Так вот, мы сейчас намажем ее этой мазью, она чрезвычайно густа и липка, а потом еще обмотаем бинтом. Мазь на морозце-то еще и подзастынет и стянет твою лыжину. На такой лыжине ты и в Долгое доедешь, и домой пять раз воротишься.
Перхуша недоверчиво глядел на склянку с мазью, на которой было написано:
Мазь Вишневского + PROTOGEN 17W
Доктор откупорил крышку, протянул Перхуше:
Она, видать, еще подзастыть не успела... Макай сюда пальцем да обмазывай лыжину.
Перхуша скинул рукавицы, бережно принял склянку в свои большие руки, но тут же вернул доктору:
Погодь... тогда под полоз уж подложить чего...
Он проворно вытащил из-под сиденья топор и пошел с дороги в лес, выбрал молодую березку и принялся рубить.
Доктор, поставив склянку на самокат, сунул бинт в карман, достал портсигар и закурил.
«Повалило... подумал он, щурясь на кружащейся снег. Слава Богу, мороз не сильный. Совсем не холодно...»
Заслыша стук топора, лошадки под рогожей стали фыркать, бойкий рыже-чалый тоненько заржал. С ним перекликнулись несколько других лошадок.
Не успел доктор докурить своей папиросы, как Перхуша свалил березку, вырубил комель и стал заострять его на стволе березки:
Вот так...
Закончив дело, часто дыша, Перхуша вернулся к самокату и ловко загнал березовый клин под середину правого полоза. Нос его слегка поднялся. Перхуша разгреб под ним снег:
Таперича и помажем.
Доктор отдал ему склянку, а сам ловко распечатал упаковку бинта. Перхуша лег на бок рядом с полозом и стал обмазывать треснувшую часть мазью.
Это ж надо, бормотал он. Я на пенек налетал пару раз, ничего не лопнуло, а тутраз, и как колуном... Вот зараза блядская...
Ничего, забинтуем, доедем, успокаивал его доктор, наблюдая.
Едва Перхуша закончил, доктор нетерпеливо оттолкнул его:
Ну-ка, примись...
Петруша откатился от полоза. Доктор, кряхтя, сел на снег, потом тяжело повалился на бок, приладился и стал ловко бинтовать.
Ты вот что, Козьма, стяни-ка трещину! пыхтя, выдавил он.
Перхуша схватился за носок, сжимая трещину.
Прекрасно... прекрасно... бормотал доктор, бинтуя.
Концы-то наверху надобно завязать, внизу срежет, посоветовал Перхуша.
Не учи ученого... сопел доктор.
Он крепко и ровно обмотал полоз, завязал концы вповерх, ловко заправил их под бинт.
Во оно как! улыбнулся Перхуша.
А как еще? победоносно прорычал доктор, сел, тяжко дыша, стукнул кулаком по фанерному боку самоката. Поехали!
Лошади внутри зафыркали и захрапели.
Перхуша вышиб клин из-под полоза, кинул топор в изножье, снял шапку, отер вспотевший лоб и глянул на припорошенный снегом самокат так, словно увидал его впервые:
А может, воротимся, барин?
Ни-ни-ни! Доктор обиженно-угрожающе замотал головой, поднимаясь и отряхиваясь. И думать не смей. Жизнь честных тружеников в опасности! Это, братец, государственное дело. Не имеем права мы с тобой назад повернуть. Не порусски это. И не по-христиански.
Да это понятно... Перхуша нахлобучил шапку. С Христом. А как без него?
Никак, братец. Поехали! Доктор хлопнул его по плечу.
Перхуша рассмеялся, вздохнул, махнул рукой:
Воля ваша!
Откинул запорошенную полость, влез на сиденье. Доктор, пристегнув сзади самолично свой саквояж, уселся рядом с Перхушей, запахнулся с выражением удовлетворения на лице и чувства важной, успешно проделанной работы.
Как вы тутось? Перхуша заглянул под рогожу.
В ответ послышалось дружное ржание застоявшихся лошадок.
Ну и слава Христу. Н-но!
Лошадки заскребли копытами по протягу, самокат задрожал и тронулся. Перхуша выровнял его, направляя на путь. Глянув на лежащую впереди дорогу, оба седока сразу заметили, что за время возни с лыжей снег совершенно занес след от обоза, проехавшего по ней ранее, и дорога лежала впереди белая и чистая.
Во как снегу-то подвалилогусём не утопчешь! причмокнул Перхуша, поддергивая вожжи. Пошли, пошли ходчей!
Но лошадей, скучавших все это время под своей рогожкой, не надо было погонять: они взяли бодро и побежали по мерзлому протягу, звучно выбивая дробь своими маленькими, коваными копытцами. Самокат резво пошел по свежему снегу.
Нам бы лог проскочить, а там, вповерх, дорога хорошая до самой мельницы! крикнул Перхуша, жмурясь от снежного ветра.
Проскочим! приободрил его доктор, пряча лицо в воротник и малахай и оставляя наружи лишь свой крупный нос, успевший слегка посинеть.
Ветер нес хлопья, крутил их впереди, стелил поземкой по дороге. Лес кругом был редковат, с заметными следами порубки.
Доктор увидел старый, сухой, видимо, много лет назад расколотый молнией дуб и почему-то вспомнил про время, достал часы, глянул: «Шестой час уж. Провозились как... Ну да ничего... По такому снегу быстро, конечно, не доедем, но уж за пару часов-то доползем. Надо же, угораздило налететь на эту странную пирамиду. Зачем она? Наверно, просто как украшение ставится на стол. Явно это не деталь какой-то машины или устройства. Обоз вез много таких пирамид, был гружен ими, а одна выскользнула, попала под самокат...»
Он вспомнил хрустального носорога в доме у Надин, носорога, стоящего у нее на этажерке с нотами, с теми нотами, которые она брала своими маленькими пальцами, ставила на пюпитр рояля и играла, перелистывая быстрым, порывистым движением, таким движением, которое сразу передает всю ее порывистую, ненадежную, как мартовский ледок, натуру. И этот сверкающий носорог с острым хрустальным рогом и тонким, завитым, как у свиньи, хвостиком всегда смотрел на Платона Ильича немного насмешливо, как бы дразняще: помни, ты не один ступаешь на этот хрупкий ледок...
«Надин уже в Берлине, подумал он. Там, как всегда, зимой нет снега, наверно, дождливо и промозгло, а у них на Ванзее и озеро зимою никогда не замерзает, всю зиму плавают утки и лебеди... Хороший дом у них, с этим каменным рыцарем, с вековыми липами и платаном... Как глупо мы расстались, я даже и не пообещал ей написать... Вернусьнепременно напишу ей, сразу напишу, хватит играть в униженного и оскорбленного... Я не униженный и не оскорбленный... а она чудесная, она очень хорошая, даже когда ведет себя как последняя дрянь...»
Надо было взять эту пирамиду с собой, вдруг произнес он и покосился на возницу.
Перхуша, не расслышав, ехал со своим привычным птичьим выражением на лице. Он радовался, что самокат едет хорошо, как будто и не было никакой поломки, что любимые лошадки его бодры, что метель им не помеха.
«Надо же, даже вбок его не ведет, думал он, правой рукой пошевеливая правилом, а левой придерживая вожжи. Значитца, ладно дохтур перетянул полоз. Видать, человек со сноровкой, опытнай, сурьезнай. Вишь какой носатай: вези и вези его в Долгое! Дохтораони тоже многого страшного навидалися, много и чего умеют. Вон летось у Комагона малой попал под косу, так в городе пришили ножку, и приросла, и бегает шибче прежнего... а я, когда морду перекосило, поехал к дохтуру в Новоселец, уколол меня и распластал жвало, и совсем не больно, три зуба вынул, а кровищи полтаза нацедилось...»
Дорога пошла под уклон, лес еще поредел, и вскоре впереди в снежной пелене и замяти возникли неясные очертания большого оврага.
Здесь, барин, спешиться надо, произнес Перхуша. Наверх по такому снежку мои не вытянут. Чай, не битюги трехэтажныя...
Спешимся! бодро ответил доктор, ворочаясь.
Они спрыгнули с самоката и сразу по колено провалились в глубокий снег. Дорога здесь была совершенно заметена. Перхуша, заклинив правило в одном прямом положении, схватился за спинку самоката со следами старой, полинявшей росписи, и стал на бегу подталкивать его сзади. Но едва самокат миновал дно оврага и поехал вверх, как сразу стал терять движение, а потом и вовсе встал. Перхуша откинул рогожку, спросил лошадей:
Чаво вы?
Хлопнул над их спинами рукавицами:
А ну, разом! А ну, рывом!
И громко, лихо присвистнул.
Лошадки уперлись в протяг, Перхушав спинку. Доктор тоже схватился за спинку, помогая.
Ход-чей! Ход-чей! высоким голосом закричал Перхуша.
Самокат тронулся и с трудом пополз наверх. Но вскоре снова встал. Перхуша подпер его сзади, чтобы он не съехал вниз в овраг. Лошади храпели. Доктор было опять навалился, но Перхуша остановил, сплюнул, тяжело дыша:
Погодь, барин, сил накопим...
Доктор тоже запыхался.
Такая вот недолга, улыбался Перхуша, сдвигая свою шапку на затылок. Ничаво, щас подымимси.
Они постояли, приходя в себя.
Мягкий крупный снег валил густо, но ветер вроде поуспокоился и не швырял в их лица снежные хлопья.
Не думал, что тут такая крутизна... придерживая спинку, огляделся доктор, крутя своим широким, белым от снега малахаем.
Так тутож ручей, шумно дышал Перхуша. Летом едешь вброд. Водица хороша. Как бывалоча едувсегда слезу да напьюсь.
Не сорваться бы вниз.
Не сорвемси.
Постояв и отдышавшись, Перхуша свистнул, крикнул лошадям:
А-ну, засади вас! А-ну, рывом! Ры-вом! Рывом!
Лошадки заскребли по протягу. Седок и возница подтолкнули самокат. Он медленно пополз в гору.
А-ну! А-ну! кричал и посвистывал Перхуша.
Но через двадцать шагов снова встали.
Штоб тебя... Доктор бессильно повис на спинке самоката.
Щас, щас, барин... задушенно бормотал Перхуша, словно оправдываясь. Зато потом вниз легко прокотимся, до самой запруды...
Зачем же тут дорогу устроили... на такой крутизне... дураки... негодовал доктор, мотая малахаем.
А где ж ее устроить-то, барин?
Объехать.
А как тут объехать-то?
Доктор устало махнул рукой, показав, что не намерен спорить. Отдышавшись, снова полезли наверх под свист и крики Перхуши. Еще четыре раза им пришлось стоять и отдыхать. Из оврага люди и лошади выбрались вконец уставшими.
Слава те... только и выдохнул Перхуша, плюя в сторону проклятого оврага и подходя заглядывая в капор к лошадям.
Лошадки были в мыле, пар шел от них, но пар уже был плохо виден: пока выбирались из оврага, стало смеркаться. Измученный доктор скинул малахай, отер свою совершенно мокрую голову, отер пот со лба, достал носовой платок и трубно высморкался. Узкий белый шарф его выбился из пихора и болтался. Доктор зачерпнул пригоршню снега и жадно схватил ртом. Перхуша, накрыв лошадей, скинул валенки, стал вытряхать набившийся в них снег. Пошатываясь, доктор влез на сиденье, откинулся назад и сидел, подставив голову и лицо падающему снегу.
Ну вот и взобралися, Перхуша надел валенки, уселся рядом с доктором и устало улыбнулся ему. Поехали?
Поехали! почти выкрикнул доктор, нашаривая портсигар и спички в глубоком, шелковом, приятном на ощупь кармане. Это знакомое прикосновение гладкого, уютного шелка сразу успокоило его и дало понять, что самое тяжелоепозади, что этот беспокойный, опасный овраг навсегда остался за спиной.
Платон Ильич закурил папиросу с особым наслаждением человека, отдыхающего после тяжкой работы. Узкое, разгоряченное лицо его дышало теплом.
Хочешь папиросу? спросил он Перхушу.
Благодарствуйте, барин, мы не курим. Возница поддернул вожжи, лошадки слабо потянули.
Что так?
Не привелося, устало улыбался своей птичьей улыбкой Перхуша. Водку пью, а табак не курю.
И молодец! так же устало рассмеялся доктор, выпуская дым из полных губ.
Лошадки тянули потихоньку, самокат ехал по напрочь занесенной дороге, прокладывая себе путь. Лес кончился вместе с оврагом; впереди, сквозь крутящийся снег слабо виднелось покатое поле с редкими островами кустов и ивняка.
Притомилися коньки мои. Перхуша шлепнул варежкой по рогоже. Ничо, щас вам полегшает.
Дорога стала плавно уходить влево, к счастью, на ней опять показались редкие вешки.
Щас запруду проедем, а тампрямая дорога через Новай лес, сбиться трудно, пояснил Перхуша.
Давай, брат, давай, подгонял его доктор.
Малость они передыхнут, да и покатим.
Лошадки потихоньку приходили в себя после мучительного подъема и тянули самокат неспешно. Так протащились версты две, и почти совсем стемнело. Снег валил, ветер стих.
Вот и запруда. Перхуша указал кнутиком вперед, и доктору показалось, что впереди большой, занесенный снегом стог сена.
Они подъехали ближе, и стог сена оказался мостом через речку. Самокат стал переезжать его, что-то заскребло по днищу, Перхуша схватился за правило, выравнивая движение, но самокат вдруг стало заносить вправо, он сполз с моста, ткнулся в сугроб и стал.
Ах, засади-тя... выдохнул Перхуша.
Неужели опять лыжа? пробормотал доктор.
Перхуша спрыгнул, раздался его голос:
Ну, пади! Па-ди! Па-ди!
Лошади стали послушно пятиться, Перхуша, упираясь в передок самоката, помогал им. Самокат с трудом выехал из сугроба, Перхуша исчез в снежной пелене, но быстро вернулся:
Полоз, барин. Бинтик ваш стащило.
Доктор с раздражением и усталостью выбрался из-под полости, подошел, наклонился, с трудом различая треснутый носок полоза.
Черт побери! выругался он.
Во-во... шмыгнул носом Перхуша.
Придется опять бинтовать.
А толку-то? Пару верст проедем, и опять.
Ехать надо! Непременно надо! тряс малахаем доктор.
«Упрямай...»глянул на него Перхуша, почесал висок под шапкой, глянул вдаль:
Вот чего, барин. Тут рядом мельник живет. Придется к нему. Там и полоз починить сподручней.
Мельник? Где? закрутил головой доктор, ничего не различая.
Во-о-он окошко горит, махнул рукавицей Перхуша.
Доктор вгляделся в снежную темноту и действительно различил еле заметный огонек.
Я б к нему и за десять целковых не поехал. Да, видать, выбора нет. Тут в поле ветер ловить не хочется.
А что он? рассеянно спросил доктор.
Ругатель. Но жена у него добрая.
Так поехали скорей.
Токмо пошли уж пёхом, а то лошадки замучаются тащить.
Пошли! решительно направился к огоньку доктор и сразу провалился в снег по колено.
Вона там дорога! указал Перхуша.
Оступаясь в долгополом пихоре и чертыхаясь, доктор выбрался на совершенно неприметную дорогу. Перхуша с трудом выправил туда самокат и понукал лошадок, идя рядом и держась за правило.
Дорога ползла по берегу замерзшей реки, и по ней крайне медленно, мучительно пополз самокат. Направляя его, Перхуша устал и запыхался. Доктор шел позади, изредка толкая самокат в спинку сиденья. Снег валил и валил. Временами он падал так густо, что доктору казалось, будто они ходят по кругу, по берегу озера. Огонек впереди то пропадал, то мерцал.
«Угораздило напороться на эту пирамиду, думал доктор, держась за спинку самоката. Давно б уже были в Долгом. Прав этот Козьмасколько же ненужных вещей в мире... Их изготавливают, развозят на обозах по городам и деревням, уговаривают людей покупать, наживаясь на безвкусии. И люди покупают, радуются, не замечая никчемности, глупости этой вещи... Именно такая омерзительная вещь и принесла нам вред сегодня...»
Перхуша, непрерывно поправляя сползающий вправо с дороги самокат, думал о ненавистном мельнике, о том, что дважды уже зарекся к нему ездить, и вот опять придется иметь с ним дело.
«Видать, слабый зарок я себе положил, думал он. Зарекся на Спас: ноги моей там не будет, а таперичапрусь к нему за подмогой. Если б зарекся крепконичего б и не случилось, пронесли бы ангелы на крылах своих мимо этой мельницы. А таперичапрись, стучи, проси... Или вовсе не надо зарекаться? Как дед говорил: худа не делай, а зароку не давай...»
Наконец впереди из снега возникли еле различимые две полулежащие в сугробах ракиты, а за ними и дом мельника со светящимися двумя окошками, стоящий прямо на берегу и почти нависающий над рекою. Застывшее в реке водяное колесо сквозь пургу показалось доктору круглой лестницей, ведущей в реку из дома. Это выглядело так убедительно, что он даже не усомнился и понял, что лестница это непременно нужна в хозяйстве для чего-то важного, связанного, вероятно, с рыболовством.
Самокат подполз к дому мельника.
За воротами залаяла собака. Перхуша слез, подошел к дому и постучал в светящееся окно. Не очень скоро калитка возле ворот приотворилась, возник неразличимый в темноте человек:
Чего?
Здоров, подошел к нему Перхуша.
А, здорово, узнал его открывший калитку.
Перхуша тоже узнал его, хотя этот работник был у мельника всего первый год.
Я, тово, дохтура в Долгое везу, а у нас тут полоз сломило, а чинить на ветру несподручно.
А-а-а... Ну, погоди...
Калитка закрылась.
Прошло несколько долгих минут, и за воротами завозились, загремел засов, ворота со скрипом стали отворяться.