Запад, Запад. Вечно увлекающийся, склонный к экзальтации, не знающий духовной трезвости. Создающий в своём воображении грандиозные картины, а потом позволяющий этим картинам собой управлять. Сиверцев по-прежнему очень любил крестоносцев-идеалистов, погибавших за Христа, но невозможно было, глядя правде в глаза, видеть в первом крестовом походе один только чистый и незамутнённый порыв святости. Слишком много было экзальтации, а отсюдамного жестокости, очень уж хотелось сразиться с войском самого дьявола, так хотелось, что на роль сатанинского воинства вполне подходили любые враги.
Попытки понять ислам как можно глубже и серьёзнее, честнее и объективнее, так измучили Андрея, что он уже пожалел о предпринятых изысканияхмало радости копаться в чужих заблуждениях. Но теперь он окончательно понял, что не напрасно изучал ислам. Нельзя брезговать изучением религии врагов. Богословски безграмотный рыцарь веры легко превращается в ожесточённого фанатика, чего, к сожалению, не смогли избежать многие первые крестоносцы. Нельзя создавать удобный для себя образ чужой веры. Это образ должен быть правдивым, иначе и сражаться будешь не во имя правды, а во славу собственных химер. Легко объявляя всех иноверцев «слугами дьявола», с той же лёгкость самому можно стать игрушкой в дьявольских руках.
Впрочем, мифологизация ислама относится в большей степени к эпохе первого крестового похода. Когда крестоносцы создали на Святой Земле свои государства, и мусульмане стали для них не только врагами, но и соседями, западные авторы проявили достаточно честности и объективности, разбираясь в особенностях ислама.
Гийом Тирский уже не рассматривает мусульман как идолопоклонников и многобожников, а Оливер Кельнский даже осознаёт, что мусульмане могут приписывать многобожие христианам. В письме к султану аль-Камилю Оливер сообщает, что поводом для этого (впрочем, безосновательным) является вера в Святую Троицу. Французский монах Фиденций Падуанский, судя по его писаниям, вполне осознает, что у мусульман запрещены изображения пророка и вообще людей.
Гийом Триполийский усердно исследовал совпадения между Кораном и Евангелием и, выявив таких совпадений немало, на этом основании пришёл к выводу о том, что мусульмане недалеки от Бога, почитаемого христианами. «Молодец какой», саркастично усмехнулся Сиверцев. В самом деле, Триполитанец пиал в XIII веке, значит прошло всего каких-то полтора столетия, а палестинских христиан уже начали посещать богословские озарения, связанные с параллелями между Кораном и Евангелием. Воистину, мы в наше время куда лучше представляем себе религиозную реальность средневековья, чем современники тех событий.
У Герхарда Страсбургского находим рассказ о фонтане Каира, в котором Богоматерь омыла пелёнки Младенца Иисуса во время бегства в Египет. Герхард пишет о том, что этот фонтан почитают не только христиане, но так же и сарацины, которые приносят к нему ладан и свечи. Не будем заостряться на том обстоятельстве, что Каир с его фонтанами появился без малого тысячу лет спустя после бегства Святого Семейства в Египет. Подобные факты, исполненные трогательной религиозной наивности, имели значение ни с чем не сравнимое. Богословие оставалось уделом богословов, а простые крестоносцы встречаясь с воинами Аллаха у фонтана во время совместного поклонения общей религиозной святыне, смягчались душами и добрели, наверное, куда больше, чем это возможно было под влиянием самых миролюбивых проповедей. Возможно ли было смотреть на мусульман, как на «спутников дьявола», если они, эти мусульмане, приносили ладан и свечи в знак своего преклонения перед Младенцем Иисусом и Его Пречистой Матерью? Отсюда самым естественным и органичным образом должны были вытекать представления о том, что с мусульманами вполне можно жить в мире, и вовсе не обязательно истреблять их всех до единого.
В отношении крестоносцев к мусульманам произошёл радикальный, можно сказатьэпохальный, перелом. Гийом Тирский называет правителя Дамаска Муин ад-Дина Унура «любимцем христианского народа». Вы только представьте себе: мусульманский правительлюбимец христиан. Как такое возможно? А дело в том, что Унур, по словам Гийома«муж благоразумнейший», к тому же летописец отмечает его «искренность в вере». Оказывается, искренность в вере достойна уважения, даже если это чуждая нам вера. Это для нас сейчас звучит, как прописная истина, как избитая банальность, но для средневекового религиозного мышления это был революционный переворот.
Впрочем, понятно, что с Дамаском крестоносцы никогда не воевали и Унуру можно было высказать почтение, как покровителю христиан. Но даже и вождя джихада Нур ад-Дина Гийом Тирский называет «религиозным и богобоязненным в соответствии со своими традициями». Вот так. Наш враг продолжает оставаться нашим врагом именно в силу того, что у него другая вера, и задача егоизгнать христиан со Святой Земли именно потому что онихристиане. Мы будем сражаться на смерть, но не теряя уважения ни к врагу, ни к его вере. Свершилось. В мир чёрно-белого средневекового мышления хлынули краски, оттенки, полутона.
В наибольшее умиление Сиверцева привёл следующий пассаж из Гийома Тирского: «Те, кто следует восточным суеверным обрядам называются на их языке суннитами, кто же предпочитает египетские традиции и, как кажется, склоняется в большей степени к нашей вере, называются шиитами».
Крестоносные интеллектуалы, ещё совсем недавно уверенные, что в мечетях стоят идолы, добрались уже до разницы между суннитами и шиитами, понимая её, впрочем, весьма коряво, но вот что характерно: Тирский пишет о том, что шииты ближе к христианству, чем сунниты, а это мысль отнюдь не лежащая на поверхности, это уже плод глубоких и сложных религиозных раздумий. Человек, напряжённо размышляющий о том, кто из иноверцев ближе к христианству, уже никогда не скажет: «Крещение или смерть».
Сиверцев уже успел подумать: «Разобрались бы сначала с исламом, а потом бы лезли мусульман истреблять. А то надо было сначала залить кровью Палестину, а потом с радостным изумлением обнаружить, что «спутники дьявола» в некотором смысле даже родственны нам по вере». Но Андрей сразу же понял, что эта мысльиз разряда заурядной либеральной пошлятины. На самом деле без залитой кровью Палестины никакого взаимного уважения и взаимного понимания между мусульманами и христианами ни за что бы не возникло. Два мира могли бы продолжать своё раздельное непересекающееся существование, не проявляя никакого взаимного интереса и, в лучшем случае, тихо презирая друг друга. Христиане и мусульмане так и считали бы друг друга едва ли не сатанистами, во всяком случаеврагами Божьими. Но, напоив пустыню кровью до такой степени, что она, кажется, уже и впитываться перестала, и те и другие были просто вынуждены начать поиск путей к мирному сосуществованию, потому что ни те, ни другие окончательно одолеть друг друга не могли. Нужен был компромисс, но никакой компромисс со «слугами дьявола» не возможен, и тогда настало время серьёзно задуматься о том, что врагине слуги дьявола, а верят в того же Богана свой манер, весьма кособоко, но всё же. Только военное равновесие проложило путь к религиозному взаимопониманию. Как только военная сила одной из сторон начинала преобладать, так тут же куда-то исчезала веротерпимость.
С мусульманами вообще возможно вести богословский диалог только после убедительной демонстрации грубой силы. До тех пор, пока мусульмане знают, что они сильнее, они не разговаривают, а режут. Таковы же были и первые крестоносцы, не имевшие никакого интереса к исламу до тех пор, пока они надеялись вообще избавить мир от мусульман. Крепко и неоднократно получив по зубам от воинов Аллаха, они решили почитать Коран, предложив мусульманам повнимательнее отнестись к Евангелию.
Вера, за которую с радостью умирают, не может быть совершенно плохой. Об этом вынуждены были задуматься и христиане, и мусульмане. И крестоносцы, и воины джихада своей кровью доказали друг другу, что вера каждой из сторон достойна уважения. Никакие аргументы иного порядка не могли положить начало межконфессиональному диалогу.
* * *
Сиверцев отложил книги и подумал о том, что зря он сегодня не пошёл на богослужение в Каабу Христа. Устал, конечно, от экзотики, но литургия это литургия, нельзя пренебрегать таким великим Божьим даром. С некоторым чувством неловкости решил выйти на улицу, пройтись по деревне, которая сейчас должна быть совершенно пуставсе в храме.
Андрей давно уже закрепил привычку на границе нового пространства осматриваться и никогда не вваливаться в неизвестность желанным гостем. Сейчас, как всегда, он на секунду замер на пороге своего дома, беглым взглядом окинув улицу. Как оказалосьне напрасно. Вдоль стен бесшумно крались несколько мужчин. Судя по всему, это были чужаки. Сиверцев провалился обратно в свой дом и через несколько секунд вновь появился на пороге с «Зиг-Зауэром».
Кто вы такие? Что вам надо? спросил он на фарси, прекрасно понимая, что даёт незнакомцам возможность сделать первый ход, но не мог же он сразу открыть огонь по людям, чьи враждебные намерения не обозначились в полной мере.
Ответом ему была золотистая молния брошенного кинжалапротивник среагировал мгновенно, но и Сиверцев был готов к такому сюжетному повороту, а потому столь же мгновенно отклонился и сразу же открыл огонь на поражение. Человека, метнувшего кинжал, он, кажется, положил, во всяком случае, тот упал, остальные исчезли из поля зрения.
Сиверцев занял позицию у окна. Пару раз он выстрелил туда, где скорее почувствовал, чем увидел движение. О результате трудно было судитьни криков, ни звуков подающих тел. Но едва лишь он чуть-чуть отклонил голову в сторону линии окна, как в сантиметре от его виска вновь просвистел кинжал.
Андрей попытался оценить ситуацию. Нападающие не стреляют, потому что не хотят шуметь раньше времени. Храм на другом конце деревни, они явно хотят появиться там неожиданно. У дверей храмадва стражника, все остальныепод землёй, на богослужении. Стражники выполняют функцию скорее ритуальную, нападения они не ждут, их можно снять бесшумно. И тогда. наступивший ногой на люк, ведущий в подземный храм, наступает на горло всей деревне. Значит. наступающие не станут сейчас продвигаться вперёд, они не могут оставить у себя за спиной вооружённого человека. Сиверцев сковал их. Но их не двое и не трое, они всё равно его положат. Надо привлечь внимание стражников. Но они же не могли не слышать выстрелы, какой же им ещё-то шум устроить?
Ход мысли Андрея прервала тень, появившаяся в дверях, через доли секунды выросший на пороге человек сразу же получил пулю в грудь, не успев метнуть кинжал. «Учили тебя, мужик, да не доучили, подумал Андрей. Кто же посылает впереди себя тень, чтобы предупредить о своём появлении?». Так. Стоп. Почему стражники не реагируют на его выстрелы? И вдруг его осенилоон же каждый день упражняется в стрельбе на окраине деревни. Стражники думают, что гость опять открыл учебную пальбу.
В горах очень тихо. Нет звукового фона. Каждый звук разносится на километры. Крик Сиверцева мог испугать даже орлов на дальних вершинах:
Опасность! дико заорал он на фарси. Опасность! Опасность!
Всё изменилось в то же мгновение. Сначала Сиверцев услышал удаляющийся топот ног, это явно убегали противники, замысел которых без эффекта неожиданности терял смысл. Андрей на всякий случай всё же не покидал своего убежища. Вскоре он услышал приближающуюся поступь. Господи, до чего же здесь тихо, каждый звуквтрое громче. Видимо, стражники, услышав его крики, подняли всех воинов из храма. Это было вполне очевидно, но Андрей привык не доверять никакой очевидности до тех пор, пока она не встанет в полный рост. Расслабишься на секунду раньше времени и эта секунда может стать последней в твоей жизни. Он не покидал убежища и по-прежнему держал «Зиг-Зауер» наизготовку. Наконец он услышал родной голос Шаха:
Андрей, это я. Всё спокойно.
Он опустил пистолет и вышел на улицу, перешагнув через труп на пороге. Здесь собрались уже все мужчины деревни с винтовками, саблями и кинжалами. Впереди стоял Шах с пистолетом в руке. «Кажется, наш «Макаров»? Из Афгана привёз сувенир?»подумал Андрей. Лицо Шаха словно почернело, он явно пережил страшный шок. Впрочем, это не помешало персу-священнику подойти к Андрею и по-отцовски его обнять.
Ты ранен?
Нет, ни разу не задело.
Посмотри на своё плечо.
Только сейчас Андрей увидел, что всё его плечо в крови. От первого брошенного в него кинжала он уклонился, как выяснилось, не очень качественно. Шах достал из-за пояса кинжал, разрезал рубаху на плече Андрея и, бегло глянув на рану, с облегчением сказал:
Рана чистая, хорошая. Спасибо ассассинам, затачивать кинжалы они умеют.
Ассассины?
Да, это они, Шах вообще отрезал рукав рубахи Андрея и быстро ловко перевязал им рану. Потом нормально перевяжут. Да, это ассассины. Шах бросил через плечо своим:Осмотрите тела. Все ли мертвы?
Перевернув тело, лежащее на пороге, без экспертизы констатировали смертьпулевое ранение в сердце. На улице лежали двое, один из них так же был мёртвтот самый, который ранил Андрея и пал от первого выстрела. Второй получил рану лишь в бедро. Он лежал на земле лицом вниз и не подавал признаков жизни. Когда его перевернули, бледное лицо исказила гримаса боли, но он не проронил ни звука.
Ты?! тяжело выдохнул изумлённый Шах.
Раненный молчал, не поднимая глаз. Лицо Шаха, и так уже искажённое скорбью, сейчас, кажется, вообще перестало быть лицом. Наконец, Шах заговорил, голос его звучал тихо, глухо, страшно:
Этого человека я крестил неделю назад. Он сказал, что горец. Я поверил в его искренность, думал, что Господь послал мне ещё одного сына. Я просто старый дурак. Бойся, Андрей, ассасинов, желающих принять крещение.
Шах обратился, наконец, к раненому:
Саид не хочу называть тебя новым христианским именем тебя прислали тогда на разведку? Ты принял крещение только для того, чтобы изучить в нашей деревне все входы и выходы?
Да.
Что вы хотели сделать с нами?
Вы все до единого должны были сгореть в вашем храме.
Зачем вам это?
Вы предали веру предков, вы не имеете права жить.
Саид. посмотри мне в глаза и скажи честно: ты. лично ты действительно считаешь нас предателями, оскверняющими родную землю своим зловонным дыханием? Ты полностью в этом уверен?
Саид с трудом поднял глаза, ему, кажется, тяжело было смотреть в лицо Шаха. С большим трудом он выдавил из себя:
Я не и больше не звука.
Было непонятно, что он имел в виду. «Не считаю так»? «Не знаю»? «Ненавижу»? Никто не попросил его уточнить.
Шах, с большим трудом вернувший себе самообладание, тихо прошипел:
Горе тебе, Саид. Я говорю тебе: горе.
Ни к кому не обращаясь, Шах обронил:
Окажите медицинскую помощь. Дайте кров. Кода сможет ходить, отпустите на все четыре стороны.
* * *
Андрей очень хотел обсудить всё происшедшее с Шахом, но он понимал, что персу сейчас не до этого. Шах явно не может себя простить за это нападение, считая себя единственным виновником того, что жизнь всех членов общины некоторое время висели на волоске. Сиверцев решил не тревожить Шаха хотя бы сутки, дать ему возможность прийти в себя.
Сам он после этого скоротечного боя чувствовал себя на удивление хорошо и даже лучше, чем до этого. Боевой стресс помог стряхнуть с души сонную одурь, которая последнее время совсем его одолела. Рана, уже перевязанная по-настоящему, почти не болела. Он подобрал у себя в доме два брошенных в него ассассинских кинжала, решил сохранить на память. Подумал о том, что неплохо бы поупражняться в метании кинжалов.
По деревне ходить не хотелось. С ним раскланивались, как со спасителем, а он не знал, как на это реагировать. Решил, что пока лучше всего будет засесть за книги. Больше всего его сейчас интересовали отношения между тамплиерами и мусульманами в Святой Земле.
* * *
Магистр Дитмар, путешествовавший по Святой Земле в начале XIII века, описал удивительную картину: «Во время перемирия к этим горам ежегодно в феврале съезжаются христиане-тамплиеры и немецкие госпитальеры. Они разбивают шатры прямо на лугах, проводят время в радости и веселье, а отпущенные пастись кони щиплют траву и набираются сил. Сарацины-бедуины во время перемирия так же приезжают туда, чтобы соревноваться друг с другом. Ведь бедуины удивительно искусны в верховой езде. Они устраивают состязания. Согласно светской обходительности христианские рыцари выказывают бедуинам уважение и вручают им подарки».
Эта трогательная идиллия наполнила душу Андрея тихой печалью. Вот ведь как. Закончилась зима, Палестина расцветает, сердца тамплиеров и сарацин полны мирной весенней радостью. Суровый рыцарь Храма, покрытый шрамами от мусульманских сабель, дружелюбно улыбаясь вручает подарок лучшему бедуинскому наезднику. Сарацин рассыпается в витиеватых благодарностях. Они готовы обнять друг друга. Ещё вчера этот храмовник мог спокойно прикончить этого сарацина в бою, и сарацин так же не упустил бы возможности избавить землю от кафира, а завтра, может быть, так и будетони сойдутся в смертельной схватке. Но сегодня они как братья. Казалось бы, зачем им воевать? Вот так бы и дружили. Но они не дружили бы, если бы не воевали. Это трудно понять, но это так. Их неразрывная духовная связь основана на извечном боевом противостоянии. Стоит одной из сторон сложить оружие и братьев больше не будет. Будут господа и рабы.