Что значит не торгуешь? удивился я.
Ну вот так. Не торгую!
А чем ты теперь занимаешься? Чем ты нахрен занимаешься, если не торгуешь? я рванул на себя дверь, но у него, представьте себе, оказалась цепочка.
Нет, вы представляете, как чувак на мои деньги упаковался? Стальную цепочку завел от нежелательных посетителей! Таких, как я! Чтобы нас на порог не пускать!
Я ничем сейчас не занимаюсь, объяснил он спокойно и виновато. Я бы продал тебе! Но у меня нет. Ничего нет.
Как нет? все не мог поверить я.
Вот так. У меня на квартире сейчас ничего нет. И ближайшие полгода не будет. А может, и дольше. Может, я вообще завяжу.
А что делать мне? спросил я зло. Вот поднял «Седьмой элемент» в Смолевичах.
Он повторил:
У меня нет. Просто нет. Прости.
И, значит, всунул внутрь свою башку и дверь передо мной закрыл. Я в расстроенных чувствах пошел вниз. Что мне теперь делать? Намыливаться к китайцам в чайна-таун? Так там другие цены, там мне выкатят семьдесят за сверток, в самом лучшем случае продадут три за двести, а тут можно было и все четыре взять Что же делать, что делать?
Я шел настолько углубленный в свои мысли, что не сразу заметил стандартный спецслужбистский «Опель». Через секунду после того, как я его засек, вокруг меня уже стояло три человека в одинаковых дубовых костюмах с отливом, а четвертый снимал меня на видеокамеру. Отмотаем назад: за секунду до этого я иду, думаю о том, где купить сверток. Светит солнце, слева от меняплотный транспортный поток. Потомза одно мгновениея замечаю «Опель». «Опель» унылого, как зубная боль, серого цвета с металликом. В тот же миг, в тот же удар сердца, без всякого «одну минуточку, молодой человек!» без всего того, как мы представляем себе наш возможный арест, тебя обступают четыре оперативника, один из нихс камерой, и я в полной жопе. Не покупайте наркотики, дети. Никогда. У человека напротив был очень уж узнаваемый пельмень вместо лица.
Добрый день, этим приветствием он как бы говорил мне: стоять, не двигаться, руки перед собой. День добрый, повторил он. А что ты так перепугался? он хлопнул меня по левому плечу.
Я не испугался, сказал я, остолбенев.
Ну как не испугался. Я же вижу, он снова меня хлопнул.
Я не испугался, повторил я.
Ну не испугался, так не испугался, сказал он и отдал команду оператору. Давай, включай запись, тот что-то нажал на камере. Старший оперативный уполномоченный Госнаркоконтроля Новиков. Покажите, что у вас в карманах.
Тут до меня дошло, и я счастливо рассмеялся ему в лицо.
Ничего у меня в карманах нет, старший оперативный уполномоченный Госнаркоконтроля Новиков! крикнул я. Ничего! Слышите! Барыга больше не торгует!
Вот этот карман продемонстрируйте, кивнул он на левую полу моей весенней куртки.
Я с той же самоуверенной улыбкой полез в карман, схватился за подкладку и вывернул ее. Из кармана что-то вывалилось и покатилось прямо под ноги оператору. Бумажный сверток, на котором проступали буквы, отпечатанные на казенном принтере.
Снимай, снимай, приказал Новиков. Крупным планом, и спросил у меня: Что это, гражданин?
Это, блядь, сверток, который вы мне подкинули! закричал я в камеру. Вы слышите? Я пытался докричаться до кого-то, будто с камеры запись попадала в прямой эфир на YouTube, они мне этот сверток подбросили!
Нет, ну правда. Брать торчка с большим стажем и подкидывать ему стафф? Где логика? А Новиков объяснял, с брезгливой косой улыбочкой:
Что тебе подкинули, наркот? Первая же экспертиза подтвердит, что ты постоянный потреблятор.
Это не мое! Не мое! продолжал реветь я.
И что делать? спросил оператор, опустив свой инструмент.
Да нормально все, махнул рукой Новиков. Пускай с ним теперь следак нянчится.
От души, с размаху, с наслаждением, он так засветил мне по печени, что меня согнуло пополам. Я упал на колени, а он схватил меня за шиворот и потянул к машине, приговаривая:
Долго мы тебя, гандон, пасли.
В «Опеле» я оказался между двумя мосластыми бугаями, Новиков сел впереди, «видеолюбитель»за руль. Когда мы тронулись, тот, который прижимал меня своими толстыми коленями слева, заговорил:
И, короче, тогда другой наркоман посмотрел на эту таксу и говорит: «Какая-то странная у тебя собака».
Я понял, что он продолжает рассказывать анекдот, который начал перед моим задержанием. Может, они и замешкались на секунду, дав мне заметить «Опель», исключительно потому, что хотели дослушать анекдот.
«Почему странная»? тогда спрашивает первый наркот. «Ну, какие-то у нее ноги короткие», отвечает второй. Тогда первый, внимательно осмотрев таксу, говорит: «Ну до земли же достают!».
Оперативники заржали. Мысль о том, что для кого-то мое задержание может быть настолько будничным делом, что после этого они продолжают неоконченный анекдот, внесла существенные коррективы в мою картину мира. Кроме того, я понял, что для этих людей ячто-то вроде свиньи, которую везут на ярмарку. От нечего делать можно и со свиньей, и с кошкой завести разговор.
Мы подъехали к белым стенам СИЗО, ворота открылись, запуская нас внутрь. Этого не видно из-за высокого забора с колючей проволокой, когда смотришь снаружи, но тут, внутри, каждый кирпичик здания, каждое зарешеченное окно было пропитано таким концентрированным рассолом человеческого горя, что становилось тоскливо. Стены и решеткивот все, что я обречен видеть ближайшие десять лет.
Вы помните Мишеля Фуко, который в своем «Надзирать и наказывать» описывал закат эпохи угнетения человеческого тела в тюрьме, говоря о том, что государство после отказа от публичных казней карает исключительно символическим обездвиживанием. Так вот пускай бы этот болван посидел в минском СИЗО перед тем, как корябать эти глупости.
Меня завели в небольшую комнатку около входа, без нар и без окна, и оставили стоять. Сесть было не на что. Батареи в комнате тоже не было, а на улице стояла та пора зимы, когда уже не совсем зима, а весна, когда земля уже проснулась под снегом и в воздухе носятся такие, знаете, запахи В общем, очень погано в такую пору садиться на десять лет. Так вот, тут, в комнате, не было батареи, стенывлажные, и ближе к потолкув инее. Я простоял так час, и меня начало колотить. Сначаласкорее от страха, а потомот страха и голода, а потомуже исключительно от холода. Начало стрелять в головеот стылого бетона сильно тянуло. «Они меня что, в карцер засунули? Но за что?» перепуганно думал я. Мои познания о тюремном заключении, почерпнутые из Фуко, Шаламова, Рубанова и Достоевского, говорили мне, что должно быть немного иначе. Все ощущения тут свелись к слуху. Лязг, скрежет железа по железу. Может быть, где-то недалеко находились камеры, и настало время разноса еды или вывода задержанных на прогулку. Через каждые несколько минутстрашный скрежет то ли открываемых дверей, то ли решеток, потомзвук поворачивающегося в замке ключа, потомснова скрежет, пауза, и самое неприятноеоглушительный удар захлопываемых металлических дверей, удар, похожий на выстрел, или, скорее, на взрыв снаряда. Тут, во время борьбы с дубаком, на меня снизошло метафизическое наблюдение, которому позавидовал бы и Фуко. Оказывается, когда тебе смертельно холодно, все неприятные звуки переносятся значительно болезненнее, чем обычно, просто вынимают душу.
Когда из носа уже сильно текло и душа моя наполнилась отчаянием и безысходностью, дверь в комнате открылась и я услышал команду «на выход». Меня отконвоировали в камеру с остановкой в маленькой комнатке, находившейся в подземелье. Там меня раздели, всю одежду прощупали, забрали шнурки и ремень. Затем повели «на хату». Я ожидал, что увижу большое помещение за решеткой с сотней ожидающих приговора людей, но камера оказалась крохотнойчетыре кровати (два двухъярусных блока) и только две из нихзаняты. Я увидел высокого шныря, смахивающего на выпускника философского факультета, и еще какого-то типа, который лежал на кровати не двигаясь.
Двести шестьдесят четвертая? спросил у меня выпускник философского.
Они мне подкинули! Подкинули наркотики! объяснил я.
Так всем подкидывают, усмехнулся зек.
У него совсем не было передних зубов, а щеки и подбородок покрывала небрежная черная растительность, почти как у Че Гевары.
Даже если у тебя на кармане десять дозняков, они все равно подкинутдля надежности. Они наблюдение устанавливают и когда удостоверятся, что тыпотреблятор, берут, и всежди суда.
«Философ» размещался на верхних нарах. Ниже лежал тот, обездвиженный. Я бросил свои вещи на вторые верхние нары, потому что читал у Рубанова, что в тюрьме чем выше, тем почетней. Залез, сел, свесив ноги, огляделся. Еще одна неожиданность: я думал, что в камере будет темно, что будет гореть одна дохлая лампочка. А тут фигачили три трубки дневного света, заливая пространство невыносимым хирургическим светом. Потом я подумал, что на ночь, свет, конечно же, не гасят, и радость от такой иллюминации совсем испарилась. Маленькое окошко, через которое все равно ничего не было видно. Шкафчик для личных вещейкак в больнице. Подумалось, что камера напоминает внутренности корабля Апокалипсиса. Вокругжуть и мрак, а люди как-то обжились, вон даже носки постиранные сохнут. Потом, подумав еще, я понял, что выражение «корабль Апокалипсиса» не имеет смысла, а для Ноева ковчега тут очевидным образом не хватало самок.
У тебя тоже двести шестьдесят четвертая? спросил я у «философа».
Спрашивать, как его зовут мне показалось бессмысленным, потому что я про себя уже назвал его Философом.
Конечно! И этот, он кивнул на человека, который лежал без движения, тоже она. Для торчковособые камеры. Чтобы нормальных подследственных лингвистическим СПИДом не заразили.
И давно ты тут? спросил я.
Девять месяцев, он удобно вытянулся на нарах.
Нары представляли собой металлический каркас, на который была натянута сетка. Сверхутонкое покрывало. А мне грезилось что-то о матрасах. У Рубанова зеки при переводе из камеры в камеру всегда держат в руках свои матрасы. А тутголыми ребрами фактически на железе. Я удивился:
Ничего себе. Девять месяцев?
Так а куда спешить? Это же даже хорошо. На следствиидень за два. Да и они не спешат. Суды нормальными людьми занимаются. А мы отбросы общества, Философ оголил пустые десны в улыбке.
А это кто? я кивнул на обездвиженного.
Это Петрович! мой собеседник соскочил с нар и откинул одеяло, которым был накрыт обездвиженный.
Человек лежал ровно, лицом вверх, с закрытыми глазами. Он был в трусах. Все его тело было фиолетовым от кровоподтеков. Он весь поблескивал в электрическом свете, будто был залит лаком. Присмотревшись, я понял, что он замотан скотчем, будто египетская мумия. География пятен на теле Петровича заставила волосы на моей голове зашевелиться. Ощущение условного уюта, обжитости этого места исчезло.
Почему он в скотче? спросил я.
Спрашивать, почему он весь фиолетовый, нужды не было. Это было понятно и так.
Да конвоиры обмотали. Раздели для личного досмотра, потом руки на наручники, за спину, и все телов скотч.
А что он такое сделал?
Этот вопрос был принципиально важен. Потому что он как бы поворачивал ситуацию в то русло, что для того, чтобы тебя таким вот образом отмудохали, надо все-таки что-то особенное сделать. Мысль о том, что Петровича избили ни за чтотак, удовольствия ради, была невыносимой. Над Диогеном можно насмехаться, но бить его не надо.
Да телефон в жопу засунул перед досмотром. Думал, умнее всех.
А зачем ему телефон в жопе? каждая его реплика вызывала у меня новые и новые вопросы.
Не, в жопе он совсем не нужен, объяснял Философ. Но если его оттуда достать, можно позвонить родным. Или продать право позвонить другим подследственным. В СИЗО телефоночень важная вещь. Потому что один звонок свидетелю может спасти ситуацию.
И что? мне все еще не было понятно произошедшее.
Ну что, они его на рентген, телефон увидели, руки в наручники, за спину, а все телов скотч.
Я все еще чувствовал себя полным олигофреном. А ведь у меня блестящее образование, полученное в престижных вузах Китая.
Слушай! Все равно не понимаю. А зачем все тело скотчем обматывать?
Ну как, удивился Философ, чтобы руками не закрывался, когда будут бить. Разве не понятно?
Действительно, разве такое может быть непонятным? Волосы снова зашевелились у меня на голове. Я прилег на нары и закрыл глаза. Признаюсь honestly, мне было страшно. Я поднялся выше и, опершись на локоть, снова обратился к сокамернику.
Слушай, а чего ты скотч не снимешь?
Ну как чего? он почесал голову. Петровича вчера принесли. С тех пор не очухался. Видишь, бурый весь, губы синие. Сегодня ночью может и отдуплиться. Если с него сейчас скотч снять, еще скажут потом, что я его этим скотчем и придушил. Если в себя придет, тогда и размотаем. А пока пусть лежит, отдыхает.
Перспектива провести ночь в одном помещении с умирающим меня взволновала еще больше. Но вопросы все не кончались, видимо, мое взбаламученное подсознание таким образом, посредством всех этих переспрашиваний, пыталось защитить себя от тишины и внутреннего диалога.
Слушай. Так телефон, получается, в нем и остался?
Нет, усмехнулся Философ. Телефон достали.
Он потянулся, повернулся ко мне спиной и заснул. Оставив меня с вопросом, как можно достать телефон из человека, который обмотан скотчем. О моем морально-психологическом состоянии многое может сказать тот простой факт, что первую половину ночи я прислушивался к тихому хрипу Петровича (который подсказывал, что он пока условно жив), а вторуюдумал над этой неразрешимой загадкой.
Барыга
Мы выбрались из костела таким же сложным путем, каким проникли в зданиена руках осталась ржавчина с металлических скоб, за которые надо было цепляться, карабкаясь. Наверху Сварог беседовал с Мастером благовоний. При моем появлении, Мастер злобно сверкнул глазами, а когда я склонил голову в почтительном приветствии, просто отвернулся. Будто мы с Элоизой уединились там для ласк и поцелуев. Некоторые мужчины, когда дело касается сердечных дел, ведут себя, как малые дети.
Элоиза при виде своих подчиненных стала строгой, будто экскурсоводша в Музее Китая на улице Карла Маркса.
Это все, сказала она мне. Если вспомнишь еще что-то, выходи на связь.
Ее забрал четыреста тридцать второй, забрал и навсегда увел куда-то вглубь чайна-тауна, которым она управляла. Со мной остался Сварог и его «штыки». Он косолапо перетаптывался с ноги на ногу и наконец сказал:
Идем, боец. Разговор к тебе есть.
«Ну вот, наконец-то мне дадут звездюлей за Алю», подумал я. Возможно, Мастеру благовоний бить меня не позволяет этикет, наверное, у них там по-китайски гармоничное распределение полномочий и областей ответственности.
Она, понимаешь ли, христианка, Сварог кивнул на башенку звонницы, с которой мы только что спустились. А у меня другие убеждения.
Другие убеждения? повторил я за ним.
Другие убеждения. Я, можно сказать, язычник. Считаю, что богов много, а путь в вечность нужно искать в мове. Но говорить о таких вещах я не мастер.
Мы протискивались с ним сквозь толпу, подсвеченную сверху китайскими фонариками. Вокруг стоял шумсамое безопасное место для небезопасных разговоров. Чужие заинтересованные уши, если бы они вдруг тут появились, ничего не смогли бы услышать.
Есть другая тема, он остановился, и из людей, которые шли позади него, тут же образовалась пробка.
Чтобы почувствовать движение на китайской улице, надо остановиться. Потому что перемещаются по ней все прохожие с одной скоростью, и когда ты идешь в потокеты «стоишь». А если ты остановишься, толпа начнет двигаться мимо тебя, и ты ощутишь движение.
Мертвые оскорблены, сказал он.
Мертвые оскорблены? переспросил я.
Мертвые оскорблены. Уже сколько лет, сколько столетий тут срут на могилы предков. Их унижают этим, как они говорят, «уплотнением», строя на кладбищах жилые кварталы. Их оскорбляют умышленно, мертвые видят это, но терпят. Потому что мертвые начинают говорить только в самых исключительных случаях. И такой исключительный случай наступил.
Что вы имеете в виду? понять его было непросто.
Есть информация от наших врагов, которую мы получили от наших агентов в Госнаркоконтроле Есть информация, что они готовятся к финальной битве. У них она проходит под кодовым названием «Молчание». Мы пока не понимаем, что именно они сделают, но мова после этой акции не уцелеет. Планируется тотальная зачистка. Не наснас не жалко. Мовы.