Мне нужна твоя помощь, говорю я, склоняясь над ней. Видеть ее такой мучительно больно. Расскажи мне, что с тобой.
Она поднимает дрожащую руку и хватается пальцами за воротник моей рубашки. Я наклоняюсь так низко, что ее слюна пачкает мне щеку.
Гетти, говорит она. Гетти, пожалуйста.
За всю свою жизнь ничего хуже я не слышала. Ее голос скрежещет, как металл по металлу, как хор миллиона человек, это разом и крик, и шепот, и все, что между ними, и я испытываю больфизическую боль, пронизывающую меня до костей. Еще немного, и они треснут, как будто сделаны из стекла.
Я сворачиваюсь в клубок и зажимаю уши ладонями. Кажется, проходит целая вечность, прежде чем мое тело перестает вибрировать и я снова могу думать.
Черт, выдыхает Риз слабопохоже, ей тоже досталось. Что это было?
Не утруждаясь ответом, я снова подползаю к Байетт, которая часто дышитеще немного, и у нее начнется гипервентиляция, и пытается сесть. Она напугана. За полтора года токс я ни разу не видела ее напуганной.
Все хорошо, говорю я и протягиваю ей руку. Но она мотает головой и прижимает ладонь к моей щеке, словно спрашивая: «Как ты?»
Из коридора доносятся голоса; они приближаютсяэто Уэлч и кто-то еще, наверное Джулия и Карсон. Это работа для лодочной смены: привести все в порядок, убрать следы. Только на этот раз речь идет о Байетт, и я не позволю им ее у меня забрать.
Со мной все нормально, говорю я, когда Байетт дергает меня за мочку уха, привлекая внимание. Уэлч идет. Она за тобой присмотрит.
Байетт делает вдох и собирается что-то сказать, но Риз мгновенно оказывается рядом и крепко зажимает ей рот ладонью.
Не разговаривай, говорит она. Будет больно.
Уэлч врывается в кухню в сопровождении Джулии и Карсон. Они смотрят на Байетт, и рука Джулии зависает над ножом на поясе, но Уэлч поворачивается ко мне:
Она может ходить?
Я знаю, что сказала бы Байеттчто она здесь и может говорить за себя сама, но я больше никогда не хочу испытывать то, что случилось, когда она открыла рот.
Думаю, да.
Уэлч кивает Карсон и Джулии.
Поднимайте ее.
Слегка пошатываясь, я встаю.
Я помогу.
Исключено. Уэлч качает головой.
Это работа лодочной смены. Я лодочная смена!
Не в этот раз.
Джулия и Карсон подходят ближе, их ботинки скрипят на плиточном полу. Избегая моего взгляда, они приседают по обе стороны от Байетт, хватают ее под руки и помогают встать.
Она не сопротивляется. Думаю, понимает, что это бессмысленно. Она просто смотрит на меня, пока ее уводят, и в последний момент, проходя мимо, вкладывает мне что-то в ладонь.
Пачка крекеров, перетертых в крошку. Видимо, она нашла тайник Тейлор.
Я прижимаю крекеры к груди, стараясь не расплакаться. Она хотела, чтобы я поела, сказала, что мне нельзя морить себя голодом.
Тебе придется вернуть это на место, говорит Уэлч, и я резко поворачиваюсь к ней. Она что, шутит?
Прошу прощения?
Она кивает на крекеры.
Еда есть еда.
Я не нахожусь с ответом, но мне не нужно этого делать.
Нет, спасибо, встревает Риз. Думаю, мы оставим их себе.
Она смотрит на меня, и сердцу становится тесно в груди. Вот, значит, каково этокогда за тебя заступается Риз.
Уэлч переводит взгляд с меня на нее, а потом пожимает плечами. Никто, кроме нас, не увидит этой слабости, и порой она продолжает нам потакать, когда может себе это позволить.
Она уже почти скрылась в коридоре, когда я не выдерживаю и кидаю ей вслед:
Байетт поправится? Мой голос скрипит, и в другой ситуации меня бы это смутило, но сейчас это последнее, что меня волнует. Она ведь скоро вернется?
Уэлч останавливается, но не оборачивается. Секунду я смотрю на контур ее плеч, который вырисовывается в темноте, а потом она уходит. Я стою на кухне с затуманенным зрением. И, хотя я до сих пор чувствую, как руки Риз сжимают мне шею, сейчас мне нужна только она.
Думаю, с ней ничего серьезного, говорю я вслух, словно после этого мои слова обретут вес.
Так и есть, кивает Риз.
Она смотрит на меня с верхней койки. Я лежу внизу на спине, сложив на груди руки. Я думала, что она продолжит избегать меня, как избегала с момента моего назначения в лодочную смену, но она поднялась со мной наверх, словно ничего такого не было. Я пыталась заснутьмы обе пытались, но посреди ночи я не выдержала и тяжело вздохнула, и Риз свесилась со своей койки, чтобы посмотреть на меня.
Она поправится.
Но мы обе прекрасно знаем, что в лазарет отправляют только в самых тяжелых случаях. И те, кто туда попадает, как правило, не возвращаются.
Я плотнее кутаюсь в куртку.
Мне страшно.
Знаю.
Кроме нее у меня никого нет.
Повисает тишина, и до меня доходит, что я только что сказала. В присутствии Риз.
Прости.
Ничего.
Наверное, теперь мне полагается сказать, что я ничего такого не имела в виду. Но, по правде говоря, я никогда не считала Риз своей. Такая, как она, не могла принадлежать кому-то вроде меняи вообще кому угодно.
Нет, правда, говорит Риз. Байетт поправится.
Ты не можешь этого обещать.
Она хмурится, а потом переворачивается на спину и исчезает из виду.
Я и не обещаю.
Ладно, говорю я и слышу, как она ворочается, устраиваясь поудобнее.
Помнишь, как мы ездили на экскурсию в музей? медленно произносит она. В Портленд.
Раньше, в первые дни токс, мы постоянно так делали с Байетт: валялись в постели и обменивались воспоминаниями, а Риз молча лежала наверхуне участвовала, но слушала. Теперь я точно знаю, что слушала.
О да, говорю я. Конечно, помню.
Я до этого никогда не бывала в Портленде.
У меня вырывается смешок.
Ты нигде не бывала.
Мы обедали на фудкорте и пили газировку из автоматов. Смешивали разные вкусы в одном стакане.
Классная вышла экскурсия.
Больше всего мне понравилось, как тебя стошнило в планетарии.
Байетт сказала бы почти то же самое. Риз старается, но у нее не совсем получается, потому что никто не Байетт, кроме самой Байетт, и даже девочка из портлендских воспоминаний не она. Есть в ней что-то, чего никто не может коснуться: ни я, ни Риз. Никто. Оно принадлежит только ей, и я даже не знаю толком, что это, знаю лишь, что оно есть и оно исчезает вместе с ней.
ГЛАВА 6
Яне хочу, чтобы утро наступало, но оно приходит. Резкие, яркие лучи солнца пробиваются из-за облаков. Я зарываюсь лицом в подушку, страшась увидеть пустоту там, где должна быть Байетт.
Верхняя койка скрипит, и я слышу, как Риз шепотом меня зовет. Я перекатываюсь и открываю левый глаз; правый болезненно пульсирует, как всегда после пробуждения. Она смотрит на меня, свесившись с кровати. Коса растрепалась, и тонкие золотые прядки лезут ей в глаза. Небольшой закругленный нос, низкие скулы, румянец на щеках.
Эй, говорит она, и у меня пересыхает во рту. Заметила, что я глазею? Ты в курсе, что ты храпишь?
Я проглатываю что-то, смутно напоминающее разочарование.
Я не храплю.
Нет, храпишь. Присвистываешь. Она склоняет голову набок. Как птичка. Или чайник.
Я чувствую, как у меня пылают щеки, и крепко зажмуриваюсь.
Очень мило. Люблю, когда на меня наезжают с утра пораньше.
Она смеется. Я открываю глаз и вижу: ее волосы полны блеска, голова откинута назад так, что обнаженное горло купается в лучах солнца. Сегодня она в хорошем настроении. Я не понимаю почему. Разве она не помнит, что случилось с Байетт? Ей что, все равно?
Может, ей все равно, а мне нет. И я не забуду об этом, пока не буду уверена, что Байетт ничего не угрожает.
Куда ты? спрашивает Риз, когда я встаю с постели.
В лазарет. Я наклоняюсь и зашнуровываю ботинки. Мы не разуваемся на ночь, чтобы не замерзнуть, но я всегда ослабляю шнуровку. Навестить Байетт. Ты идешь?
Нет. Риз укладывает подбородок на край койки. Директриса все равно не пустит тебя наверх.
Может, и так, но теперь я одна из лодочниц, и подтверждение висит у меня на поясе. Если для кого и сделают исключение, то это буду я.
Она моя лучшая подруга. Я должна попытаться.
Секунду Риз молчит, а когда я поднимаю голову, она смотрит на меня с выражением, которое я не могу расшифровать. Не злость, нетя знаю, как она злится, но что-то более мягкое.
Ну не знаю, Гетти, говорит она. Ты уверена, что это дружба?
Я задавала себе этот вопрос. Я люблю Байетт больше всего на свете, больше себя, больше жизни, которая была у меня до Ракстера. Но я прекрасно знаю, как теплеет у меня на сердце, когда я смотрю на нее. Я знаю, как горит этот огонь: ровно, мягко, без всполохов пламени.
Да, говорю я. Она мне сестра, Риз, оначасть меня.
Риз хмурится и садится, свесив ноги с кровати.
Я понимаю, что это не мое дело, но
Но тебе очень хочется прокомментировать.
Потому что это относится и ко мне, говорит она, и я вздрагиваю от резкости ее голоса, от того, как кривятся ее губы. Мне нравится Байетт, но со мной себя так вести не надо.
Ты не хочешь быть моей подругой?
Риз вздыхает, как будто я ляпнула какую-то глупость, как будто я чего-то не улавливаю.
Нет, говорит она просто. Не хочу.
Я не могу делать вид, что ее слова меня не задевают.
Ага, начинаю я, но на этом мое вдохновение заканчивается, и остается только пустота да легкое удивлениепотому что как ни досадно, но я почти не удивлена. Ладно, заканчиваю я и направляюсь к двери. Я слышу, как Риз произносит мое имя, но не останавливаюсь, а молча дергаю дверь и выхожу в коридор.
Какая, собственно, разница? Мне нужно думать о Байетт, и потом, на Риз я уже давно поставила крест. Она слишком закрытая, напоминаю я себе, слишком холодная. Она со мной только потому, что больше у нее никого нет.
Коридор приводит меня на полуэтаж над вестибюлем; снизу долетают негромкие сонные голоса. Кто-то из девочек после завтрака вернется в постель. Иногда нам просто нечего больше делать.
Но напротив менявыход на лестницу, ведущую к лазарету, и там, наверху, лежит Байетт. Я размышляю, получится ли вскрыть замок ножом, когда дверь резко распахивается и по узким ветхим ступеням спускается директриса.
Я кидаюсь к ней.
Извините!
Директриса поднимает глаза от папки, которую держит в руках. При виде меня она закрывает за собой дверь.
С Байетт все хорошо? Как она?
Мне кажется, этот разговор можно было начать иначе, говорит директриса. На ней неизменные строгие брюки и рубашка; единственное послабление, которое она себе позволяет, это прочные трекинговые ботинки. Из кармана брюк торчит окровавленный платок, который она использует, когда на языке лопаются язвы. Например, так: «Доброе утро».
Я останавливаюсь и делаю глубокий вдох, подавляя желание проскочить мимо нее к двери.
Доброе утро, директриса.
Она живо улыбается.
Доброе утро, Гетти. Как у вас дела?
Настоящая пытка.
Нормально, цежу я сквозь зубы, и она вопросительно приподнимает бровь. Извините. У меня все хорошо.
Отрадно слышать. Она опускает взгляд на свои бумаги, но, убедившись, что я не собираюсь уходить, прочищает горло. Я могу вам чем-то помочь?
Там, наверху, Байетт, говорю я, как будто она не знает. Можно мне ее навестить?
Боюсь, что нет, мисс Гапин.
Я даже в палату заходить не буду, упрашиваю я. Я могу поговорить с ней через дверь.
Мне не обязательно ее видеть, достаточно просто знать, что она в порядке, что она все еще моя Байетт.
Но директриса качает головой и улыбается типично взрослой улыбкой, которая означает, что тебе сочувствуют по причине, которой ты в силу возраста еще не понимаешь.
Думаю, вам стоит спуститься и позавтракать.
Это несправедливо, это и мой дом тоже. У меня должно быть право свободного перемещения.
Всего на минуту.
Вы знаете правила. Она запирает дверь на лестницу ключом из связки, которую всегда держит на поясе. Я сжимаю кулаки, подавляя желание схватить ключи. Какая разница? Мы все больны; от того, что я навещу Байетт, ни мне, ни ей хуже не станет. Сочувствую. Вы, наверное, очень скучаете по подруге.
Подруга. Сестра, сказала я Риз. Надо было назвать ее моим спасательным кругом.
Да, говорю я. Скучаю.
Я понимаю, что директриса не изменит решения, и собираюсь развернуться и уйти, чтобы придумать другой план, когда она вдруг прижимает ладонь к моему лбу, как делала мама, чтобы проверить температуру. От неожиданности я отшатываюсь. Она издает звук недовольства и прикладывает руку снова.
Как вы себя чувствуете? спрашивает она. Вы до сих пор какая-то холодная.
Проходит минута, прежде чем я понимаю, что она говорит о моем возвращении из леса. Это было позавчера, но кажется, что прошла целая вечность.
Все хорошо, говорю я и слегка отступаю, не зная, как реагировать. Директриса редко проявляет участие так открыто.
До токс все было иначе. Я помню нашу первую встречу. Как я нервничала, как боялась самостоятельно ехать сюда из Норфолка. Мне было тринадцать, я была совсем одна и скучала по маме, и директриса, увидев, как во время экскурсии по школе у меня наворачиваются слезы, сказала, что дверь ее кабинета всегда открыта, если мне нужно будет с кем-то поговорить или просто отдохнуть от других девочек.
Что ж, начинает директриса, снимая с воротника моей куртки пылинку, я рада, что вам полегчало. Уверена, скоро то же можно будет сказать о вашей подруге, мисс Уинзор. Ей повезло иметь подругу, которая так хочет ее разыскать.
Меня словно окатывает ледяной водой.
Разыскать?
Как будто она пропала, как будто ее нети мне совершенно точно не послышалось.
На секунду ее лицо превращается в маску, а потом она натянуто улыбается.
Развлекать, поправляет она меня. А теперьпочему бы вам не спуститься на завтрак? Вы, должно быть, проголодались.
Я отворачиваюсь не сразу и успеваю заметить, как она стискивает свою папку побелевшими пальцамиэтого мне достаточно. Я отхожу, одариваю директрису лучшей из своих улыбок и спускаюсь в вестибюль. Внизу стайки девочек сосредоточенно жуют плесневеющий хлеб и отламывают кусочки от каменных крекеров.
Оно возвращается с новой силой. Все, что произошло, все, что я видела, все секреты, которые я храню. Им приходится экономить и голодать за завтраком, а я держала в руках пищу, которая им так нужна.
Я не могу. Не сейчас.
Я пробираюсь мимо них к двустворчатым парадным дверям и выскальзываю на улицу. Куртка слишком тонкая, чтобы защитить от холода, но здесь лучше, чем в вестибюле. Здесь, по крайней мере, никто не напоминает мне о том, что я сделала.
Остаток дня я провожу у воды, на гладких, выбеленных прибоем камнях. Я пересчитываю пальцы, постепенно переставая их чувствовать, пока бледное солнце рассыпается по немеющей коже. Когда я возвращаюсь в комнату, Риз уже лежит на верхней койке. Спит или, может, делает вид. Эта дистанция между нами уже входит в привычку. По крайней мере, на этот раз она меня не избегает. По крайней мере, она здесь.
Я не знаю, вернется ли к нам Байетт. И это неведение невыносимо.
Я дожидаюсь, когда луна поднимется высоко. Матрас стонет, когда я выбираюсь из постели, и, затаив дыхание, я жду, чтобы убедиться, что Риз не проснулась. Тишина. Я пробираюсь к двери, Риз не шевелится, и ее волосы пылают в темноте, когда я выскальзываю в коридор.
В коридоре пусто; из спален доносятся приглушенные обрывки разговоров. Младшие о чем-то шепчутся, смеются и шушукаютсяи не слышат, как я на цыпочках прохожу мимо и осторожно окидываю взглядом полуэтаж.
Дверь в лазарет, как обычно, заперта. Без ключа на лестницу не попасть. А значит, мой путь в лазарет ведет через крышу. Она поднимается от второго этажа к площадке наверху, а над каждым окном есть еще одно, слуховое. Если я выберусь на крышу, то смогу обогнуть здание со стороны двора и пролезть через одно из таких окон, не попавшись ни ружейной смене, ни директрисе.
Я считаю до десяти. Стараюсь идти медленно и плавно, чтобы половицы не скрипели.
До Ракстера я совершенно не боялась темноты. По правде говоря, я толком не знала, что это, потому что жила на базе, под постоянным присмотром прожекторов. Здесь темнота ощущается иначе. Здесь она почти живая.
Я поплотнее запахиваю куртку. Пересекаю полуэтаж и сворачиваю в северное крыло. В коридоре ни души. Я иду мимо бесконечной череды пустых кабинетов, в которых не осталось ни одного документавсю бумагу давно сожгли. Голые рамы кроватей в комнатах учителей. Стулья разломаны на дрова. В конце коридоракомната ружейной смены; на двери до сих пор висит табличка «Приемная комиссия». Открытое окно, сквозь которое внутрь врывается холодный воздух. Мне сюда.