Марина и Сергей ДяченкоБУТОН
Когда мне было лет двенадцать, я увлекался тяжелым роком и экзотическими растениями. Непонятно, каким образом две эти привязанности уживались друг с другом. Однако вполне уживались; в нашем классе половина мальчишек увлекалась тяжелым роком, потому что это было круто. А возиться в земле, проращивать семена в стеклянной пробирочке, потом закапывать их в песок пополам с черноземом и ждать, когда появится росток, мне было просто приятно.
Мы плохо разбирались в музыке. Тяжелым роком у нас называлось все, что гремело, ревело, бряцало и угнетающе действовало на психику родителей. Кассеты переписывали друг у друга; обмену и общему изучению подлежали также сопутствующие материалы - картинки, плакаты, фотографии. Стены вокруг моей кровати (а я был единственным ребенком в семье и у меня была собственная маленькая комната) были оклеены масштабными изображениями рогатых личин, выражавших крайнюю ярость. Родители, конечно, ворчали, мама даже изорвала в сердцах пару особо паскудных плакатов, - однако я был упрям, и они в конце концов смирились, уверив друг друга, что я перерасту.
Родители в то время хорошо зарабатывали и не скупились, когда речь заходила о моих карманных расходах; прежде всего они радели, конечно, о том, чтобы я покупал ростки, семена и луковицы в большом цветочном магазине на углу и таким образом мое мирное увлечение составляло конкуренцию агрессивному. И я действительно покупал ростки, семена и луковицы - однако по случаю купил и черную футболку с изображением торжествующей рогатой рожи. Картинка была такая выразительная, что даже мне становилось не по себе, когда я долго ее разглядывал. От родителей существование футболки пришлось скрывать - я хранил ее в ящике письменного стола, куда мама, время от времени потрошившая мой шкаф на предмет грязных вещей, никогда не заглядывала. И, конечно, выходя в ней из дому, я всегда набрасывал поверх футболки куртку или ветровку.
Однажды в конце апреля, в субботу, я вернулся из школы после пяти уроков, пообедал, переоделся и отправился в цветочный магазин на углу - поглазеть на проспекты, прицениться и, если повезет, что-нибудь купить.
Продавец был новый - толстый и очень косоглазый. И проспект был тоже новый: хризантемы, цикламен, нолина, монстера, азалия, бегония, диффенбахия, сциндапсус, драцена маргината, юкка Взрослая юкка выглядит как ложная пальма и подходит для украшения холла или большой комнаты. Крупная юкка - дорогое растение, которое заслуживает соответствующего обращения. Юкке требуется глубокий горшок с хорошим дренажом. Юкка взрослая может зацвести белыми колокольчатыми цветами
Продолжая мечтать о взрослой юкке, я перевернул страницу - и наткнулся на цветную фотографию изумительного по красоте растения. Аннотация уверяла меня, что цветок с красивым и замысловатым названием не только живуч и долговечен, но и крайне неприхотлив.
Один глаз продавца с интересом косился на мою футболку, другой равнодушно смотрел в окно. Я спросил, есть ли в продаже луковицы чудо-растения; с некоторым презрением продавец сообщил, что есть. Я справился о цене; продавец долго рылся в тетрадях с прайс-листами и наконец огорошил меня суммой, которую я заплатить при всем желании не мог.
Сам не знаю почему, но неудача расстроила меня куда больше, чем можно было ожидать. Еще полчаса назад я не знал о существовании этого цветка - а теперь готов был умереть из-за того, что не могу выложить за него половину зарплаты моего отца; я стоял на углу, у стеклянной стены магазина, апрельский ветер теребил меня за полы расстегнутой куртки, а у входа в подземный переход, где полдюжины старушек обычно торговали сигаретами, тюльпанами и чахлыми розами, теперь стояла только одна, зато очень дряхлая. Перед ней на пластмассовом ящике из-под бутылок помещались разнообразные мешочки, пакетики и пучки.
Я подошел.
Старушка заговорила - что-то о цветах, которые она выращивает и семена которых за бесценок продаст мне. Я просмотрел ее раскладку сперва мельком, потом внимательнее; кроме стандартных пакетиков с семенами обыкновенных летних цветов, которых полно в каждом палисаднике, ничего не увидел и хотел уже было отойти, когда старушка вдруг оборвала болтовню и сказала совсем другим, очень серьезным и значительным голосом:
- Я знаю, что тебе надо, мальчик.
Сунула руку в карман своего черного осеннего пальто и вытащила полиэтиленовый сверток - то был особый, пупырчатый полиэтилен, в который обычно пакуют бытовую электронику, тот самый, чьи пузырьки так приятно нащупывать пальцами и плющить, пока они не лопнут с хлопком.
Я смотрел как завороженный. Старуха развернула сверток, внутри оказался еще один - из обыкновенной бумажной салфетки. А внутри второго свертка была луковица - очень большая и темная, похожая на куриное сердце из старой бронзы.
- Это тебе, - сказала старуха. - В магазине он стоит
И она назвала сумму, которой четверть часа назад огорошил меня продавец.
- У меня нет, - сказал я машинально.
Старуха улыбнулась, и я увидел, что, против ожидания, все зубы у нее на месте. Что они желтые и крупные, как у лошади.
- Это тебе подарок, - сказала старуха и ловко сунула заново собранный сверток мне в ладонь.
*
Разумеется, я не поверил старухе. Однако в том, чтобы посадить дареную луковицу в землю, не видел никакого вреда. Может быть, вырастет что-то путное, а если и вылезет какой-нибудь сорняк - некому будет смеяться над моей доверчивостью.
В свободных горшках и ящиках у меня не было недостатка. Я притащил земли из палисадника, разбавил ее песком и по всем правилам посадил луковицу.
В воскресенье мы с родителями жарили шашлыки в лесу. В понедельник у меня была контрольная; во вторник мне притащили новую кассету с металлической музыкой, и я, надев наушники, долго наслаждался, лежа на диване, чьим-то ревом и воплями.
В среду я вдруг обнаружил, что старухина луковица проросла. Росток был жесткий, уверенный, фиолетового цвета. Я возликовал.
Наступил май; в воздухе отчетливо пахло каникулами, а контрольные - четвертные, итоговые, годовые - валились одна за другой. Я немножко отвлекся от музыки и цветоводства, а росток тем временем лез и лез, выпускал листья, они были замечательной рваной формы и прекрасного пурпурного цвета. Мне казалось, что я узнаю растение, в свое время оказавшееся мне не по карману.
В цветочный магазин я зашел с тех пор всего раз или два. Продавец снова поменялся - вместо косоглазого толстяка за прилавком стоял тощий юноша; знакомой старухи на углу не было.
Наконец, цветок выбросил бутон - черный как сажа. Внешняя сторона лепестков была покрыта нежным велюровым пушком. Я ходил вокруг него, будто кот вокруг ведерка со сметаной.
К тому времени школьная четверть, а с ней и учебный год подошли почти к самому концу. В классе вовсю обсуждали планы на лето; мы с родителями собирались в июле на море. Уже можно было купаться в речке, мы с пацанами часто бегали после уроков на пляж - освежиться тайком от родителей
Бутон на старухином цветке будто дразнил меня. Никак не хотел раскрываться. Я готов был разжать его ножом, хоть на секунду, и посмотреть, что внутри. Какого он хотя бы цвета. Будь это обыкновенный цветок - я так и сделал бы, но это было единственное в своем роде растение, и я боялся его повредить.
В день последнего звонка мы с ребятами допоздна гоняли в футбол на школьном стадионе. Когда я вернулся, мама слегка меня поругала, а я слегка обиделся и для внятного обозначения этой обиды решил запереться у себя в комнате. А так как спать не хотелось, принялся пролистывать альбом.
Такие альбомы были у всех мальчишек в нашем классе. Или почти у всех. Мы рисовали - чаще всего перерисовывали с плакатов и друг у другаразнообразных чудовищ и страшилищ, с хвостами и без, волосатых и голых, с языками раздвоенными и цельными, шипастых, покрытых слизью и злобных до чрезвычайности. Был у нас такой Колька, который считался художником и производил монстров из головы, с помощью одной только шариковой ручки и собственной фантазии; так вот как раз у Кольки я перерисовал накануне длинномордого мосластого урода и теперь взялся раскрашивать его фломастерами.
Помню - окно было открыто. Был тот замечательный вечер, когда хочется небудничного. Под окном шевелились, как живые, тополя. Мимо пролетела летучая мышка из тех, что жили на чердаке в соседнем доме. Осененный идеей, я пририсовал Колькиному монстру крылья, как у нетопыря.
Получилось ничего себе.
Получилось очень даже хорошо, однако я разглядывал свое произведение без обычного в таких случаях удовольствия. В соседней комнате негромко бормотал телевизор; я раздумывал о том, что перед сном мне так или иначе придется прервать добровольное заточение и с гордым видом проследовать мимо родительской комнаты в туалет. Я механически водил красным фломастером, добавляя крови на изогнутых когтях, когда не то шепот, не то вздох за моей спиной заставил меня обернуться.
Некоторое время я недоуменно оглядывал комнату; звук повторился - тогда я понял, что вздыхает мой цветок. Лепестки его все еще были плотно сомкнуты, но их как будто распирало изнутри, как будто надувало воздухом, и весь цветок подрагивал, как антенна на движущемся автомобиле.
Я подскочил к цветку и грохнулся перед ним на четвереньки.
Бутон увеличивался в размерах. Мне казалось, что я слышу шорох, потрескивание и даже приглушенный гул, будто в метро. Оттуда, изнутри. Все это было так странно, что я впервые ощутил нечто вроде беспокойства.
В соседней комнате - в соседнем мире - включенный телевизор передавал нежную мелодию, ничего общего не имеющую с тяжелым роком.
Лепестки едва заметно дрожали. В какой-то момент мне показалось, что их расталкивают изнутри. Пинают, заставляя открыться. В этой заключенной силе было что-то от асфальтового катка, сорвавшегося с обрыва и теперь несущегося вниз. От пожара, с дикой скоростью пожирающего ажурный пластик.
Я отпрянул.
В этот момент в доме вырубился свет. Погасла настольная лампа на моем столе, выключился телевизор в соседней комнате, и папа громко сказал: Что за черт!
За раскрытым окном были летние сумерки. Я слышал, как родители переговариваются, как папа открывает входную дверь, чтобы посмотреть на счетчик с пробками и проверить, есть ли свет у соседей
Я сидел в полутьме перед раскрывающимся цветком, а нежная мелодия все звучала, и беспокойство мое толчками перетекало в страх. Я знал, что через минуту черные лепестки разомкнутся и я увижу, что внутри. Случится то, чего я так ждал все эти месяцы. Почему же я не чувствовал радости? Почему в комнате становится все холоднее?
Секунды бежали, но я уже не хотел, чтобы лепестки раскрывались. Я готов был зажмуриться, я не желал видеть, что внутри!
А лепесткам плевать было на мое желание или нежелание. Вот они дрогнули сильнее
Заверещав как заяц, я вцепился двумя руками в стебель. Меня отбросило, будто цветок был под высоким напряжением, я отлетел и врезался спиной в письменный стол, но и вазон не удержался, слетел со своей скамеечки и грохнулся на пол. Цветок лежал теперь на боку; я нашел в себе силы подняться, подпрыгнуть и двумя ногами приземлиться на дрожащий в конвульсии бутон
Помню хруст.
И помню, как оборвалась мелодия.
*
Я пришел в себя через неделю примерно, и человек в белом халате, которого я увидел над собой в переплетении трубок, - этот совершенно незнакомый человек был явно обрадован таким поворотом дел.
Потом я увидел над собой папу и маму. Но не сразу узнал, честно говоря. Оба были в белых халатах, оба здорово осунулись, а папа сильно поседел.
Я ничего не помнил с того момента, как цветок открылся. Ничего, кроме мелодии. Да и та скоро забылась.
Никто не мог объяснить толком, что случилось со мной в тот вечер. Когда погас свет, мама услышала мой крик, стала звать меня, но ответа не получила; когда папа выломал запертую дверь комнаты, я лежал на истоптанном цветке, и весь ковер был перепачкан землей из вазона и кровью из моего носа.
Доктора сошлись на том, что, играя в футбол, я получил травму головы, которая дала о себе знать спустя некоторое время. Открылось носовое кровотечение, я потерял сознание, а напоследок поврежденный мозг порадовал меня кошмаром (а в игре мы и в самом деле столкнулись лбами с Антоном Игнатовым, здоровенным баскетболистом из седьмого А, и шишка получилась преогромная). Я впал в кому и запросто мог помереть, если бы не здоровый организм и квалифицированные усилия врачей.
Я провел в больнице все лето и начало осени, а будучи выписан, шатался от сквозняков и на уроках сидел, как полено. Пришлось пропустить год; тяжелый рок с тех пор вызывал у меня головную боль, и все цветочные ящики пришлось выбросить.
Меня освободили от физкультуры, зато и армия теперь не грозила. Мама тряслась надо мной, как осина над подосиновиком. Поначалу даже старалась держать постоянно при себе, эта опека раздражала - в то же время мне было жаль маму
Я не рассказывал ей о своих снах.
Примерно раз в месяц мне снилась мелодия. Та самая.
Тогда я просыпался мокрый и трясущийся. А два или три раза даже намочил постель. К счастью, удалось выкрутиться и скрыть это от мамы
Прошел год, а потом еще и еще. Я вырос, окреп, болел не больше и не меньше, чем прочие школьники, малокровием не страдал, в обморок не падал и учился нормально. Врачи утешали родителей, уверяя их, что серьезных последствий травма не имела.
Кошмарный сон с мелодией приходил все реже. А когда мне исполнилось восемнадцать, и вовсе перестал меня тревожить.
*
Прошло двадцать лет, и я нашел свою судьбу в крупной конторе, торговавшей недвижимостью. Карьера моя в качестве маклера рванула вверх, будто воздушный змей; у меня как-то сразу получалось расположить к себе клиента, подчеркнуть выгодные стороны сделки и затенить - но не замолчать! - невыгодные. Работа доставляла мне удовольствие; начиная работать с новым клиентом, я чувствовал себя мастером, усевшимся за шахматную доску. Всякая сделка была для меня призом - большим или маленьким, но всегда заслуженным, честным и очень приятным.
Я возился с малогабаритными клетушками, с блочными холодными распашонками, с бывшими коммуналками величественных развалюх исторического центра; несколько раз мне случалось провернуть по-настоящему большие сделки, однако та, что намечалась на этот раз, обещала стать самой крупной за всю мою карьеру.
Продавался дом о трех этажах, с колоннадой и флигелем, с автономной электростанцией и паровым котлом, с каминами, конюшней и садом - словом, продавалось строение из тех, что назывались в свое время господскими усадьбами.
Дом был молод - пять лет назад его начал строить для себя художник, чрезвычайно ценимый на Западе и почти неизвестный дома. Стройка затянулась на четыре года; год назад художник отпраздновал, наконец, новоселье, несколько месяцев счастливо прожил в доме своей мечты и умер от инфаркта. Нынешний продавец был его сыном, молодым человеком лет двадцати с небольшим, одетым стильно, но неряшливо, с очень узкими - ненормально узкими, как по мне, - зрачками.
Первым делом я выяснил юридическую сторону вопроса. Подтвердилось, что сынишка действительно является единственным наследником папаши; рано утром в субботу двадцать седьмого октября мы вместе - на его машине - двинулись оценивать особняк.
Ехать пришлось полтора часа. Я мысленно отметил в графе Расстояние: далеко. Будущий клиент мой нервничал за рулем, вслух костерил неправильных, с его точки зрения, водителей, не потрудившихся уступить ему дорогу, рывками бросал машину то вправо, то влево, без надобности нарушал правила и резко тормозил, - короче, когда мы добрались до полосатого шлагбаума искомого дачного кооператива, нервы мои, на работе обычно подобные наполненным парусам, опасно напряглись.
Шлагбаум был поднят и, кажется, навеки. За разбитым окошком будки человеческого присутствия не наблюдалось. Я вздохнул и мысленно отметил в графе Охрана: предполагается.
Мы въехали на территорию кооператива. Справа потянулась длинная и узкая полоса воды - не то залив, не то чей-то приток, не то просто краешек болота. Я вспомнил, что клиент мой упоминал какой-то пляж; наверное, это не здесь, успокоил я себя.
Кооператив был странный - одна длинная улица. Недостроенные дачитаких было большинство - чередовались с низенькими, по окна вросшими в землю сельскими домишками. Разбитые окна, просевшие крыши, сорняки, встретившие осень на гордой отметке два метра ростом, - по всей видимости, здесь много лет не ступала нога человека.
Опель трясло на ухабах.
- Соседи тут живут? - спросил я клиента.
Тот пожал плечом: