Что ж, так и лежит? допытывался, поскрипывая, молодой гипт у завсегдатая харчевни человека неопределенного возраста с сероватым лицом.
Куда ж он денется, отвечал ветеран «Ветерана», ища что-то на дне своего кубка, явно не первого за ночь.
Но ведь прошло довольно много лет, настаивал гипт, елозя на табурете и грозя опрокинуться. Его нетерпение нисколько не смущало угрюмого камаргита.
Вот тебя как зовут? спросил он у гипта.
Меня зовут Ниегуаллат[э]мар, ответил тот охотно. На вашем наречии это означает «Глубокая рубиновая жила», но по-камаргски можно называть меня просто: Танкредо.
Ну вот и давай, жила: наливай да пей, сказал камаргит хмуро, предварительно оглянувшись, а я тебе говорю: лежит он себе, и слава Онэргапу нашему, красному заступнику.
Как такое возможно? удивлялся Танкредо, для поддержания товарищеского духа опрокинувший в пищевой рот кубок местной наливки, прозрачной, как талая вода. Весь материк, и под материком, и в горах везде знают, что он малое дитя. Еще мой отец говорил мне об этом. А ведь это было больше ста лет назад.
Кх-хкх, влажно крякнул камаргит, качая головой. Колыбель, говоришь?
Да, веско ответил гипт, именно колыбель.
По-твоему, рубиновая твоя башка, железная колыбель плавать умеет?
Гипт ненадолго надулся, отвел назад жесткое треугольное ухо, но вскоре встряхнулся вновь и сказал с занудной методичностью:
Борани, возникший в рукаве той же глубокой породы, что и старший брат моего отца, то есть мать серебра пела им в одну ноту, построил железный корабль Орранту. А ты помнишь, чем знаменит Оррант: тем, что победил жителей Санганда и подчинил его себе, и еще тем, что пришел в Камарг и открыл Библиотеку.
Камаргит отставил кубок и набычился. Вокруг замолчали и прислушались. Танкредо, почувствовав неожиданное внимание к себе, осекся, но продолжил:
Железо плавает, когда имеет форму корыта, а колыбель это корыто.
Вокруг снова расслабились и принялись голосить и горлопанить.
Дурак ты, жила, огрызнулся мрачный пропойца. Это у вас, каменноголовых, в голове корыто, а у нормальных людей колыбель это корзина. А в корзине что? Дыры. А дыры что? Пропускают воду. А вода что? Накапливается и просачивается. А еще потомок Борани-Строителя.
Подумав, Гипт уточнил:
Я не его потомок. Борани-Строитель возник
Да ла-а-адно, не кручинься, рудокоп, смилостивился насупленный камаргит, не готовый выслушивать скорректированную версию генеалогии собеседника, все ты верно говоришь, а я тебя просто за ногу тяну! Колыбель-то у Высокого Тэ железная, да только железо ее сплавлено с душой моря, и вода из уважения не проходит внутрь. Так что тарн да придержит Праптах его чело! будет вечно править Камаргом. На все воля Трех!
Подозреваю, именно вентиляция и прочие требования санитарии, столь необходимые для поддержания здоровья отдельно взятого младенца, и диктуют необходимость изготовления легких плетеных колыбелей, негромко сообщил голос из угла, и шум в «Ветеране» стих. В таверне, да и в Камарге в целом не принято было говорить длинными предложениями с использованием сложных слов. А голос продолжил: Но в случае с «Высоким Тэ» ситуация сложнее. На всем материке нет достаточно огромной водоплавающей няни, способной перепеленать правителя Камарга, тут в углу неискренне вздохнули и закончили кощунственную элоквенцию, так что неудивительно, что колыбель вынуждена болтаться на волнах: по крайней мере младенец периодически омывается морем.
Воцарившаяся за столь неуважительной тирадой тишина была наполнена поначалу ужасом, а потом лихорадочными размышлениями о том, что делать бежать к страже, кидаться на смутьяна толпой или сделать вид, что ничего особенного сказано не было а потом все-таки потихоньку бежать к страже. Напряженное молчание прервал Танкредо: он находился в городе недолго и не понимал, в каком ключе можно обсуждать правителя Камарга, а в каком нет.
Откуда ты знаешь? спросил он с любопытством.
Я Hexenmeister, ответил человек в одежде цвета смерти (вокруг него с готовностью образовалось пустое пространство). Мне положено знать, как связаны вещи.
Приезжий поднялся и подбросил в воздух монету. Необъяснимым образом выписав в воздухе между посетителями четыре идеальные петли, она аккуратно упала в руку трактирщику. Вслед за гексенмейстером поднялся и рассудительный хмурый камаргит, пивший с молодым гиптом.
Стой, сказал он с той тяжеловесной серьезностью, которую сообщает человеку алкоголь. Говори, что еще знаешь, если не боишься говорить правду.
Правду? переспросил человек с улыбкой. Только тут все почему-то заметили, что из-за спины у него выглядывает красивая рукоятка меча, украшенная алым камнем. Правду говорить легко и приятно, но и бояться неправды все равно что ходить по улице только днем. Поэтому скажу: не думаю, что в плетеной колыбели из сплава железа «с душой моря» до сих пор лежит Высокий тарн.
Поклеп и клевета, пробормотал трактирщик Эзра, протирая кружки. Если ты лжешь, быть тебе скормлену Красному Онэргапу!
Всадник поднял голову и посмотрел на потолок, а публика замерла. Ничего не последовало. Приезжий улыбнулся, а трактирщик съежился и сглотнул.
А если не лгу, то я съем Красного Онэргапа, договорились? спросил чужак, решивший, видимо, не терять времени и от оскорбления царственных особ перейти прямиком к открытому богохульству. Трактирщик в ужасе молчал, а гексенмейстер продолжил: Принимай ставки, добрый Эзра. Поставившие на меня в случае моей победы м-ммм войдут в царство небесное. Поставившие на него, он указал вбок, где на стене висело настоятельно рекомендованное для всех помещений изображение Онэргапа с разверстым огнедышащим ртом, не войдут.
Трактир молчал: это казалось наиболее разумным, и только один эфест в углу скроил пугающую улыбку (выглядело это неприятно: за столетия, прошедшие со времени Орранта, эфесты так и не научились нормально улыбаться). Всадник отправился к выходу, он уже опускал капюшон.
Как тебя зовут, Hexenmeister? закричал вдогонку человеку с мечом маленький гипт, соскочив с табурета. Тот оглянулся.
Полчаса назад меня назвали тут доктором Делламорте, ответил он. Пускай же так и зовут.
Я ставлю на тебя, доктор Делламорте! Танкредо топнул тяжелой каменной ногой, на столах звякнули кубки. Делламорте без лишних сантиментов кивнул.
Я тоже ставлю на тебя, неожиданно заявил недавний собутыльник гипта, подошел и почтительно поклонился всаднику. Меня зовут Апеллес.
На этот раз Делламорте задержал взгляд на собеседнике чуть дольше.
Хорошо, сказал он и почему-то хмыкнул. Апеллес, говоришь
Тут произошло странное. Апеллес обхватил себя руками, и серый плащ слетел с него клочьями, открывая взорам и без того пораженных посетителей «Ветерана» крылья у него на спине. В руках недавнего пропойцы, теперь распрямившегося и расправившего неожиданно могучие плечи, зазвенел туго натянутый эфестский лук (все знали, что такие луки находились на вооружении только у личной стражи тарна). Однако и нарушитель спокойствия не дремал: не успели метаморфозы Апеллеса завершиться, а красноглазый меч уже споро перекочевал из-за спины «доктора» к нему в руку и уперся острием в грудь лучника; лук же так и остался опущенным.
Я помню День Избавления, прошептал Апеллес, не сводя с Делламорте восторженно-яростного взгляда. Ты имеешь все основания убить меня сейчас. Но я ставлю на тебя, всадник.
Апеллес странно сказал это «всадник», вкладывая в слово смысл, понятный только ему да человеку напротив, но публике было не до сложных подтекстов. Делламорте, дослушав лучника, понимающе склонил голову, убрал меч, надел маску, опустил капюшон и, не спеша покинув трактир, растворился во тьме а через несколько мгновений после этого в те же двери ворвалась стража. Искали таинственно исчезнувшую ясновидящую привратницу, и «Сангандский ветеран», переключившись на новый источник сплетен, поспешил с облегчением отвлечься от происшествия этой ночи.
4. Натиск: Voi sapete quel che fa
В Камарг, дотоле мирный муравейник, как будто всадили раскаленный железный прут за сутки слухи разошлись от ворот волнами догадок и ужаса. К концу ночи на стенах города разместился спешно поднятый под ружье охранный гарнизон Алая Тысяча, старинная боевая единица, членство в которой передавалось по наследству. Как и всякая наследственная аристократия, Алая Тысяча в ее нынешнем состоянии была довольно-таки расслабленным объединением, но недооценивать ее не стоит: Тысячу породила военная стихия, и первым делом в руки новорожденных сыновей «тысячники» вкладывали кривые сангандские сабли ритуальное оружие камаргских воинов, ассоциирующееся, по историческому недоразумению, с не имевшей места победой над эфестами.
Зимнее утро следующего дня застало город на осадном положении. По стенам возле шлемовидных зубцов стояли тысячники в кольчугах с узнаваемым змеистым красным узором, а стеклянные шары на шлемах горели огнем, освещая укутанное метелью и затянутое тучами небо. Жители ненадолго поднимали головы, взглядывали на небо, на стену, на тысячников, смахивали с лиц крошки нежданного снега и молчали. Все уже поняли, что раз на стены высыпала вся военная элита, враг был не за стенами внутри. Привратница пропустила его впервые со Дня Избавления, впервые за те сто тринадцать лет, в течение которых она не допустила внутрь ни одного опасного пришельца.
Снег, сказал один из форца другому, подставив руку под маленькие хлопья. И он не тает, а ложится на землю тканью, слой за слоем. Разве может быть такое? Испокон веку не было снега в Камарге. Даже при Хазаркаанте не было снега. Что это значит?
Второй форца промолчал, ибо имел свое мнение, но озвучивать его не хотел. Никто не мог понять, что случилось, и любой завсегдатай «Ветерана» оказался бы в центре внимания горожан, признай он, что ночью был где-нибудь неподалеку от Питейного подъема, но все эти несчастливцы как будто не сговариваясь зашили рты! Неудивительно: стража арестовала и хозяина «Ветерана» доброго Эзру, и двух человек обслуги, и кое-кого из полуночников, по той или иной причине не убравшихся с места происшествия подобру-поздорову. Так что убравшиеся держались тихо.
Эзра не мог сказать ничего, потому что ничего не знал, а воображением был обделен он хоть и старался под пытками придумать что-нибудь связное, получилось настолько жалко, что палачи решили, будто над ними издеваются. Эзре же было тем страшнее, что при дознании присутствовало высочайшее посольство: два министра-местоблюстителя, два прæтора и собственной персоной великий визирь Джонар сед Казил. Последний ничего не говорил, а только качал головой с ласковой укоризной, и хотя это ласковое покачивание безволосой головы с прозрачными глазами, полными разноцветных всполохов, загипнотизировало и несчастного трактирщика, и вторившую ему трактирную обслугу, сказать им было все равно нечего. Тогда, выждав для приличия сутки, очевидцев пари прилюдно казнили за измену слуг просто подвесили над огнем вниз головой, а Эзре зашили в живот змею и лягушку.
Казнь сопровождалась зловещими явлениями. Из Высокой ложи, вознесенной на длинной гибкой ноге над западной частью площади оттуда на казни обычно смотрел местоблюститель великого тарна, отвечавший за публичные увеселения, в конце экзекуции раздался придушенный хрип, алые бархатные занавеси раскрылись чуть шире, чем обычно, и в просвете их показалась глухая серебряная маска. Маска подняла «лицо» к отсутствующему солнцу так, как будто не пыталась найти его на небе, а настойчиво вызывала: и вот затянутое серыми снежными тучами небо принялось волноваться, бурлить, как пенный водоворот, и наконец местами обнажилось хмурое, но чистое. Небо увидели на площади все. А пока все смотрели на небо, из Высокой ложи выпал и разбился будь он алебастровой вазой, мы бы сказали «вдребезги», курирующий наместник. «Это Делламорте вызвал Онэргапа» догадался добрый Эзра, прежде чем умереть.
Спустя минуту шока, последовавшую за тем, как о брусчатую мостовую разбился курирующий местоблюститель, опомнилась стража. Им было известно, что в ноге Высокой ложи был лишь один подъемник, и, следовательно, именно в нем должен был появиться злоумышленник, если только не планировал уйти так же, как спустил жертву. Однако когда стража влетела в вестибюль подъемника, взору ее предстали два охранника, мирно спящие на полу возле шахты, и свившийся уютными кольцами на крыше кабины металлический шнур, с помощью которого и перемещали высокое начальство. Носителя маски нигде не было.
На площади же не было доброго Эзры. Как он избавился от пут, посторонних вложений в живот, как исчез с плахи никто не увидел. Сошлись на том, что Эзру забрал Онэргап: в конце концов, не ему ли приносилась таким образом жертва, не против его ли власти злоумышляли все враги Камарга? Казнь была сорвана, а правительство тысячерукой столицы отправилось в нокдаун.
Но чем же не угодило гексенмейстеру покровительствующее божество Камарга? Почему Онэргап был его личным врагом? Загадочный «доктор», до истории с казнью персонала «Ветерана» не совершивший никаких известных публике драматических деяний, за сутки превратился в восхитительный ужас равно для детей и взрослых метрополии. Их пугал не только цвет его одеяния хотя смутные легенды о давно исчезнувших лихих людях в таких одеждах существовали до сих пор, и его явление связывали не только с исчезновением привратницы (которую боялись отдельно, ибо она давала пищу множеству страшных слухов). Самым удивительным в ночном госте было простое свойство: неподвластность. Он не отвечал ни перед великим визирем, ни перед советом местоблюстителей, ни перед тарном, ни даже перед Тремя; и понять, кому он подчинялся и в чьих интересах действовал, было решительно невозможно.
К вечеру покрывало слухов накрыло Камарг, как человека, дышащего над кастрюлей с горячей картошкой. Власти не контролируют ситуацию в городе, поэтому все входы и выходы запечатали (неправда: Камарг оставался открытым). Черный человек пришел с войском из двадцати тысяч эфестов и до особого знака спрятал их в тенях (и тут не было истины: в Камарге осело под сотню тысяч разрозненных эфестов, но они не имели никакого отношения к доктору Делламорте). Верховный заклинатель убил тарна, поднимает мятеж против прæторов и лично всесильного сед Казила, а с этой целью попросил о помощи какое-то северное божество (тем временем верховный заклинатель некто Караан Дзинда, ученый в куда большей степени, чем воин, знал ровно то же, что и все остальные: что в периметр города проник враг; никакого же северного божества не было). Гипты распечатали Дагари, и скоро всему Камаргу суждено обрушиться в тартарары (на самом деле гиптам, за исключением Танкредо, не было практически никакого дела до происходящего). Как всегда в таких случаях, понять, откуда говорившему были известны столь интимные подробности происходящего, было невозможно, да и не требовалось Камарг с удовольствием стреножил сам себя паническим любопытством. Непонятнее и ужаснее всего было то, как пришелец думал. Эту разницу в образе думания в самой технике мыслительного процесса город как будто уловил в воздухе так, как мог почувствовать печальный запах жатвы или радостный аромат цвета, и сжался в ужасе, не зная, чего ожидать.
А ожидать надо было того, что обещание, данное таинственным приезжим юному гипту и потрепанному лучнику, уже выполнялось. Пришелец с Берега смерти не собирался тратить время на длительную рекогносцировку: все, что надо было знать о Камарге, он уже узнал.
Всадник появился возле библиотеки Камарга поблизости от стены, когда опустилась ночь. Было пустынно, лишь стража патрулировала улицы искали приезжего. (В указе, прочитанном на площади через час после сорванной казни, говорилось, что город должен сплотиться, дабы искоренить внутреннюю угрозу и помочь Тысяче в обезвреживании врага. Поэтический язык указа сравнивал его с шершнем, влетевшим в пчелиный улей: «Как трудолюбивые пчелы окружают маленькими телами убийственного шершня и заставляют его погибнуть от жара их сердец, так жители Великого Камарга должны, не щадя живота, ценою своего настоящего защитить будущее, сохранить Метрополию во имя своих детей, великого тарна и Пребесконечного океана».)