Зачистка мовы? Как такое возможно? я не мог себе такого представить. В смысле, еще более тотальная, чем сейчас?
«Полная ампутация», так они говорят. Мы этого тоже не понимаем, он пожал плечами. Но источник надежный. Поэтому мы должны нанести удар первыми. Сказал «слава нации», говори и «смерть врагам».
Да, я подался вперед.
Тыбеларус, Сергей. И, я вижу, хороший человек, что интересно, он сказал не «хороший боец», а именно «хороший человек».
Неожиданным было то, что «хороший человек»это для него комплимент. Он добавил:
Хороший человек, пускай и дохлый, как глист. Но я хочу дать тебе шанс. Я предлагаю тебе пойти с нами в последний бой. Через три дня мы нанесем удар. За это время я научу тебя стрелять.
Я испуганно замолк. «Последний бой»не очень удачное название для операции, с которой кто-то планирует вернуться. К тому же в своей жизни я вообще ни разу ни в каких боях не участвовал, не то что в «последних».
Не бойся. Мертвые будут с нами, они будут биться на нашей стороне, сказал он уверенно. И потому мы победим.
Тут я хотел спросить, что за операцию они планируют, но он опередил меня.
Бить нужно по телевидению, Сергей. Любая революция сегодняэто захват net-визора. Этошанс на разговор с нацией. Шанс на пробуждение миллионов. Все остальноене существенно. Мы планируем захватить аппаратную прямого эфира рядом с площадью Мертвых.
Мне стало понятно, что он доверяет мне полностью.
А Элоиза знает?
Нет, не знает. И не узнает. Она против. Она считает, что нужно собирать словакак светлячков в коробочку. И что потом те, кто придет после нас, смогут по нашим записям воссоздать мову.
Я задумался. Аля казалась лучшим стратегом, чем Сварог. Иначе она бы не управляла триадой как Наместница Смотрителя горы. Наверное, в моих глазах мелькнуло недоверие, потому что Рог поспешил объяснить.
Слушай, это моя прерогатива. ЯКрасный столб, командующий армией и имею право самостоятельно планировать боевые операции и держать их в тайне от братьев, которые находятся на гражданских позициях.
Просто это напоминает заговор, заметил я. Если Элоиза не знает, это похоже на заговор.
Если она узнает, то нас не пустит. Потому что в голове у нее сантименты и романтика, тут он осекся.
По тому, как он осекся, я понял, что под «сантиментами» и «романтикой» Сварог имел в виду не те ненасильственные методы борьбы за мову, которых придерживалась Элоиза, а те вполне понятные «сантименты», которые хрупкая и умная женщина может иметь к безбашенному мордовороту, который командует армией. Мы никогда не будем вместе. Совершенно понятно, что так лютует Мастер благовоний: в этом любовном треугольнике только меня и не хватало.
Ты подумай, сказал он. Такие решения быстро не принимаются. Я найду тебя завтра вечером.
Он кивнул и уже, кажется, готовился нырнуть в толпу, но я успел спросить:
Вы говорили, что у вас другие взгляды на вечность. А что за взгляды?
Сварог смерил меня взглядом с головы до ног, будто решая, превратить ли свой ответ в шутку, и одновременно взвешивая, не высмею ли я его, если он ответит серьезно.
Вечностьв мове, повторил он мысль, с которой начинал.
Это как?
Вот так. Не зря в христианских книгах написано, что сначала было слово, и слово было Бог. После смерти мы живем в мове. Бессмертиев ней.
Подождите. Как можно жить в мове? все не мог понять я.
Потому что, как я уже говорил, я от природы не очень умен.
Душа человекаэто то, как он говорит. Уходя из мира, он не исчезает, потому что его словами, поговорками и выражениями продолжают говорить другие.
Это как следы на снегу? попробовал я подобрать метафору, вспомнив, как гулял зимой и узнавал свои же следы.
Нет, скорее, как тропа через трясину. Каждый из нас своей речью протаптывает такую тропу, по которой пойдут и другие. И пока тропа не зарастает, живет и душа. Но я не мастер говорить о таких вещах. Я мастер качать мышцы. Потому что нацик должен быть здоровым, он хищно усмехнулся.
А что происходит с нами после смерти? Слова живут, а что происходит с нами?
Какими нами? спросил он меня.
Ну, я пожал плечами, тем мной, который вот сейчас говорит и думает.
Так а что у тебя есть, кроме мовы, из которой состоят твои мысли и твои слова? он снова людоедски улыбнулся.
С качками действительно невозможно спорить. Их можно только слушать и соглашаться.
Ты лучше не о себе думай, приказал он. Кости наших предков достали из земли и выбросили вон. Там, где они отдыхали, сейчас рестораны и ночные клубы. А теперь их пытаются лишить еще и бессмертия. Вот с чем нужно бороться. Наша вечность должна принадлежать нам.
Он кивнул и исчез за спинами муравьев, сотен и тысяч насекомых, которые толпились вокруг. Оставив меня размышлять, что есть во мне, кроме мыслей, которые состоят из мовы, и чувств, которые передаются тоже на мове, и желаний, выразить которые можно только мовой. Но все-таки есть. Еще что-то есть. Для чего нет слова. По крайней мере, пока нет.
Джанки
Я не знаю, сколько прошло времени с момента моего задержания до момента вызова на допрос. Может быть, одна ночь, а может бытьнедели две. Петрович все хрипел, а Философ храпел. Потом Философ просыпался, мы беседовали, потом он снова засыпал. За это время нам несколько раз давали сечку и селедочные очистки. Есть это было невозможно, про все остальные бытовые детали я просто промолчукак промолчал о том, что на самом деле со мной делали в той маленькой комнатке, где меня раздели и заставляли приседать с голым задом, снимая это на видеокамерубудто на тот случай, если из меня выпадут спрятанные внутри вещества, запрещенные статьей 264 УК. Жгучее ощущение унижения прошло, когда я узнал, что то же самое делали со всеми, кто попадал в этот retreat of sorrowдаже с теми, кого взяли по ненаркотической статье, например, за попытку украсть светофор. И даже тараканы в тарелке попадались не только мне.
Философ был склонен к разглагольствованиям, Петрович не приходил в себя, я же не мог найти себе места. Через десять минут лежания на железной кровати начинали ныть все коститоненькая подстилка не берегла от холода, который шел от металла. Попробуйте поспать на железнодорожных рельсахощущение примерно такое же. И даже слышно, как откуда-то уже приближается огромный, нагруженный нефтью, товарняк отечественного правосудия. Я начинал ходить по камере, но меня обступали стены, три шагаи ты у стены. В камере было душно и холодно одновременно. Что касается времени, то часы тут забирают в первую очередь.
Как тут жить? Я скажу тебе, как тут жить, рассказывал Философ, обращаясь к потолку.
Он вытягивался на своем лежбище, подкладывая пол-одеяла под себя, а второй половиной накрываясь, но я так не мог. В принципе, можно было дать ему в рыло и забрать его одеяло, но в этом случае мне потом пришлось бы самостоятельно разматывать Петровича, а я брезгливый.
Не жди суда, продолжал умничать Философ.
Если бы он знал, какое у меня образование, молчал бы в тряпочку и слушал Диогена. Но я не спешил открывать ему своих знаний.
Потому что, понимаешь, суд только еще больше прессанет. Вот ты надеешься на человеческий приговор, на то, что, может быть, тебя еще и оправдают. Но как тебя государство может оправдать, если тыдеклассированный торч? Если ты все время только о свертках и думаешь? Поэтому будь готов к десятке. И лучше думай о том, что могут и больше навесить. Тогда услышишь приговор на десяткуи так легко на сердце станет! При этом все равно не надо ждать, когда откинешься. Потому что я тебе скажу, брат, десяткаэто такой срок, за который все твои представления о воле успеют так устареть, что В общем, про волю вообще не думай. Не жди прогулок, потому что тамеще хуже, чем тут. Боксы два на два метра, решетки везде. Только кислородом можно подышать. Ну разве что небо над головой.
Я понял, что у нас не было ни одной прогулки. Это значит, что, может, я тут нахожусь только один день? Даже полдня? Может ли такое быть?
Так а чего ждать? мне хотелось спросить, сколько я тут, когда меня привели, но я не мог.
Почему? Потому что:
а) это выявило бы перед Философом мою неадекватность;
б) я был уверен, что Философ сам утратил ощущение времени по всем человеческим календарям, и что бы он ни ответил, было бы ложью.
Чего ждать? задумался он. Я скажу, чего ждать. Жди помывки, душа. Вот этореальный кайф. Горячая вода, понимаешь? Там она реально горячая. Клубы пара. И вот главное, пальцам ног не холодно. Единственная возможность согреться. Ну и там Так скажуобо всем забываешь. Одна бедадуш тут раз в неделю.
Я чуть не закричал: «Так разве мы тут не неделю уже паримся?». Из-за дверей раздался свист. Про этот свист, кстати, особый разговор. Охранники тут не переговариваются между собой. Они тут свистят. Два свистка обычно значили, что сейчас лязгнет железо, и какая-то из камер откроется. Видите, я уже говорю«обычно». И как после этого можно утверждать, что я провел в камере менее суток? Так вот, со скрежетом открылась кормушка, назвали мою фамилию и сказали: «Все вещи с собой».
Переводят тебя, успел объяснить Философ. Ну давай, братэлло.
Я так и не узнал, что с ним стало. Обе жизниПетровича и Философапромелькнули перед моими глазами так, как мелькают судьбы героев беллетристики. Мы видим только ту часть их приключений, которая вписана в сюжет. Когда человек долго умирает на нарах после избиения или долго возвращается к жизни и становится на ногиэто не интересно писателям, этим кровожадным чудовищам, а поэтому остается за скобками.
Нет вещей? уточнил охранник-контролер за дверью.
А откуда у меня могли появиться вещи? Только вчера взяли, а передачи носить некому.
Нет вещейруки в «кормушку», приказал он.
Я просунул кисти рук в окошко в двери, через которое обычно подвали еду, и на запястьях защелкнулись наручники. Меня повели гулкими коридорами, покрашенными в зеленый, но не в другую камеру, а в другой корпус, который находился рядом с изолятором. Тут царили китайский сайдинг и плакаты о сотрудничестве со следствием как единственном источнике любви, счастья и благополучия. Я шел, рассматривал фотоснимки лучших оперативных работников Центрального района, и в голове моей звучала «А-ли-луя!» Генделя. Меня распирало от щенячьей радости, от необъяснимого экстазатаким праздником для меня была эта краткосрочная возможность покинуть камеру. Меня перло от простого факта, что яжив. У дверей из уплотненного белого ПВХ с официальной шильдочкой «Следователь по делам, связанным с незаконным оборотом наркотиков» с меня сняли наручники и пропустили внутрь. Конвоир закрыл дверь на ключ снаружи, как будто следователь тоже мог сбежать. Я осмотрелся. Небольшая комната была залита ярким, нестерпимо ярким, небесным светом из окна. На окне были решетки, но какая разница! Там, за стеклом, жили своей жизнью люди, а на ветке дерева сидел воробей. Окно привлекло мое внимание настолько, что я не сразу заметил следователяон сидел за столом, залитым теплым солнечным светом и внимательно наблюдал за мной. Лицо у него было моложавое, а головабритая. Но главноедобрые глаза.
Садитесь, предложил он и кивнул на стул, который находился не напротив стола, а сбоку.
Я сел и широко улыбнулся. Из окон уже слышалось весеннее чириканье. Лужи искрились, бросая отблески на светлые стены комнаты, в которой мы сидели. У меня появилось ощущение, что из ада я попал сразу на небеса. Моя эйфория, как я понимаю сейчас, была реакцией на то, что в кровь снова начал поступать кислород. Кислород, которого там, в нашей душной крысиной норе, освещенной безжалостными лампами дневного света, почти не было.
Ну, давайте знакомиться, товарищ наркоман, следователь кивнул мне.
И что самое странноеон сказал это на мове.
Знакомиться? я автоматически повторил за ним это слово по-беларуски.
Слово, произнеся которое, как я думал, можно было сесть. Но чего мне сейчас бояться?
Знакомиться, настоял он. Я следователь по особо важным делам Госнаркоконтроля. Меня зовут тут он сделал паузу, будто бы вспоминая, как его на самом деле зовут. И продолжил, меня зовут Язэп Лесик. И не удивляйтесь. Нам разрешено вести работу на мове с теми, кто от нее пострадал, следователь сочувственно смотрел на меня. Вам это уже не повредит, а нам будет полезно.
Я бы лучше, наверное, все-таки по-русски, попробовал возразить я.
Но почему? он поджал губы, и я понял, что лучше мне с ним не спорить. Почему? он обратился ко мне по имени. То, что вы употребляете мову, выявит любой врач. От искренней беседы со следователем на мове вам будет только лучше, не так ли?
Я пожал плечами. Посмотрел ему в глаза. Нет, человек с такими глазами не может предлагать что-то нехорошее. К тому же лужи бриллиантово искрились, отбрасывая отблески на стены комнаты. Как в такой обстановке можно кому-то не доверять?
Хорошо, сказал я. Давайте говорить на мове. Вы меня, главное, только на лечение не направляйте. Лучше застрелите.
О, да! развел он руками. Сейчас на самом высоком уровне обсуждается этот вопрос, и мы склоняемся к выводу, что лечение от мовыэто ошибка и перегиб. Потому что оно убивает не связи между нейронами, оно убивает Поэтому нет, на лечение мы вас пока направлять не будем. Хотя, конечно, степень интоксикации вашего сознания наркотиками очень высокая. Вы, наверное, и сами с этим согласитесь.
Ну да. С этим я был согласен. Торчал, торчу и, была бы возможность, торчал бы и дальше. Потому что без мовы жизнь для интеллектуала с приличным гуманитарным образованием невыносима.
А в чем проблема, товарищ начальник? Угрозы жизни и здоровью граждан я не создаю. Социально безопасен, к асоциальному поведению не склонен, тут сглотнул, потому что не был уверен, что они не пасли меня, когда я воровал планшет из «Седьмого элемента».
Дорогой вы мой! Я с вами полностью согласен! я заметил, что он ведет себя не совсем соответственно своему возрасту.
Такому молодому парню не очень-то шли все эти «дорогой вы мой». Говорил бы лучше на равных, не включая этот патерналистский дискурс.
Но что тогда прикажете с вами делать?
Это был вопрос. И правда, что нам с ним оставалось делать?
Бороться за здоровый образ жизни? попробовал я угадать его ответ.
Он удивленно хмыкнул.
Ну, мы же не в институте физкультуры с вами встретились. Нет, дорогой вы мой, мы должны соблюдать закон. Который вы, мой дорогой, очевидным образом нарушили.
Язэп Лесик сделал паузу и внимательно смотрел на меня. Ну да, я нарушил закон. Это было очевидно.
Причем нарушили по серьезной уголовной статье, которая предусматривает до десяти лет лишения свободы. Понимаете? он все всматривался мне в лицо.
Я слушал его внимательно, но не понимал, чего он от меня хочет и к чему ведет.
Но в вашем конкретном случае нарушили закон и те, кто вас взял.
Следователь вздохнул и протянул мне какие-то бумаги. Я смотрел поверх нихтам была надпись «Протокол», и дальше шли не совсем понятные даже такому интеллектуалу, как я, выкладки с химическими формулами.
Это результаты экспертизы того свертка, который у вас якобы изъяли эти бараны. Да, у них есть видео. Но на свертке нет отпечатков ваших пальцев.
Я ошарашенно слушал. С какой это поры Госнаркоконтроль, взяв торчка, ищет его отпечатки пальцев на подброшенной ему улике? Мы что, внезапно стали правовым государством? Тем более он сам говорит, что любой врач без труда установит мою зависимость от мовы.
Я люблю, когда все по закону, вздохнул следователь. Потому что когда закон нарушают даже в мелочах, все мы тут, он обвел взглядом свой кабинет, вместо ревнителей порядка становимся просто палачами.
Тут до меня дошло, что происходит на самом деле. Конечно же! Сейчас этот Лесик предложит мне написать чистосердечное признание. Дела по процессам с признанием рассматриваются минут десять, а если признания нет, судье приходится читать весь собранный следствием хлам, изучать доказательства, в общем, попусту тратить время, которое государство могло бы потратить на то, чтобы раздавить каблуком еще какого-нибудь, кого стоило бы раздавить.
И вы считаете, что мне надо чистосердечно
Нет, нет! он остановил меня движением. Что вы! Но если говорить о том, что ялично ядумаю, то я вам скажу!