Хитлеру никогда не хватало терпения на отдельных членов группы сюрреалистов. Он ссорился с Бретоном. И я помню Макса Эрнстаозлобленного эмигранта, в войну вынужденного осесть в Нью-Орлинзе. Я там с ним встречался далеко не раз. Наша последняя встреча состоялась жарким июльским днем 1942 года. С ним и его женой Пегги мы условились ехать на пикник. А когда я прибыл к ним, он еще не выходил из студии, где накладывал последние мазки на «Юношу, заинтригованного полетом неэвклидовой мухи». Быть может, в шутку он вручил мне свою кисть. «Вот, сказал он, поучаствуй. Давай изобретем с тобой живопись действия!» И я поднял кисть и тряско добавил череду красных точек, что видны под правым глазом этой парящей головы. Я так и не спросил его, что эта голова представляет. В этом не было бы смысла. Быть может, волк или лошадь, но чем бы ни была она, та вихрящаяся геометрия черных кругов его завораживала.
Потом мы посетили болото, где пришлось карабкаться над аллигаторами, каймановыми черепахами и водяными щитомордниками, вдоль заброшенной железнодорожной ветки, и мы там обсуждали текущее состояние искусства в Америке. Именно там Эрнст мне признался, что в Нью-Йорке полно художников, но очень мало художества.
Рулетт умолк, а слоновий топот танцующих негритоидов продолжал грохотать вокруг них. На спине металлического коня стальной негритоид еще держался.
Качай давай! заорал один негритос, опустошая полную банку горючего на скачущего негритоида.
Толпившиеся негритоиды хрипло и одобрительно заорали. Из человечьего экипажа выбежал какой-то глянец, макнул тряпку, которую намотал на кончик шеста, в деготь, и поджег ее.
Рулетт сложил на груди руки. Он утомился от банальности этой игры и желал, чтобы она поскорее закончилась.
Ход эквуса убыстрился до сплошного грохочущего мазка, он принялся выбивать палубные заклепки и, казалось, вот-вот рухнет. В тот миг глянец скакнул вперед и подпалил блестящего негритоида. Последним толчком своего немалого двигателя металлический конь швырнул горящего негритоида через голову. Пылающая фигура дугой пролетела над палубой и за борт, не задев массивный борт воздушного корабля даже быстрым ожогом.
Озон вспрыгнул на леерное ограждение.
Давай! закричал он. Валяй вперед! Его желтые волосы торчали в стороны цветком смертоносной сонной одури.
Наутро лорд Хоррор проснулся от вони обезьян. Воздух в вагоне отяжелел от обезьяньего мускуса. Как будто бы среди ночи громадные антропоиды шастали по его спальному вагону, мажа своими мощными половыми железами по стенкам и полу купе. Хотя никаких признаков подобного вторжения Хоррор не наблюдал, воображению его рисовались могучие неотеничные обезьяныони шаркали ногами мимо его спящего тела, тянули руки к потолку и терлись длинной рыже-бурой шерстью о стены. Он прикидывал, где к полу вагона прижимались их розовые губчатые анусы, оставляя на нем влажные разноцветные пятна, словно пролитые масла в лужицах среди кораллов.
Жаркие глаза Хоррора, глубоко сидевшие под его ночной феской, остекленели. Его затошнило, голова болела, но вырвать его не могло. Ему показалось, что он узнает симптомы. Он переживал запоздалый шок, какой всегда следовал за высвобождением нервного напряженья. Этим он платил, как обычно, за свои достижения. В цепкой хватке собственной болезни он лежал без сна, казалось, целую вечность. В конце концов ему пришлось встать, когда жирная трупная муха проползла по его лицу и принялась кормиться струйкой пота, омывшей ему верхнюю губу. Устало смахнул он муху с лица. Простыни его вымокли, и, встав, он почуял такой запах, словно всю ночь проспал на гнилом луке.
Зловонный зуд охватил весь его левый бок, когда он сел на кровати. Левая рука вдруг бесполезно повисла вдоль тела. Он подозревал, что его хватил очередной легкий удар. И эти побочные эффекты, и другие не оставят его теперь весь день.
Он добрел до раковины и попил холодной воды прямо из крана. Действующей рукой омыл себе лоб. Когда он отстранился от раковины, гребень его метнулся по черепу, как будто отдельные волоски жили своей жизнью, ощутимо отличной от его собственной.
Какое-то время он пьяно посидел на краю кровати, затем медленно оделся. Потянулся к шторе и вскинул ее вверх, впустив в купе дневной свет. Отдохнул, опираясь на окно. Поезд полз еле-еле, и он, увидев справа одинокий палец тюремной башни «Стрейнджуэйз», понял, что уже подъезжают к мэнчестерскому вокзалу «Виктория». Следующей станцией в сотне ярдов впереди была станция «Биржа». Поезд шел без остановки, пересекая каменные арки Грейт-Дьюси-стрит и сдвигаясь на ветки, оставленные для ночных спальных поездов.
Хоррор вернулся на кровать и снова сел. Он смотрел на редкие людские толпы, двигавшиеся по шаткому пешеходному мостику, связывавшему перроны. С «Биржи» отправлялись поезда на Сент-Энниз, Флитвуд, Блэкпул, Ливерпул и Саутпорт на северном морском побережье Англии. В летние месяцы они были переполнены, но теперь вокруг витал дух опустошенья. Все замедлилось. Даже носильщиков, похоже, ошарашивала обширная пустота зала ожидания.
Непосредственно за железной дорогой высились внешние стены тюрьмы, а за нимикирпичные здания казарменного типа с их миниатюрными отверстиями, словно амбразурами в замке. В окнах камер стекол не былоосенний озноб беспрепятственно проникал внутрь и нес собой узникам бронхиальную смерть. Хоррор частенько наносил туда визитыи неизменно улыбался при этом, ибо тюрьму выстроили почти в самом сердце Читэм-Хилла, где располагалась самая крупная еврейская община промышленной Англии.
Когда в дверях возник Экер, лорд Хоррор в беспамятстве рухнул в его объятья, и близнецу пришлось стаскивать его с поезда и влечь через всю станцию чуть ли не на руках, но, оказавшись снаружи, Хоррор освежился воздухом и сумел пройти остаток пути сам, без посторонней помощи, по мосту Виктория через медлительные воды реки Ируэлл. Хоррор плюхнулся на заднее сиденье поджидавшего «мерседеса», голова и руки его упокоились на полу машины. Не пытаясь его поднять, Экер скользнул на переднее сиденье и поехал по Динзгейту.
Передвиженье их замедлялось группами муниципальных рабочих, возводивших городскую рождественскую иллюминацию, и Экер сердито вспарывал эти толпы. Перед самым Нот-Миллом он повернул машину вправо, заехал на Порчфилд-сквер и остановился. Лорд Хоррор распахнул дверцу и вывалился головой в канаву.
Их приветствовал Менгон стоял на пороге их городской квартиры, блистающе нагой за исключеньем ожерелья из омаров и новых розовых бюстгальтера и трусиков. Он небрежно мочился в цветочную клумбу.
Я нашел Хитлера! крикнул он. Он тут за углом, в «Мидленде»!
Балкон театра «Шатле» на Сент-Питерз-сквервот какое место выбрал Пинчер Снейд для своей последней маленькой драмы. В ясный октябрьский день того недатированного года бывший медик из Рангуна небрежно сбросился с театрального балкона. Единственный свидетель событию безучастно наблюдал из окна апартаментов в верхнем этаже отеля «Мидленд» напротив.
Энкарнисьон Росса невозмутимо отвернулся от серого окна. Его больше занимала лепка жженой пробки и свечного воска к носу. Неуклюже подошел он к зеркалу королевы Анны над камином. Стоя перед своим отраженьем, он крепко прилепил отливку к лицу. К фальшивому носу он прицепил два куска проволоки, скрепил их вместе клейкой лентой и зацепил проволоки за уши. Наклоняя голову, он видел, что усики его, окруженные бутылочным загаром лица, неодобрительно подергиваются. Он почти что походил на Севильского Цирюльника.
Облаченный в усовершенствованную пару желтовато-коричневых оксфордских штанов, Энкарнисьон пялился на свой пенис, который от неудобства елозил в своем уютном узилище. Специально для Старины Разящей Руки он смастерил третью штанину. Когда он сел, пенис его проделал то же самое. Он глядел Энкарнисьону в лицо с пухлой подушки орехового оттенка, рот вяло приоткрыт.
В Манчестере они пробыли недолго, и тут со Стариной Разящей Рукой вновь произошла тревожная метаморфоза. Пенис сызнова развил в себе способность увеличиваться в и без того устрашающих своих размерах. Посреди ночи Разящая Рука испустил резкий вопль и попытался спрятаться под кроватью, едва не стащив Энкарнисьона с собой на пол. К утру он подрос на три дюйма и очень болел. Энкарнисьона это развлекло, но когда повторилось то же самое, а потом событие стало и регулярным, изумление его сменилось страхом. Приступы обычно случались раз в три или четыре ночи. В полнолуние они происходили особо неистово и болезненно. Он начал с ужасом ожидать заката солнца и восхода мэнчестерской луны.
Когда луна зловеще стояла в небесах, Старина Разящая Рука харкал кровью. Та вылетала из его рта неостановимыми сгустками слизи, которые Энкарнисьону приходилось вытирать с ковра.
Он не помнил, когда в последний раз видел луну такой крупной и ясной, и взирал на огромную белую сферу как бы в трансеона восходила из запустенья Хьюма и Мосс-Сайда. Поверхность ее вихрилась, как густое сливочное молоко, взбиваемое в ведре, а из центра ее и с окружности, казалось, слетают языки снежного бурана и уносятся в небеса.
Когда по его покоям начинала ползти тень белой луны, Старина Разящая Рука принимался дрожать. В скверные ночи Энкарнисьон не мог уснуть от его хныканья. Он слышал этот голос из-под одеял, и кость терлась о кость, когда пенис его содрогался по всей своей длине.
По ночам, когда Старина Разящая Рука рушился на пол, администрации гостиницы жаловались постояльцы снизу. Лежа в оцепененье, Энкарнисьон думал, бывало, что как будто видит очертанья своего пениса, заточенного в пределы изменчивого овала луны.
Но после мирной ночи Энкарнисьон просыпался около половины седьмого и обнаруживал, что Старина Разящая Рука откинул покрывала и весело насвистывает. Не успевал он протереть глаза, как его пенис игриво вытягивался, хватался за железную кроватную шишечку и подтаскивал его к изножью кровати, а он сопротивлялся и возмущался. В раздраженье Энкарнисьон говорил свиставшему пенису, что если он и дальше будет вести себя так же необузданно, он ему в минеральную воду станет класть «могодон».
А если Старина Разящая Рука стискивал зубы и шипел на него, он ощущал, как его окатывает волною жалости к своему члену.
Висевший на стене портрет, прославлявший «Пакс Британника», напомнил ему о книге Шопенхауэра «Четвероякий корень закона достаточного основания», лежавшей на столике рядом. Он провел указательным пальцем по заглавию. На память пришло замечание, сделанное верным Йозефом, и, обращаясь к Старине Разящей Руке, он вновь подобрал нити былых размышлений.
Помнишь ли ты, Йозеф читал теософа мадам Блаватскую и привлек наше внимание к сходству названия книги Шопенхауэра и утверждениями Блаватской, дескать до нашей существовало четыре корневых расы, а эволюции помогали божественные цари со звезд, и что ариичистейшие представители пятой корневой расы, а евреилишь выродившееся звено между четвертой и пятой корневыми расами, и потому по определениюнедолюди?
Энкарнисьона не очень заботили слишком уж расистские толкованияинтерес к этим теориям у него был философским. Очевидно, Блаватская вульгаризовала теорию Шопенхауэра.
Первой она отнюдь не была, вслух произнес он. В 1810 году Гёте опубликовал свою трехтомную «Теорию цвета», которую считал величайшим из всех своих достижений. В этой книге он утверждает, что его поразили сходства между его теорией и «Четверояким корнем» Шопенхауэра. Гёте тогда было шестьдесят четыре, Шопенхауэрудвадцать семь. Старик попытался воздействовать на оптические теории философа вплоть до того, что отправил Шопенхауэру свой аппарат, чтобы тот смог повторить его эксперименты. В результате работа «О зрении и цветах», которую Шопенхауэр написал в Дрездене, опубликованная в 1814 году, оказалась и точнее, и радикальнее труда Гёте. Четырьмя годами позднее, в 1818-м, Шопенхауэр подтвердил свою гениальность, написав «Мир как воля и представление».
Интонация хозяина перетекла в монологическую, и пенис испустил слабую желчь, закапавшую из угла его рта. Энкарнисьон подоткнул подушку под свой страдающий член и тепло произнес ему:
То были великие днипо Европе ходили гиганты. Шопен хауэр знал их всех и называл друзьями: Шиллера, Наполеона, Бетховена, но в великолепной своей надменности перед самой кончиной он все же сумел написать: «Я поднял полог истины выше, чем любой смертный до меня. Но мне бы хотелось узреть человека, способного похвастать более жалкими современниками, нежели мои».
Он посмотрел на пенис, расположившийся на подушке. За несколько секунд тот весь пошел рваными зелеными пятнами. Он вспомнил, что всего несколько мгновений назад Разящая Рука умял полную плошку креветок в сладком заварном майонезепроглотил их все меньше чем за минуту. Так что удивляться, спрашивается, если пенис зримо тошнит? В прошлом у него такие симптомы возникали, только если он хватал еду с высоких столов, а подобных случаев Энкарнисьон теперь старался избегать попросту тем, что помещал еду на пол. Накануне вечером он тщательно накормил Разящую Руку как полагаетсяподал ему все на пластиковом подносе у туалета. Любимое блюдо притомананасный творог, которым нафаршировал свиную кожу, придав ей форму телячьей ноги. Разящая Рука наелся досыта, спокойно отправился на боковую и спал всю ночь крепко.
В проявлении чувств Энкарнисьон слишком уж крепко похлопал Старину Разящую Руку по кости выше его рта, и пенис исторг из себя еще одну отрыжку белой желчью. Легкий паралитический тремор вынудил Энкарнисьона схватиться за пенис правой рукой. Испещренная венами кожа Разящей Руки покрылась сальной пленкой, и Энкарнисьону было трудно схватиться как полагается. Поуговаривав и утешив его, он положил его оконечный шишак на подушку и омыл его по всей длине ледяной водой. Маленький его рот он прополоскал «листерином».
За последние несколько недель размеры Старины Разящей Руки увеличились до громоздких семи футов. Хоть сам он притяженья Луны и не ощущал, очевидно было, что задерживаться в Мэнчестере неопределенно долго не придется.
Он с тоской глянул на пузырьки стрихнина, белладонны и морфия в своей аптечке. Нынче он не осмеливался прикасаться к наркотикам. Он вновь обратился к книге на коленях и принялся читать. «Гений в делах мирских примерно так же полезен, как звездный телескоп в театре Работой гения может быть музыка, философия, живопись или поэзия; для пользы или выгоды же онничто. Быть бесполезным и невыгоднымодна из характеристик работы гения. Это его дворянская грамота. Все прочие человечьи труды существуют лишь для поддержки либо облегченья нашего существования».
В молодости, размышлял Энкарнисьон, Шопенхауэр был хорош собой. Это было трудно примирить с портретом на фронтисписе «Мира как воли и представления». Он вглядывался в картинку, пытаясь различить мальчика под кожей архетипично сурового старого философа. После чего продолжил наставлять безучастного Разящую Руку.
В юности Шопенхауэр регулярно навещал проститутокон был желанным гостем в борделях Европы. Широко путешествовал по Бельгии, Франции, Швейцарии, Германии и Англии. Бегло говорил на трех языках, а по-английскии вовсе как носитель. Хайнрих Флорис Шопенхауэр, его отец, каждый день получал лондонскую «Таймз» и рассказывал сыну, что из газеты можно узнать обо всем, поэтому стоит ли удивляться, что какое-то время Шопенхауэр жил в Англии.
Он умолк. Чтение подвело его к тому рубежу, что соответствовал главной его причине приезда в Мэнчестер. Шопенхауэр обитал в интернате в Уимблдоне. Когда его навещали родители, он с ними ездил по северу Англии, но когда они возвращались в Данцихоставался на севере. Поначалу он проживал в Стокпорте, пригороде Мэнчестера, а позднеев трактире на мэнчестерской Олдэм-стрит, рядом с Пиккадилли: его предположительно влекли к себе распутники и проституты, шалманившие в этом районе.
Молодой философ оставил по себе несколько оригинальных и неопубликованных рукописей, сочиненных еще в ранней юности, которые перешли от трактирщика во владение некоего графа Бекфорда. По смерти графа в 1922 году их завещали публике и поместили в собрание Художественной и литературной библиотеки Мэнчестера.
Насколько было известно Энкарнисьону, ни один специалист по Шопенхауэру до сих пор не удосужился прочесть эти работы, больше тогодаже не знал об их существовании.
Литературная библиотека стояла почти напротив гостиницы Энкарнисьона, на Сент-Питерз-сквер. Впервые услышав об этих рукописях несколько лет назад, он тут же подал заявку на их чтение, но ему ответили, что для этого ему предстоит подтвердить свое постоянное проживание в Мэнчестере в течение трех месяцев без перерывов. При первой же возможности он приехал в город и летом поселился в отеле «Мидленд». За свое пребывание он дважды опрашивался библиотекой, а оставшееся время умудрился скоротать в ожидании и осмотре достопримечательностей. Ждать оставалось еще один день, но он все больше тревожился. Он не знал, сколько его пенисда и вообще-то он самвытерпит еще.