или виной.
Хорошо, сказал Мёленбек. Ты прав. Это именно урок. Но секретарь не должен ограничиваться одной, пусть и самой вероятной версией. Говорящий с тобой человек может иметь не один, а несколько мотивов. От разных мотивов и дальнейшие его действия будут разными. Так что с тебя ещё один вывод. Мы ждём.
Да бли Лёшка вовремя стиснул зубы. Дайте подумать-то!
Всё остынет, сказал Штессан.
Лёшка опустил голову.
Ещё один вывод ему, блин, заметались мысли. Не престало, видите ли, блинкать. Перейти, что ли, на оладушки? Я на что обиделся? На то, что будто бы слепой. Что, типа, не вижу, что Штессан полы помыл. Приступ у меня чего-то там. А чего следить кроссовками по чистому-то? Кому после этого тряпку в руки
Лёшка замер.
Так это намёк, что мне теперь ещё и полы мыть? обречённо выдавил он.
Хо! воскликнул Штессан. Парень соображает!
Он именно этого и боялся, сказал Мёленбек.
Ага, сказал Лёшка, я теперь секретарь-поломой.
Вот ты вянгэ, улыбнулся Штессан. Рано я тебя в сквиры записал. Кому ещё полы мыть, как не самому младшему и самому неопытному?
Воспитываете
В какой-то мере, приобнял Лёшку Мёленбек. Знаешь, сколько я в свое время за уважаемым Гохолом Петернаком кристаллов перечистил? Думаю, не одну сотню. Он их коптит, а я чищу. Он коптит, а я снова чищу. Думаю так исподтишка: да закоптись ты совсем! он басовито хохотнул. Но с возрастом понял такую штуку, Алексей. Любые препятствия надо воспринимать как вызов твоим возможностям их преодолеть.
И как мне преодолеть мытьё полов?
Я, честно говоря, тоже не понял, сказал Штессан.
Оба дурни, вздохнул Мёленбек.
Они незаметно перебрались в обеденную. На столе стояла все та же глубокая чаша с цветочным рисунком, накрытая полотенцем. Но теперь к ней прибавился длинный поднос с крышкой, из-под которой одуряюще пахло жареным мясом.
Вот как у нас было, ликурт Третьего кнафура снял полотенце с чаши, и Лёшкиным глазам предстала гора парящего, рассыпчатого, золотистого риса. Младшие, пока толком ничего не умеют, занимаются хозяйственными работами. Во-первых, при деле. Во-вторых, освобождают панциров от всякой такой ерунды. В-третьих, учатся терпению и смирению характера. Правильно? Правильно.
Он ложкой набрал риса в тарелку.
А если нападение? спросил Лёшка, отодвигая стул, чтобы сесть.
Если нападение, сквиры встают вторым рядом. И это тоже правильно. Солье?
Мне много не надо, Мёленбек подал свою тарелку.
Я знаю, сколько, сказал Иахим и насыпал Мёленбеку вдвое больше, чем себе. Алексей
Всего две ложки риса упало в тарелку Лёшке.
Затем Штессан также распределил мясо. Мёленбеку достался самый большой кусок. Лёшке два маленьких. В общем, почувствуй себя Золушкой, бл оладушек.
Ели молча, скребя по фарфору ножами и вилками. Пили соки из пакетов.
Мёленбек, несмотря на то, что принимал от Штессана тарелку с явным неудовольствием, справился со своей порцией даже быстрее Лёшки.
Славный ужин, сказал он, откинувшись на спинку стула. Помнишь, Иахим, мясо на углях в «Тёмном господине»? Вряд ли он цел сейчас.
Я больше скучаю по «Мокрому Риверо», сказал Штессан.
Я не ходил в такие заведения, уж извини.
Тебя бы и не пустили.
Меня? Цайс-советника?
Ну, пустили бы, неохотно признал Штессан. Но, честное слово, ты испортил бы там весь праздник народу.
А это вы сейчас нарочно, да? спросил, вмешиваясь в разговор, Лёшка. Вы так с темы съезжаете?
Умный парень, Солье, Иахим смущённо потыкал вилкой в остатки мяса.
Алексей, я помню своё обещание, уставился на Лёшку Мёленбек. Только, боюсь, ты нам не поверишь.
Ну, я знаю, что вы бежали.
Бежали грустно повторил Мёленбек. Мы из другого мира, Алексей.
От обыденности тона, которым это было сказано, Лёшку пробил озноб.
Вы шутите, да?
Алексей, ты же сам, наверное, пришёл к такому же выводу.
Лёшка привстал и сел снова.
Вы, блин!.. у него стиснуло горло, и он полез через стол за соком. Штессан подал. Ага, спасибо! Из другого Конечно! Их тут под кх-хаждым веником!
Не договорив, Лёшка на несколько секунд присосался к пакету и даже вкуса сока, что пьёт, не почувствовал.
Вы бы это он кулаком вытер губы. Ну, что-нибудь поправдоподобнее придумали бы.
Мёленбек улыбнулся.
Алексей, не надо ничего придумывать. Наш мир называется Ке-Омм.
И где он? спросил Лёшка, щурясь.
Везде. Рядом, сказал Мёленбек. Представь, Алексей, ты стоишь у зеркала. В зеркале отражается та же комната, тот же стол, те же тарелки. Такой же мир. Вообрази бесчисленное множество таких отражений.
Отражений меня?
Мира.
Так моего же мира.
А теперь представь, сказал Мёленбек, что твоё отражение также смотрит на тебя. И также думает о тебе в зеркале.
Лёшка попробовал нарисовать себе другого Лёшку, который вглядывается ему в глаза, кривит губы, расчёсывает намечающийся прыщик на подбородке, и вздрогнул, когда этот воображаемый, второй Лёшка показал ему язык.
Бр-р-р!
Это было жутко. Повеяло детскими страшилками, которые Лёшка вроде как благополучно перерос лет семь назад. Однажды в темном-темном зеркале
Миры отражаются, продолжил Мёленбек, но, отразившись, тут же начинают жить собственной жизнью и собственным временем, становятся не похожими друг на друга, и в каком-нибудь далёком отражении некий Алексей вполне может превратиться в оленя, дерево или воробья. Или не отразиться совсем.
Вот спасибо!
Отражения почти не соприкасаются, между ними существует тонкая, как слой амальгамы, но непреодолимая граница. Но иногда иногда
Мёленбек умолк. Взгляд его стал печален. Пальцы с перстнями утонули в бороде.
Ке-Омм, Алексей, не похож на твой мир.
Лёшка посмотрел на Штессана.
Вы серьёзно? Это не игра? Это на самом деле?
Иахим кивнул.
Давным-давно, сказал Мёленбек, когда не было ни меня, ни учителей моих учителей, слой, отделяющий Ке-Омм от одного из отражений, треснул.
Как это?
Как? Так не объяснить, Мёленбек вытряхнул из рукава молочно-белый продолговатый камень с неровными гранями. Я покажу тебе, если не боишься. Иахим
Ты уверен, Солье? спросил Штессан.
Так будет гораздо проще.
Что ж, пойду я постучу по манекенам.
Штессан поднялся, подмигнул Лёшке и, выйдя, прикрыл за собой двери.
Это хольмгрим, кристалл-ловушка, сказал Мёленбек, ставя камень на тонкую, проволочную подставку. В него можно поймать чужое сознание на несколько часов или дней. Здесь он, конечно, будет работать хуже.
Внутри кристалла плыла, заворачиваясь спиралью, искорка.
Вы такие чистили у Петернака? спросил Лёшка, завороженно следя за путешествующим сквозь грани светом.
Там были сфагнгримы, кристаллы концентрации, Мёленбек чуть поправил подставку. Здесь другое. Ты готов?
Это как ойме?
Нет. Смотри на кристалл.
Смотрю.
Ин-ца-а-а
Долгое «а» выродилось в шипение. Хольмгрим подрагивал на подставке, будто живой. Лёшка вдруг почувствовал, как его тянет внутрь, к медленному танцу световой искры.
Я поведу тебя по своей памяти, услышал он.
Затем был хлопок.
В Лёшкиных ушах засвистел ветер. Правда, Лёшка не ощущал ни ушей, ни головы, ни тела, но ему почему-то казалось, будто воздух старательно обдувает невидимое лицо.
Вместо тьмы вокруг клубилась белая мгла. В глубине ее пробегали сполохи, в стороне проглядывали разрывы, и они то появлялись, то затягивались, как проплешины в тумане или бочаги в болотине.
Ты увидишь то, что помню я, прозвучал из-за невидимого плеча печальный голос Мёленбека.
Ветер взвыл.
Мгла вдруг опрокинулась вверх, и далеко под Лёшкой выпукло раскинулась, развернулась земля цветные лоскутки полей, расчерченные тонкими извилинами дорог, серые гребни гор, желтые с зеленым леса, искристо сияющий край моря.